Исповедь откровенное признание в чём-нибудь, сообщение своих мыслей, взглядов. Кающийся должен перечислить свои грехи. Таинство не может свершиться без искреннего покаяния в своих проступках

Основная часть. Исповедь Ивана Александровича Гончарова
гончаров тургенев конфликт плагиат
Литературная слава Ивана Александровича не сопровождалась теми бурными восторгами, какие выпадали на долю других писателей, подчас менее талантливых, но ближе касавшихся тех интересов, которыми жило общество в тот или иной момент. И, среди различных совпадений и сопутствующих обстоятельств, случилось так, что в самые решительные и напряженные минуты ожидания, чем отзовется мир на только что представленное произведение, выношенное годами, стоившее художнику мук и тревог, в самую, можно сказать, торжественную для большого писателя минуту, гончаровская фортуна встречала на своем пути, словно нарочно, другого колосса русской литературы, тоже тонкого и чуткого художника, поэта и любимца всего интеллигентного мира. Это был Тургенев¹.
«Громкий успех “Дворянского гнезда”, вышедшего в свет ранее “Обломова” и на первых порах его затмившего, создал ситуацию, к которой Гончаров психологически не был готов, – справедливо пишет В. Недзвецкий. – Вынашивающий свои многонаселенные эпические картины годами, в особенности долго обдумывающий их архитектонику, писатель вполне искренно не признавал за неожиданным соперником развитой эпической способности».
«Романы мои, – пишет Гончаров, – захватывают большие периоды русской жизни, например «Обломов» и «Обрыв», лет 30 уложилось в них, – и вот между прочим, кроме недосуга, служебных занятий, а также и ленивой, рассеянной жизни, причина, почему я писал их долго».
Впервые Гончаров познакомился с Тургеневым у Белинского в 1847 году. «О нем говорили в кружке, как о даровитом, подающем большие надежды литераторе. Он стоял спиной к двери, в которую я вошел, и рассматривал в лорнет гравюры или портреты на стене. Белинский назвал нас друг другу, Тургенев обернулся, подал мне руку, и опять начал внимательно рассматривать картинки. Потом опять обернулся, сказал мне несколько одобрительных слов о моем романе и опять – к картинкам. Я видел, что он позирует, небрежничает, рисуется, представляет франта, вроде Онегиных, Печориных и т.д., копируя их стать и обычай». Мы видим, как Гончаров подробно описывает каждую деталь встречи с Тургеневым, чувствуются нотки сарказма: «Тургенев был общим любимцем не за один только свой ум, талант и образованность, а за ласковое и со всеми одинаково не то что добродушное, какое-то ласкающее, заискивающее обхождение.
Гончаров пишет о том что при работе над «Обломовым», он набрасывал свои планы беспорядочно на бумаге, копил множество таких листочков, а роман писал в голове, только изредка присаживаясь чтобы написать две-три главы в неделю. В ходе работы и размышлений над текстом, писатель делится мыслями со многими людьми для того, чтобы услышать мнение со стороны т.к. сам он очень не уверен в себе. «…по дурному своему обыкновению, всякому встречному и поперечному рассказывал, что замышляю, что пишу, и читал сплошь и рядом, кто ко мне придет, то, что уже написано, дополняя тем, что следует далее». По той же причине свою «Обыкновенную историю» Гончаров передал на суд Белинскому.
«Тургеневу, конечно, я чаще и подробнее излагал и общий план и частности «Обломова», как очень тонкому критику, охотнее всех прислушивавшемуся к моим рассказам. Сам он писал тогда свои знаменитые «Записки охотника», одну «Записку» за другой, наполняя ими «Современник». Гончаров признает талант Тургенева и называет его необычайным миниатюристом-художником, придавая большое значение именно слову «миниатюрист». А большие произведения, такие как «Дворянское гнездо», «Отцы и дети», «Накануне» он подразумевает как вещи, заимствованные во многом у него, о чем и ведет свой рассказ.
Считается неизменно установленным фактом, что картины Гончарова чрезвычайно широки по охвату жизненных явлений, но размеры их содержаний далеко еще не выяснены. Сам автор видел в своих романах отражение трех эпох русской жизни, их которых первая знаменовала собой Русь дремлющую, вторая- готовую проснуться, третья – пробужденную и потягивающуюся ото сна. Но краями своими они заходят одна за другую, – и не правильнее ли слить их в одну общую картину, увековечившую один из любопытнейших моментов истории нашего общества, момент его перегорания и обновления? Тогда развернется грандиозное полотно, потянется бесконечная вереница типов и фигур, пестрая смесь меланхолических Обломовых, растерянных Райских, аккуратных Штольцев, сановных Адуевых… Все они равно озарены лучами гончаровского гения. Но скоро зоркий глас Тургенева выделит из толпы всех «лишних» и «новых» людей, одних задавленных, других объявивших непримиримую борьбу всероссийской рутине и косности, и скажет свое «новое» слово, которое подхватят тысячи радостных голосов… ¹
С 1855 года Иван Александрович стал замечать усиленное внимание к себе со стороны Тургенева, который, казалось, прислушивался к нему, дорожил его мнением. Гончаров в свою очередь, не скупился на откровенность в своих литературных замыслах и однажды пересказал Тургеневу весь план будущего романа «Обрыв» с подробностями, сценами, характерами, деталями. Сильное впечатление произвело на него рассказанное: «Тургенев слушал, будто замер, не шевелясь. Но я заметил громадное впечатление, сделанное на него рассказом».
Спустя какое-то время Гончаров начал замечать в творчестве Тургенева что-то со своих слов: «… как будто мелькнет потом, в повести», однако не придавал этому значения, только странным считал, что он нуждается в таких пустяках: «Я – как и все – считал его талант крупнее, ум производительнее – нежели и то и другое у него было!».
Дружба и особенное внимание Тургенева к Гончарову разрешилась в тот год, когда «Обломов» готовился к печати. Тургенев привез свою повесть «Дворянское гнездо», которая была прочитана на званом обеде П.В. Анненковым. Гончаров был сражен: «Что же я услышал? То, что за три года я пересказал Тургеневу, – именно сжатый, но довольно полный очерк «Обрыва».
«Когда все ушли я остался с Тургеневым и сказал ему прямо, что прослушанная мною повесть есть не что иное как слепок с моего романа. Как он побледнел мгновенно, как клоун в цирке, как заметался, засюсюкал. «Как, что, что вы говорите: неправда, нет! Я брошу в печку!»
«Во всяком слове, во всяком движении – было признание, которого не могла прикрыть ложь».
«Дворянское гнездо» вышло в свет и сделало огромный эффект, поставив Тургенева на высокий пьедестал.
Когда успех «Дворянского гнезда» заслонил впечатления «Обломова», Гончаров испытал чувство горькой обиды и не мог удержаться, чтобы не высказать ее Тургеневу. Последовало личное объяснение; оно не привело к разрыву между друзьями, и в марте 1859г. Гончаров дружески провожал Тургенева на Николаевском вокзале. Но затем чувство горького раздражения снова овладело Гончаровым, и он решил дать ему выход в письме к своему сопернику по успеху, которое было написано им 28 марта. Письмо это очень важно не только для объяснения состояния духа Гончарова, но и для более полного определения всех черт, входивших в духовный облик писателя.
Гончаров называет в этом письме Тургенева дипломатом, чьи хитрости сшиты на живую нитку. Он вспоминает свой разговор с ним накануне, который, по-видимому, был очень осторожен и сдержан по форме, но не разубедил Гончарова по поводу его подозрений.
Гончаров дает оценку таланту Тургенева: «Если смею выразить взгляд мой на ваш талант искренно, то скажу, что вам дан нежный, верный рисунок и звуки, а вы порываетесь строить огромные здания или цирки и хотите дать драму. Свое свободное, безгранично отведенное вам пространство хотите вы сами насильственно ограничить тесными рамками. Вам, как орлу, суждено нестись над горами, областями, городами, а вы кружите над селом и хотите сосредоточиться над прудом, над невидимыми для вас сверху внутренними чувствами, страстями семейной драмы».
По тону этого письма, мы видим, что Гончаров пребывает в негодовании, волнении и раздражении, отчаянии. В самом деле, целая драма душевная разворачивается с его страниц. Гончаров задумал роман и будет писать его, по обыкновению долгие годы. Он рассказывает программу Тургеневу, который пишет романы быстро, словно на заказ. И, пока роман Гончарова тщательно разрабатывается в деталях, пока каждая его подробность вынашивается длительно, трепетно и любовно, Тургенев печатает свой роман с поразительной, кажется Гончарову, быстротой, причем оказывается, что заветнейшие его замыслы воплощены Тургеневым, словно копия, списанная другим почерком¹.
Гончарову нужно было доказать, что Тургенев взялся не за свое дело. Его роман прекрасен в частностях, но в целом, несмотря на все заимствования, он не выдерживает основательной критики. И Гончаров подвергает роман Тургенева убийственному разбору. Затем, он не может удержаться, чтобы, при всем том, не сообщить Тургеневу некоторых данных о ходе работы над своим романом, о тех переменах, которые он внес в свой план, и т.д., не замечая, что тем самым впадает в непримиримое противоречие с самим собой. Он и боится Тургенева, и тянется к нему, зная, что никто, как Тургенев, своей тонкой и впечатлительной на все художественное душой, так не сумеет оценить, во всех мельчайших подробностях, творческий труд Гончарова. А чем был этот труд для Ивана Александровича видно из последних строк его письма. « В самом деле, я «юноша», как меня на смех назвал Павел Васильевич (не вследствие ли сообщенного ему вами нашего разговора? Ох, вы две могилы секретов!). Ведь, не десять тысяч (на них мне мало надежды осталось) менять меня к труду, а, стыдно признаться, я прошу, жду, надеюсь несколько дней или «снов поэзии святой», надежда «облиться слезами над вымыслом». Ну, тот ли век теперь, те ли мои лета? А, может быть, ничего и не выйдет, не будет; с печалью думаю о том: ведь, только это одно осталось, если только осталось, если только осталось, – как же не печалиться!»¹
Наибольшую ценность представляет для Гончарова то, что он называет поэтическими мотивами. Или короче – поэзией. Именно в них сосредоточен, по его убеждению, «сок романа», его «лучшие места», словом, «его душа». «Нет, Софья Александровна, – жалуется Гончаров, в частности, С. А. Никитенко в письме от 28 июня/10 июля 1860 года, – не зернышко взял он (Тургенев. – В. Н.) у меня, а взял... подробности, искры поэзии, например, всходы новой жизни на развалинах старой, историю предков, местность сада, черты моей старушки – нельзя не кипеть»²
В системе литературно – эстетических понятий Гончарова и Тургенева поэзия – одно из самых характерных и ключевых. Мы встречаем его в литературной переписке писателей, их критике и автокритике, мемуарах и очерках – например, во «Фрегате Паллада» («Где искать поэзии?»; «И поэзия изменила свою священную красоту»; «Поэзия дальних странствий…»³ и т.д.).
И не случайно. Если, как полагал Гончаров, отныне не лирика, сатира или собственно эпос, но «только роман может охватывать жизнь и отражать человека», то, с другой стороны, романы без поэзии – не произведения искусства», а их авторы – «не художники»⁴. Важнейшую роль в гончаровском романе поэтических моментов отмечали критики. В связи с «Обыкновенной историей» ее проницательно уловил Белинский. Сравнивая в этом плане «Кто виноват?» Герцена и роман Гончарова, он написал: «В таланте Искандера поэзия – агент второстепенный; в таланте Гончарова поэзия – агент первый и единственный…»; «он (Гончаров) неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств, как, например, в поэтическом описании процесса горения в камине сочинений молодого Адуева¹».
В сравнении с ним, ответ Тургенева, написанный 7 апреля 1859 года – обдуманное, законченное литературное произведение. Тургенев доводит до сведения Ивана Александровича то, что не имеет удовольствия писать человеку, который считает его «присвоителем чужих мыслей», однако письмо его звучит в мягком, примирительном тоне; Тургенев по-видимому не хотел ссориться, с одной стороны замечая преувеличенную придирчивость Гончарова, с другой – допуская, может быть за собой вину в неосторожно вырвавшемся у него однажды признании о своей невольной, бессознательной впечатлительности. «Согласитесь, что какова бы ни была моя «дипломатия», трудно улыбаться и любезничать, получая подобные пилюли. Согласитесь также, что за половину – что я говорю! – за десятую долю подобных упреков вы бы прогневались окончательно. Но я – назовите это во мне, чем хотите, слабостью или притворством, – я только подумал: «Хорошего же он о тебе мнения» и только удивился тому, что вы еще кое-что нашли во мне, что любить можно. И на том спасибо!»²
Письмо это на время обескуражило Гончарова, а вскоре появилась майская книжка «Современника» со статьей Добролюбова об «Обломове». Заслуженный успех выпал, наконец, и на его долю, и Иван Александрович готов был простить Тургеневу. Однако выяснялись все новые и новые совпадения, выводившие из себя Гончарова.
«Мы продолжали, говорю я, видеться с Тургеневым, но более или менее холодно. Однако посещали друг друга, и вот однажды он сказал мне, что он намерен написать повесть и рассказал содержание… Это было продолжение той же темы из “Обрыва”: именно дальнейшая судьба, драма Веры. Я заметил ему конечно, что понимаю его замысел – мало-помалу вытаскать все содержание из Райского, разбить на эпизоды, поступив, как в “Дворянском гнезде”, то есть изменив обстановку, перенеся в другое место действие, назвав иначе лица, несколько перепутав их, но оставив тот же сюжет, те же характеры, те же психологические мотивы, и шаг за шагом идти по моим следам! Оно и то, да не то!
А между тем цель достигнута – вот какая: когда-то еще я соберусь оканчивать роман, а он уже опередил меня, и тогда выйдет так, что не он, а я, так сказать, иду по его следам, подражаю ему! Так все и произошло и так происходит до сих пор! Интрига, как обширная сеть, раскинулась далеко и надолго».
Новая эта повесть, с продолжением темы из Райского, вышла под названием «Накануне».
«Решено было с обеих сторон объясниться по этому делу окончательно, пригласив несколько других свидетелей. Пригласили, кроме Анненкова и Дудышкина, еще Дружинина и А. В. Никитенко – и объяснение произошло у меня. Но из этого конечно выйти ничего не могло. Роман, большею частию, пересказывался наедине, потом в присутствии Дудышкина, частию Дружинина. Последние оба, мало интересуясь программой, знали только общий план романа – и следовательно не могли ни подтвердить, ни опровергнуть.»
Дело кончилось ничем.
Выслушав вердикт суда, Тургенев, свидетельствовал также Анненков, заявил, что, увидев теперь, «какие опасные последствия могут являться из приятельского обмена мыслей», он считает необходимым навсегда прекратить всякие дружеские отношения с Гончаровым¹.
Гончаров продолжал писать свой роман. В 1860 и 1861 годах поместил отрывки в «Современнике» и «Отечественных записках». Так прошло несколько лет до смерти Дружинина. На похоронах к Гончарову подошел Анненков и сказал: « Тургенев желает подать мне руку – как я отвечу?” “Подам свою”, – отвечал я, и мы опять сошлись как ни в чем не бывало. И опять пошли свидания, разговоры, обеды – я все забыл. О романе мы не говорили никогда ни слова с ним. Я только кратко отвечал, что продолжаю все писать – летом, на водах.
Тургенев затеял это примирение со мной, как я увидел потом, вовсе не из нравственных побуждений возобновить дружбу, которой у него никогда и не было. Ему, во-1-х, хотелось, чтобы эта ссора, сделавшаяся известною после нашего объяснения при свидетелях, забылась, а вместе с нею забылось бы и обвинение мое против него – в похищении, или плагиате, как он осторожно выражался. Во-2-х, ему нужно было ближе следить за моею деятельностью и мешать мне оканчивать роман, из которого он заимствовал своих «Отцов и детей» и «Дым».
В своей исповеди Гончаров подробно анализирует дело с Тургеневым. Вспоминает все подробности, все встречи, разговоры, письма. Снова и снова сличает повести и романы, указывает на конкретные места в текстах, возможные сходства. Его мнительность становится болезненной, похожей на паранойю.
«…Чтобы ни в нашей литературе, ни за границею не обличилась его слабость и источник его сочинений. Чтобы отвести подозрение, он по временам писывал и свое: очень хорошенькие, хотя и жиденькие рассказы – вроде “Ася”, “Первая любовь”. Во мне он видел единственного соперника, пишущего в одном роде с ним: Толстой (Лев) еще только начал свои рассказы военные, Григорович писал из крестьянского быта, Писемский и Островский пришли позднее. Словом, я один стоял поперек его дороги – и он всю жизнь свою положил, чтобы растаскать меня по клочкам, помешать всячески перевести меня – и там, в иностранных литературных и книгопродавческих кружках – критикою своего рода предупредить всякую попытку узнать обо мне. Ему там верили, потому что его одного лично знали – оттого он и успел. Он начертал себе план – разыграть гения, главу нового литературного периода и до сих пор удачно притворяется великим писателем».
В своей рукописи Гончаров повествует о том, что кто-то способствовал Тургеневу во всех этих его проделках. Он считает, что ему одному сделать не удалось, и если бы Тургеневу не сообщалось бы о читанных им, Гончаровым, по мере того как он писал главах из «Обрыва», у него не было бы ни «Отцов и детей», ни «Дыма", ни «Дачи на Рейне».
Кто же помогал Тургеневу и зачем? Этого Гончаров не может сказать уверенно и подробно, он только догадывается и предполагает.
«Не знаю, кому нужно было, чтобы я не писал, но для помехи мне, кажется, как я сообразил по многим наблюдениям впоследствии, кто-то ловко, под рукой, создал мне репутацию чуть ли не красного, или что-то в этом роде. Этого только не доставало.
И вот тогда уже образовалась unemeutedelimiers или шайка dupes; чтобы подслушивать мои мысли, ловить слова. И други, и недруги обоего пола все совали мне свои носы в рот, чтобы узнать, не пьяница ли я? Но как я вина не пью, то и запаха быть не могло.
Но кто помешал бы этим ищейкам приписать мне тот или другой запах и цвет, по желанию? Очных ставок не делали и меня не спрашивали».
В характере Ивана Александровича проявились подозрительность, он стал бояться постороннего глаза. Ляцкий пишет: «Нам сообщали, что заграницей, во время писания «Обрыва», Гончаров приносил рукописи госпоже С., прося спрятать их «от Тургенева», хотя Тургенева в это время не было ни в Баден-Бадене, ни в Мариенбаде». Тревога не покидала Гончарова и дома. «Возвращаясь в свою квартиру, он всегда был встревожен, как бы ожидая встретить какую-нибудь неприятность. С волнением в голосе спрашивал он отворявшую дверь экономку: «Кто-нибудь был?». Он тотчас же подходил к письменному столу и нервно открывал и закрывал ящики. «У меня тут Тургенев рылся… Вообще, кто-то приходил и рылся в моих бумагах… Надо быть весьма осторожным в этом отношении…» 27 декабря 1877 года, готовя к печати «Литературный вечер», Гончаров пишет Валуеву тревожное письмо, в котором чувствуются страдальческие нотки души, охваченной мучительными подозрениями. Он говорит, что чувствует в себе силы исполнить задуманное, но боится, чтобы какие-нибудь неблагоприятные обстоятельства не помешали: «Я думаю, даже боюсь (оттого и не пишу), что мне просто не дадут сделать это. А сделает кто-нибудь другой: пока я соображаю работаю(а я работаю для печати медленно), явится где-нибудь искусно замаскированная параллель: все то же и о том же.
«Между тем – я, решась уже ничего больше не писать, измученный, преследуемый каким-то всеобщим за мной шпионством и всей этой борьбой, подозрениями, волнениями, сложил руки в рукава и объявил, что не буду больше писать, и стал читать от скуки все, что попадалось под руки, между прочим и “Дачу на Рейне”. Меня поразила эта штука. Это ни что иное – как перенесенный на немецкую почву и переложенный на немецкие нравы “Обрыв”!
Гончаров пишет, что ему стало казаться, будто против него действует какое-то общество. Ему стало страшно. У него стали делаться нервные припадки, почти обмороки. Он уже видел не только Тургенева, а уже целую кучу невидимых врагов, он был словно в осаде. Ему порой кажется, что кто-то следит за ним на улице. Будто разговоры с ним заводят с определенной целью, внимательно слушают, а потом удаляются записывать: « и мне случалось, пойдя осторожно за ними вслед, ловить их».
У читателя «Необыкновенной истории» после прочтения всей этой душераздирающей исповеди, не остается сомнения в душевном расстройстве автора. Реальные представления искажены в нем бредом, который, в связи с обстоятельствами, ему предшествовавшими, может быть определен, как своего рода мания преследования. «Упорная мучительная мысль овладевает человеком и, сопровождаемая внушениями расстроенного воображения, сосредоточивается на одном каком-либо предмете, олицетворяющем враждебное начало, от которого следует обезопасить себя тем или другим способом».
Вне мрачного, злым гением заколдованного круга, центром которого был Тургенев, Гончаров сохранял все силы своего ума и обычное равновесие духа. В писательской среде часто наблюдается такое явление, как «чрезмерная чувствительность мелочного самолюбия», не чуждое Гончарову, однако у Ивана Александровича оно проявилось в большей степени¹.
Гончаров в своей исповеди выделяет две причины, побудившие написать его «эту жалкую историю».
Первой причиной он называет естественное желание оградить себя от лжи, желание осветить правду: «Стало быть, и в споре и у нас с Тургеневым поучительны и важны не сочинения наши, а нравы нашей эпохи, закулисная литературная сторона, даже полагаю, необходимо для истории беллетристики – вся эта мелкая возня в муравьиной куче! Разъяснение этих мелочей ведет к отысканию правды, а правда, где бы и в каком бы виде и маленьком деле ни явилась, всегда вносит свет, следовательно и улучшение, прогресс в дела человеческие!»
«Это – первая причина, по которой я вздумал – с великим отвращением и против своей воли – изложить всю эту историю на бумаге».
Тургенев как бы ведет диалог с читателем, задает вопросы от его имени и сам же на них отвечает:
– А кто вас знает, – скажете Вы, неизвестный мне читатель (кому попадутся когда-нибудь, после моей смерти, эти страницы), – кто вас знает! Тургенев тоже скажет или напишет многое в свое оправдание, и пожалуй, напишет еще лучше (так как он умнее и тоньше меня) – как же узнать, кто прав, кто виноват? Обе стороны, конечно, не задумаются поручиться совестью за верность: правый, потому что он прав, а лгун – солжет! Но где правда, на которой стороне: вот вопрос!
– А вот это именно (отвечу я) и подлежит разбирательству и суду третьей, беспристрастной и неприкосновенной к делу стороны, следовательно, суду будущего поколения, когда все доводы и свидетельства обеих сторон будут в виду – и следовательно, правда будет яснее!
Второй причиной написания своей исповеди Тургенев объясняет обязанностью, возлагаемой на него другими, т.е. он должен подать свой голос. «…союзники, свидетели, все те, кто впутался и кто введен в обман, – кажется мне, как я замечаю – будто требуют или ждут моего ответа, объяснения, точно удивляются, что молчу, даже намекнули мне довольно ясно, чтобы я, хоть после себя, оставил записки, объяснил...»
Так же Гончаров объясняет причины постоянного пребывания Тургенева за границей.
Первой причиной удаления из России была привязанность к семейству знаменитой певицы Виардо: «…он с видимым удовольствием, рисовался перед нами этим своим отношением дружбы к знаменитой певице. Это его хорошо ставило, придавало более шику его известности! Туда же он увез и свою побочную дочь от крепостной своей женщины, там воспитывал ее, выдал замуж, – рисуясь и этим делом в кругу приятелей!»
Вторая причина – это «положительно опасение быть здесь разгаданным вполне». Гончаров считает, что Тургеневские манеры, мягкость, доброта, простота – все это напускное. За маской скрывается ядовитость, скрытность, тонкие расчеты и притворство, все это обнаружилось в два-три года, если бы Тургенев жил в России.
Третьей и главной причиной Гончаров называет литературные цели Тургенева: «Она явилась в 1855-году, когда я из своей сумы переложил в его суму все свое добро, то есть пересказал ему свой “Обрыв”. Ему нечего было писать: “Записки охотника” начинали приедаться, от него требовали крупного произведения. Больше писать было нечего. Вдруг свалился целый клад, и притом не только материал, но и готовые характеры, сцены – все, даже с манерою писать! Это, как я вижу теперь, и было главным его побуждением мало-помалу переселиться в Париж, куда он стал переводить, продавая по частям, свое имение (реализировать, как мне сказывал Анненков) и вместе и взятую у меня литературную движимость».
«Он уехал в Париж и там, в гнезде литераторов, окружил себя Гонкурами, Флоберами и еще не знаю кем, наделил их подробно рассказанными ему мною теми эпизодами и характерами, которых не взял сам – и таким образом – вырос там в колосса и стал их учителем и руководителем, объяснив им значение натуральной школы начиная с Гоголя и умалчивая о прочих, кроме себя».
В связи с этими причинами отсутствия Тургенева в России, Гончаров называет главные причины, побудившие его написать «Необыкновенную историю».
Тургенев был недоволен Россией и считал себя добровольным переселенцем. У него где-то в печати есть фраза: « Увидев, что у нас делается, я бросился с головой в немецкий океан», т.е. в океан западной науки, свободомыслия и свобододействия, в мир искусства, идей, бежал от мрака, гнета и узкости наших убеждений, чувств, понятий, чтобы жить и действовать там во имя человечества.
«Все это вздор, ложь!
Он бросился в немецкий океан совсем не оттого, что ему тошно стало в России. А во Франции ему живется привольно в кругу лиц, которые его не могут, как иностранца, узнать вполне, и он прячет свои потаенные стороны от них, как прячет их от нас за границею!»
Гончаров считает, что перенесение романов русского писателя из русской литературы в иностранную не может быть прощено ни Тургеневу, ни тем, кто ему в этом помогал. «Русское слово и так небогато – и отнимать у него что бы ни было – большой грех, измена! К этому надо прибавить и то несомненное предположение, как он должен был, став сам в фальшивое положение против русской литературы и поставив в него других, рекомендовать там, в литературном кружке, современную русскую литературу! Конечно, как ничтожную, не стоящую серьезного внимания – и при этом, разумеется, выгородил себя: “Не стоит-де там жить, никого нет”, и вот он уехал туда, где свет, искусство, жизнь!»
«Кто подшепнул такое понятие и отзыв о России! Тот конечно, кто вытащил из этой литературы, что мог и чего не было у французов, и удрал туда! Что и как должен он был говорить и обо мне, например, Ауэрбаху, а теперь и французам, раздавая мое добро!
Поэтому я и записал все, как было дело между ним и мной. А там судите, как хотите!
Употребления из этих листов – я и сам не предвижу. И не хотелось бы мне – если можно, чтоб дело дошло до того! В конце этой рукописи я приложу примечание, где и скажу, при каком условии и в каком только крайнем случае может быть сделано какое-нибудь употребление из нее. Надеюсь, что воля умершего будет свято исполнена, особенно если посмертное желание его клонится к тому, чтобы избежать необходимости вредить, хотя бы и защищая себя, другому, нужды нет, что он заслужил это!»