Леонид Билунов три жизни роман-хроника

ДЕТСКАЯ ВОСПИТАТЕЛЬНАЯ КОЛОНИЯ
Детская воспитательная колония находилась недалеко от Львова, возле поселка Городок Львовской области.
Колония размещалась в огромном каменном здании, должно быть, в бывшей конюшне, окруженной несколькими бараками поменьше. Разумеется, бараки были обнесены забором с колючей проволокой. Сразу за забором начиналось непроходимое болото.
Наш этап пришел в лагерь к часу дня. Был обед. Нас раздели, выдали казенное тряпье и повели в столовую. В длинном бараке был в сборе весь лагерь — человек сто пятьдесят в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет, в одинаковых арестантских куртках и штанах, хмуро ждущих раздачи похлебки. За каждым столом сидело человек по пятнадцать-двадцать. Я сел, куда мне сказали — на крайнее место возле высокого здорового парня, явно старше всех остальных. Как оказалось потом, это был бригадир лагеря Полипчук. Он смерил меня взглядом, но ничего не сказал.
И вдруг я увидел, что ко мне приближается шнырь — тот, кто раздает пищу. Было видно, что он собирается давать мне миски, чтобы я передавал их другим. Я давно уже знал, что никогда никому не буду ничего подавать по принуждению. Я спокойно встал и направился к другому столу.
Полипчук отреагировал мгновенно.
— Твое место здесь! — рявкнул он.
Если бы я подчинился, вся моя жизнь в лагере стала бы отныне «подай и принеси». Да и была бы она вообще?
Я ничего не ответил. Разъяренный Полипчук бросился на меня и замахнулся, чтобы ударить в челюсть. Но я успел увернуться, и кулак только скользнул по голове. В ответ я ударил его снизу в живот. Никто не ожидал, что я отвечу. В лагере бригадиру нельзя противоречить, не говоря уже о том, чтобы ответить на удар. Это страшное нарушение неписаных правил. А я ответил. Завязалась настоящая драка, но силы были неравные, и я, как когда-то в интернате, вцепился ему зубами в палец и почти откусил его.
Мое сопротивление вызвало уважение ко мне у всех моих будущих товарищей и, разумеется, стоило мне ненависти бригадиров. Меня сразу же предупредили, что вечером мне не миновать расправы.
Как только выдалась свободная минута, я обошел территорию и нашел несколько кусков стекла. Я мелко растолок их на камне и наполнил карманы острым искрящимся песком. Когда вечером дружки бригадира привели меня в каптерку, маленькую комнату метра два на четыре, где они собирались избить меня вчетвером, я бросил горсть толченого стекла в глаз одному, потом другому и прямым ударом уложил третьего. Мы остались один на один с Полипчуком. Правая рука у него распухла, кисть была перевязана. Левой рукой он схватил табуретку и хотел обрушить ее на меня. Потом мне рассказали, что этими табуретками они не раз избивали в каптерке непокорных. Я мгновенно среагировал, развернулся и ногой ударил по больной руке. Полипчук выпустил табуретку, согнулся от боли и схватился за руку. Той же ногой я нанес удар в солнечное сплетение и, пока он корчился от боли, подхватил табуретку и с силой опустил ему на спину.
Так началось мое знакомство с моим первым лагерем, далеко не худшим из тех, что мне предстояли в будущем.
В лагере ты должен быть готов защищать себя каждую минуту. Твоя судьба всегда в твоих руках. Ты должен тут же показать, на что ты способен. И не должен бояться ни боли, ни смерти, иначе жизнь твоя в лагере будет невыносимой. Я видел потом, что бригадир проделывал с новенькими. Приходили мальчишки, еще не знакомые с этим миром, где все жесты строго регламентированы и где ты должен владеть особым условным языком и уметь всегда правильно ответить. К новенькому подходили в строю и спрашивали: «Ты кто такой? Ты вор или ты пацан?» Я не буду объяснять, что это значит. Но неопытные ребята не могли выбрать правильный ответ. Тогда их засовывали в деревянный ящик и бросали со второго этажа. Это называлось «тумбочкой». Если они оставались живы, это им засчитывалось как особая присяга. Они могли надеяться на нормальную жизнь в лагере, то есть на жизнь наравне со всеми.
Меня это миновало, так как я сразу оказал сопротивление. Конечно, в тот вечер меня все-таки сильно избили. Когда меня увидел надзиратель, то вынужден был отвести в лазарет. У меня были сломаны ребра, выбита ключица, глаза заплыли. В общем, я получил достаточно, как никогда раньше. Но я показал, что со мной нельзя вести себя так, как они привыкли.
Так я начал учиться лагерной жизни. Я смотрел, как люди относятся друг к другу в условиях несвободы. Понял, что правило всегда одно: никогда не уступать, ничего не бояться, идти до конца. И всегда следовал этому правилу, даже если передо мной был тот, кто явно сильнее. И там я стал ненавидеть власть одних людей над другими.
В детской воспитательной колонии между администрацией и заключенными шла постоянная необъявленная война. В руках начальства были все средства принуждения, из которых главные — боль, голод и холод. Над тобой постоянно висела угроза продления срока, тебя приманивали обещаниями его сократить. Придумывая нам наказания, начальство проявляло неисчерпаемую личную изобретательность. Само название колонии «воспитательная» звучало как будто обнадеживающе. Однако никакого воспитания не было. Нас калечили, из нас старались выбить все человеческое.
Среди наиболее бессмысленных и обидных помню одно наказание, которое не раз выпадало на нашу долю. Зимой, когда температура падала ниже нуля, нарушителя режима отправляли на улицу без рукавиц, с куском пемзы. Подводили к фундаменту главного барака, сложенному из огромных грубо вытесанных камней.
— Вот тебе квадратный метр, — отмерял конвоир пространство на стене. — Отшлифуешь пемзой, чтоб был гладкий. Пока не отшлифуешь, спать не пойдешь!
Читатель! Пробовал ли ты шлифовать твердый камень ночью на морозе мягкой пемзой, голыми руками, голодный? Занятие бессмысленное и невозможное. Это не наказание, это издевательство.
Пытались ли мы бежать? Конечно! Но бежать было практически невозможно. Однажды осенью я просидел целый день в болоте, но к ночи потерял сознание от холода. Меня нашли и притащили в больницу, после которой, конечно же, я сразу попал в изолятор.
Я пробыл в этой детской колонии около двух лет и освободился в начале 1965 года.
Выйдя на свободу, я несколько ночей подряд срывал городские флаги и лозунги, прославлявшие нашу родную власть. Однажды исхитрился под самым носом у охраны снять массивную доску «Львовское областное управление МВД».
Как будто это могло мне помешать снова попасть в его царство.