Издательство

аматёр — любитель, регулы — месячные и пр.), другие ушли из языка, не оставив соответствий (репортуюсь, прюдство и пр.).
Основной же формой обогащения языка русской прозы за счет французского для Пушкина был перевод, поиск эквивалент­ных форм в родном языке иногда путем развития значений рус­ских слов. Нередко, найдя эквивалент, который казался ему наи­более подходящим, но все же сомневаясь в его точности, Пуш­кин добавлял в скобках французское слово или выражение. Так в обиход письменной речи вводились многие русские слова и сло­восочетания, значения которых требовалось уточнить с помощью хорошо знакомых французских слов: преувеличение (exagération), влияние (ascendant), рассуждение (discussion), простонародность (vulgarité), народный [поэт] (populaire et national), общественные mua (hommes publics), довольство (confort), притворный (forcé), за­нимательность (intérêt), творчество (fantaisie), понятие о чести (point d'honneur), вольнолюбивый (libéral) и др. Большинство из них усвоены современным языком, некоторые немного видоиз­менились (ср. общественные лица — общественные деятели), ка­кие-то заменены другими, напр.: восстановление (Restauration) — совр. Реставрация, отдельные слова из предложенных Пушкиным переводов с французского не задержались в русском языке, напр.: простомыслие (niaiserie).
Интересно отношение Пушкина к собственным нововведе­ниям. Некоторые из них кажутся ему несколько неуклюжими. Так, по поводу слова вольнолюбивый, которое не понравилось цензуре в стихотворении «Чаадаеву» (В стране, где я забыл трево­ги прежних лет), Пушкин писал издателю журнала «Сын Отече­ства» Н.И. Гречу: «Жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нра­вится: оно так хорошо выражает нынешнее libéral, оно прямо русское, и верно почтенный A.C. Шишков даст ему право граж­данства в своем словаре, вместе с шаротыком и с топталищем»¹. Позднее он вновь использовал это слово в «Евгении Онегине»: «Он из Германии туманной / Привез учености плоды: / Вольно­любивые мечты». Но в этом тексте слово вольнолюбивый уже до­вольно сильно отличалось от французского libéral (благоприятное отношение к личным свободам) и означало свободомыслие и вольнодумство. В современном русском языке прилагательное вольнолюбивый характеризует стремление к свободе, а значение вольнодумства сохранилось как устаревшее в заимствованном из Французского слове либеральный.
Один из путей развития языка русской научной прозы Пуш­кин видел в переводческой перифразе. В этом его взгляды близки
¹ Пушкин A.C. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 31.
139
взглядам на перевод реформатора французского языка Жака Амио. В письме И. В. Киреевскому в 1832 г. Пушкин призывал избегать ученых терминов: «старайтесь их переводить, то есть пе­рефразировать: это будет и приятно неучам и полезно нашему младенчествующему языку»¹.
Переводы Пушкина не только обогатили русский язык от­дельными словами и словосочетаниями. Они привнесли в рус­скую культуру и некоторые «крылатые выражения». Обратимся к известному изречению «Переводчики — почтовые лошади просве­щения». Это высказывание, опубликованное под рубрикой «За­метки и афоризмы разных годов», датировано 1830 г. и не сопро­вождается никакими комментариями. Но, открыв книгу «История перевода на Западе» (Histoire de la traduction en Occident) бельгий­ского исследователя проблем истории и теории перевода Ван Офа (Henri Van Hoof), написанную в 1990 г., мы обнаруживаем в каче­стве эпиграфа следующую фразу: «Les traducteurs sont les chevaux de trait de la civilisation» (букв.: «Переводчики — упряжные лошади цивилизации»), с подписью: Жозеф де Местр (Joseph de Maistre). Жозеф Мари де Местр (1763—1821) — известный французский политический деятель, философ и публицист, автор книги «Пе­тербургские вечера»; Пушкин упоминает о нем в «Записках Сам­сона», опубликованных также в 1830 г. Это свидетельствует о том, что творчество де Местра Пушкину было знакомо.
Аналогия образа и структуры высказываний де Местра и Пушкина очевидны. Первичность высказывания де Местра тоже не вызывает сомнений, даже если сравнить только даты: книга де Местра была опубликована во Франции в год смерти ее автора, а высказывание Пушкина относится лишь к 1830 г. Более того, анализ высказывания де Местра позволяет обнаружить интерес­ные детали, касающиеся значений слов trait и civilisation, т.е. тех слов, которые и создают различия во французском и русском высказываниях и позволяют усомниться в том, что афоризм Пушкина есть не что иное, как перевод афоризма де Местра. Французское словосочетание cheval de trait означает упряжная ло­шадь, т.е. лошадь, предназначенная тянуть повозки (cf.: cheval bête de trait, destinés à tirer une voiture²). В этом значении слово trait восходит к устаревшему переходному глаголу traire, уступившему место в современном французском языке глаголу tirer (тянуть, тащить). Слово trait в прошлом имело и еще одно значение, вос­ходящее к тому же глаголу traire, но уже в непереходной форме, а именно связующее звено, посредник. Таким образом, во француз-
' Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 10. С. 404. ² Le Petit Robert. Paris, 1970. P. 1812.
140

ском выражении cheval de trait угадывается не только идея пере­движения в карете (повозке), но и идея посредничества, установ­ления связи между городами, людьми и т.п. Те же идеи обнаружи­ваются в русском выражении почтовые лошади, так как во времена Пушкина почтовыми назывались лошади, на которых осуществля­лась регулярная перевозка пассажиров в конных экипажах, нахо­дившаяся в ведении учреждений связи. Более того, русское при­лагательное упряжной тоже связано с такими перевозками, так как слово упряжка в прошлом обозначало помимо всего прочего еше и расстояние, которое проезжали обычно, не меняя и не кормя лошадей. Поэтому можно сделать вывод о том, что почто­вые лошади — вполне подходящий контекстуальный (несловарный) вариант перевода французского словосочетания chevaux de trait в данном высказывании.
Не менее интересным представляется и соотношение значе­ний французского слова civilisation y де Местра и русского просве­щение у Пушкина. Словарный эквивалент французского слова civilisation — цивилизация, культура — не позволяет поставить знака переводческого равенства между этим словом и русским словом просвещение. Однако французское слово в качестве перво­го значения, зарегистрированного во французском языке с 1734 г. и вынесенного в словарной статье на первое место (т.е. первого и с этимологической, и с семантической точек зрения), имеет про­движение вперед, развитие, прогресс, т.е., как и слово просвещение, имеет семантику действия, прогрессивного развития. Значение же цивилизации, культуры появилось позднее и зарегистрировано во французском языке лишь в 1828 г. Можно предположить, что это французское слово было известно Пушкину лишь в первом, ныне устаревшем значении, семантически, безусловно, связанном со словом просвещение.
Подтверждением этому могут служить следующие рассужде­ния Пушкина. Анализируя характер воздействия французского языка на русский в статье «О предисловии г-на Лемонте к пере­воду басен И.А. Крылова», Пушкин писал: «Приводя в пример судьбу сего (французского. — Н.Г.) прозаического языка, г. Ле-монте утверждает, что и наш язык, не столько от своих поэтов, сколько от прозаиков, должен ожидать европейской своей общежи-телъности. Русский переводчик оскорбился сим выражением; но если в подлиннике сказано civilisation Européenne, то сочинитель чуть ли не прав. Положим, что русская поэзия достигла уже вы­сокой степени образованности: просвещение века требует пищи Для размышления, умы не могут довольствоваться одними играми гармонии и воображения, но ученость, политика и философия
141

еще по-русски не изъяснялись»¹. Пушкин проводит очевидную параллель между просвещением века и тем, что обозначено фран­цузским словом civilisation. Слова же цивилизация, заимствованно­го, кстати, из французского, в русском языке в то время еще не было. Более того, в русском языке оно не восприняло первого значения французского этимона и перешло лишь с более поздним значением, с которым и функционирует в современном русском языке. Поэтому слово просвещение вполне могло быть избрано Пушкиным в качестве переводного эквивалента французского слова.
Таким образом, есть все основания предположить, что «кры­латое выражение» о переводчиках — удачный перевод фразы француза де Местра. Некоторые современные исследователи пола­гают, что фраза де Местра характеризует переводчиков с известной долей иронии². В ней можно увидеть определенную иронию, так как концепт «лошади» постоянно ассоцируется с изнурительным, а часто и неблагодарным трудом. Но и в этом случае ирония ка­сается, скорее, не труда переводчиков, а отношения общества к этому труду, пренебрежения к тем, кто несет новые знания, про­свещение. Пренебрежение это вызвано не неумением переводчи­ков, не их необразованностью и бесталлантностью, а лишь тем, что они перевыражают то, что было кем-то уже сказано. Мон­тескье в «Персидских письмах» вынес приговор переводчикам: «Если вы все время переводите, вас не будут переводить никог­да». Пушкин повторил эту идею, но уже в персонифицированной форме: «Жуковского перевели бы все языки, если б он сам менее переводил»³. Он записал яркое выражение о «почтовых лошадях», возможно, планируя использовать его в какой-либо работе: он нередко переносил в свои произведения французские фразеологи­ческие формулы. Как отмечала О. Холмская, «это было законное присвоение русскому поэтическому языку оборотов французской лирики»⁴.
В 1836 г. в ответ на полемику, развернувшуюся в английских и французских журналах по поводу перевода «Потерянного рая» английского поэта XVII в. Джона Мильтона, сделанного в том же году французским поэтом Рене де Шатобрианом (1768—1848), Пушкин начал писать статью «О Мильтоне и Шатобриановом
¹ Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 30—31.
² Ср.: «Отношение Пушкина к переводу было далеко не таким восторжен­
ным, как обычно изображают историки перевода. Не случайно в его записях
сохранился перевод иронической, в сущности, фразы Жозефа де Местра: "Пе­
реводчики — почтовые лошади просвещения"». Левин Ю. Об историзме в под­
ходе к истории перевода // Мастерство перевода. М., 1962. С. 391.
³ Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 19.
⁴ Холмская О. Указ. соч. С. 306.
142
переводе "Потерянного рая"». В поле зрения Пушкина попадает уже не французская словесность, задержавшая, по его мнению, род развития русского поэтического искусства, а французская ма-нера перевода, которая также серьезно повлияла на перевод худо-жественных произведений в России.
Пушкин с нескрываемым сарказмом говорит о французской переводческой традиции исправительных переводов, традиции тех самых «прекрасных неверных», которая расцвела во Франции в XVII в. в отношении классических произведений и была пере­несена в XVIII в. на произведения современников, «соседей» французов. «Долгое время, — пишет он, — французы пренебрегали словесностию своих соседей. Уверенные в своем превосходстве над всем человечеством, они ценили славных писателей иностранных относительно меры, как отдалились они от французских привы­чек и правил, установленных французскими критиками. В пере­водных книгах, изданных в прошлом столетии, нельзя прочесть ни одного предисловия, где бы не находилась неизбежная фраза: мы думали угодить публике, а с тем вместе оказать услугу и на­шему автору, исключив из его книги места, которые могли бы ос­корбить образованный вкус французского читателя... вот к чему ведет невежественная страсть к народности!..»¹ В этом высказыва­нии, как нельзя лучше характеризующем эпоху «прекрасных не­верных» во французском переводе, особый интерес вызывает, од­нако, последняя мысль о народности. Ведь категория народности широко обсуждалась в XIX в., особенно в первой половине, и до­вольно часто касалась народности перевода. Что имел в виду Пуш­кин, говоря о ложном стремлении французских переводчиков к народности? Создается впечатление, что народность у Пушкина — не что иное, как перевод французского popularité, появившегося во французском языке в середине XVIII в. и обозначавшего факт признания, любви народа или большого числа людей, т.е. поня­тие, которое сейчас обозначается в русском языке словом попу­лярность.
Вспомнив ситуацию во Франции в XVII—XVIII вв., можно предположить, что речь идет именно о стремлении переводчиков завоевать любовь и признание читателей, прививая им литератур­ный вкус, выработанный в салонах, т.е. утвердить в обществе нормы изящной словесности. В самом деле, французские литера­торы, убежденные в том, что их язык и литература достигли пол­ного совершенства, старались продемонстрировать это совершен­ство всем читателям, делая совершенными, с их точки зрения, в переводах произведения, созданные изначально на других, менее
¹ Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 487.
143
развитых языках. Доказав в XVII в. превосходство французского языка над классическими, они уже без особого стеснения стали убеждать читателя в превосходстве французского над современ­ными.
Но в начале XIX в., по мнению Пушкина, ситуация во фран­цузском переводе изменилась. Изменился прежде всего читатель. Ему уже стали интересны иностранцы не переодетыми во фран­цузов, а такими, как они есть. «От переводчиков стали требовать более верности и менее щекотливости и усердия к публике, по­желали видеть Данте, Шекспира и Сервантеса в их собственном виде, в их народной одежде и с их природными недостатками»¹. Соответственно изменилась и критика перевода. И критики, и читатели задумались, насколько точно могут они судить о зару­бежных авторах по выполненным ранее французским переводам. Изменилось и отношение к переводу, точнее, к задачам перевода и к нормам перевода, к категории переводческой верности. Пере­вод приобретает, так сказать, этнографическую значимость. Одно­временно возникает интерес и к тому, как чужой мир отражается в чужом языке, чем интересна иноязычная словесность.
В этот период и появляется перевод поэмы Мильтона «Поте­рянный рай», сделанный Шатобрианом, который не только делает перевод, но и предпосылает ему свои комментарии, иначе говоря, «играет в открытую». Разъясняя избранную им для этого произве­дения стратегию перевода, он признает, что буквальный перевод всегда представлялся ему самым лучшим. Подстрочный перевод был бы полным совершенством, если бы можно было убрать из него все, что есть в нем дикого².
Пушкин с радостным удивлением комментирует этот фраг­мент комментариев французского поэта: «Ныне (пример неслы­ханный!) первый из французских писателей переводит Мильтона слово в слово и объявляет, что подстрочный перевод был бы вер­хом его искусства, если б только оный был возможен! Таковое смирение во французском писателе, первом мастере своего дела, должно было сильно изумить поборников исправительных перево­дов и, вероятно, будет иметь большое влияние на словесность»³. Как обычно, последний тезис оказывается наиболее интересным и значимым. Даже не переводческая деятельность в целом, а лишь изменение переводческой манеры уже способно оказать влияние на словесность. Таким образом, Пушкин, скептически относившийся к переводу, по сути, признает серьезное влияние перевода на развитие словесности.
¹ Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 488.
² См.: Horgueün P.A. Op. cit. P. 161.
³ Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 488.
144
Восторженное отношение Пушкина к эксперименту Шато-бриана может иметь разные объяснения. A.B. Федоров полагал, что подобное отступление от переводческой традиции XVIII в., которая во многом диктовалась парижской модой, было обуслов­лено политической обстановкой в Европе. После поражения Франции в наполеоновских войнах во многих странах, особенно в России, произошел подъем национального самосознания. Па­риж перестал играть роль абсолютного диктатора в литературном творчестве. Возрос интерес писателей как к национальному про­шлому своей страны, так и к творчеству других народов¹.
Возможно, Федоров прав, указывая на эту причину отхода от моды исправительных переводов. Косвенно подтверждает это и характерная для той поры волна «очищения» русского языка, предполагавшая, кроме всего прочего, искоренение французских заимствований из научных и специальных терминологий. Так, составители Военно-энциклопедического лексикона 1854 г. на­стоятельно рекомендовали воздержаться от употребления таких, например, военных терминов, как деплояда, деплоирование, деплои-ровать, дублировавших русские термины развертывание, развер­тывать.
Однако причина отхода от «исправительного», чрезмерно воль­ного перевода, на мой взгляд, не только в политике. Нельзя за­бывать и того, что если в какой-либо отрасли знаний борются две противоположные тенденции, а в переводе это тенденции к бук­вальному и вольному переводу, то в определенные исторические пе­риоды более сильной оказывается одна из тенденций, затем она уступает место своей противоположности, и так происходит постоянно, хотя возврат сопровождается обязательными каче­ственными изменениями, т.е. происходит как бы уже на качествен­но ином уровне.
Разумеется, и в XIX в. сохранились некоторые черты, свой­ственные «исправительному» переводу XVIII в. Отдельные же чер­ты перевода-переделки: сокращения, перестановки, добавления, адаптации под национальную специфику переводящей культу­ры — продолжают бытовать в переводах художественной литера­туры. Вместе с тем для литературного перевода середины XIX в. уже характерно стремление к большой точности, к сохранению в переводе самобытности оригинала, желание передать все своеоб­разие той эпохи, того народа, той культуры, с которыми он зна­комит читателя перевода.
Шатобриан надеялся, что его перевод, если не будет признан слишком неудачным, сможет произвести революцию в перевод-
С м. : Федоров A.B. Указ соч. М, 1963. С. 29.
145
ческой практике. «Во времена Д'Абланкура, — писал он, — пере­воды называли прекрасными неверными. С тех пор мы видели мно­го неверных, которые далеко не всегда были прекрасными. Мо­жет быть, мы поймем, что верность, даже если ей и недостает красоты, имеет свою цену»¹.
В рассуждениях Пушкина по поводу комментариев Шатобриа­на вновь всплывает вопрос о возможностях буквального перевода. Пушкину удается сформулировать некоторые положения общей теории перевода, которые, не отличаясь новизной, в известной степени отражают представления о переводе в России в первой половине XIX в. Восторгаясь по поводу перевода Шатобриана, противопоставившего себя доминирующей тенденции в переводе и загладившего вину других писателей Франции, представивших Мильтона в уродливом, почти карикатурном виде, Пушкин в то же время признает, что Шатобриан совершил «труд тяжелый и неблагодарный, незаметный для большинства читателей и кото­рый может быть оценен двумя, тремя знатоками»². В этом выска­зывании отчетливо проявляется невысокая оценка социальной значимости буквального перевода, его весьма узкой адресности. Пушкин, по сути, повторяет то, о чем писали Удар де ля Мот, Гердер и многие другие европейские критики перевода, различав-шие две его разновидности — буквальный и вольный — и отчет­ливо сознававшие разное общественное предназначение каждой из них. На какую же революцию в переводческой практике наде­ялся Шатобриан и почему Пушкин полагал, что перевод Шато­бриана способен оказать серьезное воздействие на словесность? Возможно, и русский и французский поэты думали о том, что перевод Шатобриана может открыть новую эпоху в переводе, ту самую третью эпоху, когда перевод достигает своей высшей ста­дии. Ведь положение о трех эпохах перевода и соответственно о трех (а не двух) типах перевода, сформулированное Иоганном Вольфгангом Гёте в «Западно-восточном диване», вполне могло быть им известно. Гёте располагал три типа перевода в истори­ческой плоскости. Первый тип, исторически предшествующий остальным, представляет собой прозаический перевод поэтических произведений, благодаря которому читатели знакомятся с чужой реальностью, выраженной в знакомых им понятиях. На следую­щем этапе переводчики уже стараются показать все проявления чужой реальности. Но на самом деле они осваивают лишь дух чу­жого автора, чужой культуры и передают его в духе собственной культуры. Французы, отмечал немецкий поэт, приспосабливают
¹ См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 162.
² Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 496.
146
не только иностранные слова к своим, но также чувства, мысли и даже предметы. Но нельзя долго пребывать ни в убогости, ни в со­вершенстве, так как всякое изменение неизбежно влечет за собой другое, поэтому наступает третий, высший и последний, период, когда переводчики стремяться сделать текст перевода во всем тождественным оригиналу. Такие переводы сначала встречают со­противление публики, так как переводчик, точно следующий за подлинником, отказывается в большей или меньшей степени от собственной национальной оригинальности. Вкус публики должен еще дорасти до понимания и оценки такого перевода. Гёте пола­гал, что в литературе эти три типа перевода могут наступать и в обратной последовательности, а также сосуществовать одновре­менно, Но во всех случаях с точки зрения развития концепции перевода они развертываются в данной последовательности, за­мыкая круг. Именно поэтому третий тип перевода представляет собой не только высшую, но и последнюю стадию перевода. Стремление переводчика максимально отождествить текст пере­вода с текстом оригинала приводит к подстрочному переводу, ко­торый, по словам Гёте, максимально облегчает понимание чужого. Это приближает третий тип перевода к первому, примитивному, и таким образом круг, в котором происходит переход от чужого к своему и от известного к неизвестному, замыкается¹.
В.Г. Белинский в критической статье «"Гамлет, принц дат­ский". Драматическое представление. Сочинение Виллиама Шек­спира. Перевод с английского Николая Полевого» в известной степени развивает идеи Гёте. Но он вновь возвращается к двухча­стной оппозиции, противопоставляя поэтический перевод переводу художественному. Он как бы исключает из типологии первый, примитивный, тип перевода. В его двухчастной структуре остаются лишь поэтический (вольный) перевод и перевод художественный, где «не позволяется ни выпусков, ни прибавок, ни изменений. Если в произведении есть недостатки — и их должно передать верно. Цель таких переводов есть — заменить по возможности подлинник для тех, которым он недоступен по незнанию языка, и дать им средство и возможность наслаждаться им и судить о Нем»². Поэтический перевод предназначен для широкой публики, и его принципы совершенно иные, ведь и цель его иная — по­знакомить широкого читателя с чужой действительностью, позна­комить с иностранным автором. «Если бы искажение Шекспира было единственным средством для ознакомления его с нашей публикой, — и в таком случае не для чего было б церемониться; Искажайте смело, лишь бы успех оправдал ваше намерение: когда
¹ См.: Коптев П.И. Указ. соч. С. 189-192.
² Цит. по: Русские писатели о переводе. М., 1960. С. 198.
147
две, три и даже одна пьеса Шекспира, хотя бы искаженная вами, упрочила в публике авторитет Шекспира и возможность лучших, полнейших и вернейших переводов той же самой пьесы, вы сде­лали великое дело, и ваше искажение и переделка в тысячу раз достойнее уважения, нежели самый верный и добросовестный перевод, если он, несмотря на все свои достоинства, более повре­дил славе Шекспира, нежели распространил ее»¹. Не в этом ли высказывании Белинского кроется ключ к пониманию требова­ния «народности» литературы, столь распространенного в XIX в. в России.
Но Шатобриан, видимо, не стремился к такой народности. Можно предположить, что он рассматривал свой революционный переводческий опыт именно как начало нового, третьего (по ти­пологии Гёте), этапа в истории французского перевода, когда це­лью оказывается создание художественного перевода, максималь­но приближенного к оригиналу. Возможно, так же оценивал труд французского поэта и Пушкин. Но восторга текст перевода, вы­полненный в данном ключе, у Пушкина не вызвал. «Нет сомне­ния, — пишет он, — что, стараясь передать Мильтона слово в сло­во, Шатобриан, однако, не смог соблюсти в своем преложении верности смысла и выражения»². Пушкин сомневается в состоя­тельности подстрочного перевода. Он восхищается опытом Ша-тобриана, противопоставившего свою работу тенденции француз­ских переводов-переделок, но довольно скептически относится к возможностям подстрочника. «Подстрочный перевод никогда не может быть верен», — заявляет он и приводит хорошо известный аргумент о непохожести языков: «Каждый язык имеет свои обо­роты, свои условленные риторические фигуры, свои усвоенные выражения, которые не могут быть переведены на другой язык соответствующими словами»³.
И далее Пушкин высказывает свое суждение о взаимосвязи манеры перевода и уровня развитости и выразительной силы языка перевода, его восприимчивости к другим языкам. Чем выше уровень выразительности и восприимчивости переводящего языка, тем больше у переводчика возможностей приблизиться к отождествлению перевода с оригиналом. Пушкин ставит в этой
¹ Там же.
² Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 496.
³ Там же. Ср. Дю Белле: «И я никогда не поверю, что можно все это хоро­
шо усвоить при помощи переводов, потому что невозможно передать все это с
той же грацией, с какой сделал это сам автор; тем более что каждый язык име­
ет нечто свойственное только ему, и если вы попробуете передать это на дру­
гом языке, соблюдая законы перевода, которые заключаются в том, чтобы не
выходить за рамки, установленные автором, ваш перевод будет принужденным,
холодным и лишенным грации» (Дю Бете Ж. Указ. соч. С. 242).
148
способности русский язык выше французского: «Если уже русский язык, столь гибкий и мощный в своих оборотах и средствах, столь
переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам, не способен к переводу подстрочному, к преложению слово в слово, то каким образом язык французский, столь осто­рожный в своих привычках, столь пристрастный к своим предани­ям, столь неприязненный к языкам, даже ему единоплеменным, выдержит такой опыт, особенно в борьбе с языком Мильтона, сего поэта, всё вместе и изысканного и простодушного, темного, запутанного, выразительного, своенравного, и смелого даже до бессмыслия?»¹
Способ перевода и выразительные возможности переводяще­го языка снова оказываются в прямой зависимости друг от друга. Но зависимость, установленная Пушкиным, не совсем та, что мы наблюдали у французских переводчиков, авторов «прекрасных неверных». Французы считали, что подражание классическим об­разцам, заимствование выразительных средств у классических языков, свойственные французскому переводу до того, как фран­цузский язык приобрел совершенство, предполагали верное сле­дование оригинальным произведениям. Совершенство француз­ского языка, его логичность, ясность и лаконичность позволили французским переводчикам отойти от оригиналов, исправлять и переделывать их. Иначе говоря, чем выше уровень словесности на переводящем языке, тем больше прав и возможностей у пере­водчика по переработке текста оригинала, тем дальше может он отойти от него.
У Пушкина мы видим обратную зависимость: чем слабее вы­разительные возможности переводящего языка, тем меньше у пе­реводчика шансов приблизиться к оригиналу. Такое представление зввисимости между языком и манерой переводить перекликается с позицией Лейбница, который еще в XVII в. утверждал, что бо­гатство языков проверяется в переводе, что, «пожалуй, тот язык является самым богатым и самым удобным, который лучше всего сможет обеспечить дословный перевод и который в состоянии следовать оригиналу шаг за шагом»².
Позиция Пушкина по отношению к манере перевода и ее за­висимости от уровня развития языка оказывается близкой и дру­гим русским филологам и писателям.
В середине XIX в. переводчик произведений Диккенса, Тек-керея и других английских авторов И.И. Введенский, произведя исключительно тонкий сравнительный лингвистический анализ
¹ Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 497.
² Leibnitz J. G. Unvorgreifliche Gedanken, betreffend die Ausübung und Verbesse­
rung der Teutschen Sprache. Цит. по: Копанев П.И. Указ. соч. С. 159.
149
английского и русского языков и показав асимметрию их синтак­сических систем, утверждал совершенную «невозможность бук­вального русского перевода с европейских языков». Но в отличие от Пушкина его отношение к русскому языку и его выразитель­ным способностям было не столь оптимистичным. Отмечая живой и яркий язык Теккерея, он утверждал, что «русский переводчик неизбежно и непременно уничтожит колорит этого писателя, если станет переводить его, не говорю буквально (что невозможно), но по крайней мере слишком близко к оригиналу, из предложения в предложение. Заметим еще, что русский язык находится в ранней поре своего развития, между тем как тевтонские и романские язы­ки давно пережили этот период»¹. Введенский отмечает и асим­метрию лексико-семантических систем русского и европейских языков: русский язык более конкретный по сравнению с ними. Таким образом, вывод Введенского вполне справедлив и совреме­нен, а именно: асимметрия языков, отмечаемая на всех уровнях языковой системы (в частности, синтаксической и лексико-семан-тической) является препятствием для перевода «близко к тексту» и стимулирует вольный перевод. Заблуждение Введенского лишь в том, что он считает такое положение временным и надеется, что когда-либо в будущем русский язык сможет достичь того же уровня выразительности, что и западные языки, и тогда можно будет вернуться к переводам тех же произведений и приблизить их к оригиналу. Более справедливой оказывается точка зрения Дю Белле, Пушкина, Белинского², считавших межъязыковую асимметрию постоянным свойством любой пары языков, оказы­вающихся в соприкосновении при переводе.
Той же точки зрения, что и Введенский, придерживался его современник A.B. Дружинин. Переводчик и литературный критик середины XIX в., автор переводов трагедий Шекспира («Король Лир» 1856, «Кориолан» 1858, «Король Ричард III» 1862 и др.), ко­торые характеризуются смягчением и нейтрализацией, устране­нием ярких выразительных оборотов оригинала, он также ставил манеру перевода в зависимость от уровня развитости языка. Во «Вступлении к переводу "Кориолана"» (1858) Дружинин утверж­дал, что «в настоящее время, при настоящем положении русского языка и малом знакомстве нашей публики с Шекспиром, бук-
' Введенский И. И. О переводах романа Теккерея «Vanity Fair» в «Отечествен­ных записках» и «Современнике» // Русские писатели о переводе. М, 1960. С. 242.
² «Каждый язык имеет свои, одному ему принадлежащие средства, особен­ности и свойства до такой степени, что для того, чтобы передать верно иной образ или фразу, в переводе иногда их должно совершенно изменить. Соответствующий образ, так же как и соответствующая фраза, состоят не всегда в видимой соответ­ственности слов: надо, чтобы внутренняя жизнь переводного выражения соот­ветствовала внутренней жизни оригинального» (Белинский В.Г. Указ. соч. С. 199).
150
вальный перевод некоторых Шекспировых фраз положительно невозможен, — мы этим никак не хотим сказать, чтоб он был не-возможен и на будущее время. Несколько лишних десятилетий, без сомнения, продвинут дело лучше всяких усилий со стороны переводчиков: в этот период времени русский язык обогатится, установится и приобретет большую гибкость»¹. Таким образом, полный буквальный перевод считается идеалом, приблизиться к которому возможно только тогда, когда язык достигает опреде­ленного уровня развитости и выразительности. Дружинин считает русский язык еще недостаточно развитым для полных букваль­ных переводов. В его формулировке интересно отражается пред­ставление не только о состоянии русского языка, но и о роли пе­ревода в развитии словесности: переводчики могут не стараться, язык сам разовьется до такой степени, что сможет переводить Шекспира полностью и буквально. Фактически роль перевода в развитии переводящего языка отрицается.
Социальная вариативность перевода, находящая свое отраже­ние в языке, в способе передачи «духа» оригинала, тесно смыка­ется с другой проблемой, поднимавшейся переводчиками XIX в., а именно с проблемой вариативности стилистической. Здесь мы вновь должны будем вернуться к началу XIX столетия и вспом­нить о Жуковском, который высказал интересную для сопостави­тельной стилистики и теории перевода мысль о межъязыковой близости одних жанров и более глубоких различиях других. Он писал: «Все языки имеют между собой некоторое сходство в вы­соком и совершенно отличны один от другого в простом или, лучше сказать, в простонародном. Оды и прочие возвышенные стихотворения могут быть переведены довольно близко, не поте­ряв своей оригинальности; напротив, басня (в которую, надобно заметить, входят и красоты, принадлежащие всем другим родам стихотворства) будет совершенно испорчена переводом близким»².
И наконец, последний аспект, на котором следует остано­виться, говоря о взаимодействии словесности и перевода, — роль перевода в становлении и развитии языка нехудожественной ли­тературы.
Впервые эта проблема начала обсуждаться в России в петров­скую эпоху, затем нашла свое яркое выражение в филологических работах Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского, чьи заслуги в области нормализации и развития русской словесности обще­известны. В начале XIX в. интерес к этой проблеме несколько
¹ Дружинин A.B. Вступление к переводу «Кориолана» // Русские писатели
о переводе. С. 313.
² Жуковский В.А. О басне и баснях Крылова // Русские писатели о переводе.
С 87.
151
ослаб ввиду того, что внимание общества было приковано глав­ным образом к художественному переводу.
В середине столетия и в его второй половине, когда, по мне­нию Добролюбова, переводческая деятельность в области художе­ственной литературы стала ослабевать, критики перевода вновь обратились к проблемам перевода научной литературы, точнее к научной словесности, и обнаружили, что словесность эта мало разработана. Оказалось, что научной литературы переведено очень мало. Причины этого Добролюбов видел в том, что русские уче­ные, которые должны были бы заниматься переводом, не желали просвещать народ. Сами они читали на иностранных языках, а до остальных им дела не было. «При столь высоких понятиях о на­уке и столь низком взгляде на общество — до переводов ли было!» — восклицает Добролюбов. Таким образом, вновь встает вопрос о просветительской функции переводчика, который дол­жен создавать «научную словесность», доступную широким массам читателей.