Художественный мир С. Куняева

1.2. Мотив странствий и перемен: «свое» и «чужое» в поэтическом мире С. Ю. КунКуняе.
Для русской литературы советской эпохи был крайне принципиален идеал непрерывного становления человека и общества, пафос обновления. В. В. Маяковский возвещал: «А надо рваться в завтра, вперед, чтоб брюки трещали в шагу!»1. Даже почвеннически настроенный С. А. Есенин, «стремясь догнать стальную рать2», пытался включиться во всеобщий процесс переделки жизни. Надежда на мировую революцию, мысль о неизбежном перевороте в сознании людей о грандиозных переменах в социальной практике увлекала многих поэтов и писателей 1920–1930-х годов. Достаточно вспомнить М. А. Светлова, герой знаменитой «Гренады» которого, «мечтатель-хохол3» одержим желанием помогать испанским крестьянам, что обусловлено очевидным доминированием в сознании М. А. Светлова идеи тотального революционного обновления над традиционными национальными цценностями. В послевоенной советской поэзии поэты сохранили приверженность радикальным инициативам, духу революционной динамики, что было вызвано временем бурного развития научно-технической революции, покорением космического пространства. Это было характерно, прежде всего, для «громкой» молодой поэзии: «В век разума и атома / мы – акушеры нового, / нам эта участь адова / по нраву и по норову»4, – восклицал А. А. Вознесенский в стихотворении «Художник. Письмо К. Зелинскому». Л. Н. Мартынов подчеркивал, что «об этом что ни миг, то новом мире / Ведет он нескончаемый рассказ, / И горизонты делаются шире / От этого у каждого из нас»5. Поэта манит «рубеж, до коего… не дойти»1. То, что осуществлено и достигнуто, вызывает у Л. Н. Мартынова гораздо меньше воодушевления, чем то, чего предстоит достигнуть:
Это почти неподвижности мука –
Мчаться куда-то со скоростью звука,
Зная прекрасно, что есть уже где-то
Некто, летящий со скоростью света!
При всей оригинальности и самобытности названных поэтов – А. А. Вознесенского, Л. Н. Мартынова – они творили в русле преобладающих в эту эпоху эстетики и мировоззрения. История воспринимается ими как сверхценность, которая определяется грандиозными перспективами социального развития, великими пророчествами, предстоящими открытиями и обретениями. Поэты не держатся за прошлое, не тревожатся по поводу возможных утрат и потерь. Они нацелены не на сбережение, а на сотворение, на открытия и перемены. Они не поклоняются уже готовым, состоявшимся авторитетам. Ни для В. В. Маяковского, ни для М. А. Светлова, ни для Л. Н. Мартынова родная почва не становится чем-то изначально священным и непререкаемым. В. В. Маяковский, например, писал:
Я вижу – где сор сегодня гниет,
Где только земля простая,
На сажень вижу: из-под нее
Коммуны дома прорастают.
Как видим, для В. В. Маяковского «земля простая» не чиста и не священна. Она ассоциируется с сором, от которого ей предстоит освободиться в будущем. А в своем первородстве и в «первоначальной чистоте» она не вызывает патетических ппереживани.
Но уже в шестидесятые годы в поэтическом направлении, получившим название «тихая лирика», обнаруживается стремление обратиться к истокам, к мотивам памяти, традиционным национальным ценностям. Так для Станислава Куняева, связанного с «тихими лириками», русская земля самоценна, притягательна в своей неизменности, в своей фундаментальной неуязвимости перед ппрогрессом. В стихотворении «Оглядываясь на былое» (1979) Л. Н. Мартынов размышляет о неумолимом ходе времени, о неуклонном выпадении прошлого из настоящего, о превращении былого в «безголовые пни», «стружки» и «пепел». В финале стихотворения Л. Н. Мартынов отдает заслуженную дань исчезнувшему:
Но столько зноя в этом слое,
Где кенарь, соловей и чиж,
Что, в пепел глядя на былое,
Грядущее ты различишь!
По пеплу былого можно различить грядущее. Но это отнюдь не означает концентрированного присутствия прошлого в будущем, не означает возобновления и воскрешения прошлого. Для С. Ю. Куняева же наследование, преемственность, сохранение прошлого – это и священное право, и фундаментальная драма. Он обозначает «общность со своим поколением и судьбами своих предков, причастных «ко всем историческим бедам, ко всем эпохальным путям» России.
Я часть России плоть от плоти –
Наследник всех ее основ –
Петровских, пушкинских, крестьянских,
Ее издревле вещих снов,
Ее порывов мессианских…
Россия для С. Ю. Куняева – это олицетворение и родины, и государства. Энергия действия и борьбы органична для лирического героя С. Ю. Куняева. Но она не распространяется на некие признаваемые поэтом абсолюты. Он убежден, что ядро национальной жизни неизменно, что в самой динамике бытия воспроизводится корневая сущность русского бытия.Лирический герой молодого С. Ю. Куняева различает в себе «эту юную страсть к переменам», его «манят в царство льда азийских гор крутые тропы»1. Ему нравится смотреть «не опуская дерзких глаз на вечные снега Памира»2. Он не только бесстрашно преодолевает препятствия, воздвигнутые перед ним судьбой, но также испытывает себя препятствиями, выбранными им самим:
Мой друг! Под проливным дождем,
Под синим азиатским зноем
Мы начинаем наш подъем,
Необходимый нам обоим.
Основы куняевской этики и эстетики проясняются при сравнении данного произведения со стихотворением В. С. Высоцкого «Здесь вам не равнина» (1966). В восхождении альпинистов оба поэта открывают особую семантическую глубину. Однако у В. С. Высоцкого высокий смысл выше равнинных забот, обыденной жизни, а у С. Ю. Куняева он неотделим от повседневности. Для В. С. Высоцкого абсолютен контраст горной высоты и равнины. Он гиперболически усиливает детали горной экстремальности: «Идут лавины одна за одной, / И здесь за камнепадом ревет камнепад»4. С. Ю. Куняев же упоминает вполне привычные и для равнинных условий «проливной дождь» и «азиатский зной».
В. С. Высоцкий, как и С. Ю. Куняев, воспевает «климат иной», желание человека испытать себя на прочность, его волю к преодолению. Он подчеркивает равнодушие к почестям и славе, появляется мотив безымянности, основанный на «чистоте чувств, возвышенности мысли и абсолютной правде»1. В обоих стихотворениях присутствует обусловленный ошеломляющей новизной горной обстановки мотив отрешенности от обычной жизни, смерти. В. С. Высоцкий эстетизирует гибель альпиниста:

Нет алых роз и траурных лент,

И не похож на монумент
Тот камень, что покой тебе подарил, –
Как Вечным огнем, сверкает днем
Вершина изумрудным льдом –
Которую ты так и не ппокори.
Но человеческое достоинство и героическая доблесть погибшего альпиниста соотносятся с традиционными почестями погибшим, которые символизируют траурные ленты и монументы.А. Т. Твардовский в стихотворении «Космонавту» с большим поэтическим тактом и точностью подчеркивает, что павшие на войне бойцы «своей причастны / Особой славе, принятой в бою, / И той одной, суровой и безгласной, / Не променяли б даже…»3 на славу космонавта. Такт состоит в том, что А. Т. Твардовский четко отделяет славу павших воинов от славы космонавта. Горделивая мотивация «покорять вершины» отсутствует у А. Т. Твардовского и С. Ю. Куняева не только из-за разницы материала, но и из-за принципиального различия эстетических позиций. В. С. Высоцкий воодушевлен экспериментальной героикой, противостоящей обычной жизни: «Внизу не встретишь, как не тянись, / За всю свою счастливую жизнь / Десятой доли таких красот и чудес».