Лев Николаевич Толстой Детство

Глава XVIII. КНЯЗЬ ИВАН ИВАНЫЧ 
Когда княгиня выслушала стихи и осыпала сочинителя похвалами, бабушка 
смягчилась, стала говорить с ней по-французски, перестала называть ее вы, моя милая и 
пригласила приехать к нам вечером со всеми детьми, на что княгиня согласилась и, 
посидев еще немного, уехала. 
Гостей с поздравлениями приезжало так много в этот день, что на дворе, около 
подъезда, целое утро не переставало стоять по нескольку экипажей. 
- Bonjour, chère cousin, - сказал один из гостей, войдя в комнату и целуя руку 
бабушки. 
Это был человек лет семидесяти, высокого роста, в военном мундире с большими 
эполетами, из-под воротника которого виден был большой белый крест, и с спокойным 
открытым выражением лица. Свобода и простота его движений поразили меня. Несмотря 
на то, что только на затылке его оставался полукруг жидких волос и что положение 
верхней губы ясно доказывало недостаток зубов, лицо его было еще замечательной 
красоты. 
Князь Иван Иваныч в конце прошлого столетия, благодаря своему благородному 
характеру, красивой наружности, замечательной храбрости, знатной и сильной родне и в 
особенности счастию, сделал еще в очень молодых летах блестящую карьеру. Он 
продолжал служить, и очень скоро честолюбие его было так удовлетворено, что ему 
больше нечего было желать в этом отношении. С первой молодости он держал себя так, 
как будто готовился занять то блестящее место в свете, на которое впоследствии 
поставила его судьба; поэтому, хотя в его блестящей и несколько тщеславной жизни, как и 
во всех других, встречались неудачи, разочарования и огорчения, он ни разу не изменил 
ни своему всегда спокойному характеру, ни возвышенному образу мыслей, ни основным 
правилам религии и нравственности и приобрел общее уважение не столько на основании 
своего блестящего положения, сколько на основании своей последовательности и 
твердости. Он был небольшого ума, но благодаря такому положению, которое позволяло 
ему свысока смотреть на все тщеславные треволнения жизни, образ мыслей его был 
возвышенный. Он был добр и чувствителен, но холоден и несколько надменен в 
обращении. Это происходило оттого, что, быв поставлен в такое положение, в котором он 
мог быть полезен многим, своею холодностью он старался оградить себя от 
беспрестанных просьб и заискиваний людей, которые желали только воспользоваться его 
влиянием. Холодность эта смягчалась, однако, снисходительной вежливостью человека 
очень большого света. Он был хорошо образован и начитан; но образование его 
остановилось на том, что он приобрел в молодости, то есть в конце прошлого столетия. 
Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и 
красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской 
литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, 
Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, 
во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные 

---

познания в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о 
математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в 
разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и 
Байроне, но никогда не читал их. Несмотря на это французско-классическое образование, 
которого остается теперь уже так мало образчиков, разговор его был прост, и простота эта 
одинаково скрывала его незнание некоторых вещей и выказывала приятный тон и 
терпимость. Он был большой враг всякой оригинальности, говоря, что оригинальность 
есть уловка людей дурного тона. Общество было для него необходимо, где бы он ни жил; 
в Москве или за границей, он всегда живал одинаково открыто и в известные дни 
принимал у себя весь город. Он был на такой ноге в городе, что пригласительный билет от 
него мог служить паспортом во все гостиные, что многие молоденькие и хорошенькие 
дамы охотно подставляли ему свои розовенькие щечки, которые он целовал как будто с 
отеческим чувством, и что иные, по-видимому очень важные и порядочные, люди были в 
неописанной радости, когда допускались к партии князя. 
Уже мало оставалось для князя таких людей, как бабушка, которые были бы с ним 
одного круга, одинакового воспитания, взгляда на вещи и одних лет; поэтому он особенно 
дорожил своей старинной, дружеской связью с нею и оказывал ей всегда большое 
уважение. 
Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему все оказывали, большие 
эполеты, особенная радость, которую изъявила бабушка, увидев его, и то, что он один, по-
видимому, не боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже имел смелость 
называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение, равное, если не большее, тому, 
которое я чувствовал к бабушке. Когда ему показали мои стихи, он подозвал меня к себе и 
сказал: 
- Почем знать, ma cousine, может быть, это будет другой Державин. 
При этом он так больно ущипнул меня за щеку, что если я не вскрикнул, так только 
потому, что догадался принять это за ласку. 
Гости разъехались, папа и Володя вышли; в гостиной остались князь, бабушка и я. 
- Отчего это наша милая Наталья Николаевна не приехала? - спросил вдруг князь 
Иван Иваныч после минутного молчания. 
- Ah! mon cher*[Ax! мой дорогой], - отвечала бабушка, понизив голос и положив 
руку на рукав его мундира, - она, верно бы, приехала, если б была свободна делать, что 
хочет. Она пишет мне, что будто Pierre предлагал ей ехать, но что она сама отказалась, 
потому что доходов у них будто бы совсем не было нынешний год; и пишет: "Притом, мне 
и незачем переезжать нынешний год всем домом в Москву. Любочка еще слишком мала; а 
насчет мальчиков, которые будут жить у вас, я еще покойнее, чем ежели бы они были со 
мною". Все это прекрасно! - продолжала бабушка таким тоном, который ясно доказывал, 
что она вовсе не находила, чтобы это было прекрасно, - мальчиков давно пора было 
прислать сюда, чтобы они могли чему-нибудь учиться и привыкать к свету; а то какое же 
им могли дать воспитание в деревне?.. ведь старшему скоро тринадцать лет, а другому 
одиннадцать... Вы заметили, mon cousin, они здесь совершенно как дикие... в комнату 
войти не умеют. 
- Я, однако, не понимаю, - отвечал князь, - отчего эти всегдашние жалобы на 
расстройство обстоятельств? У него очень хорошее состояние, а Наташину Хабаровку, в 

---

которой мы с вами во время оно игрывали на театре, я знаю как свои пять пальцев, - 
чудесное именье! и всегда должно приносить прекрасный доход. 
- Я вам скажу, как истинному другу, - прервала его бабушка с грустным 
выражением, - мне кажется, что все это отговорки, для того только чтобы ему жить здесь 
одному, шляться по клубам, по обедам и Бог знает что делать; а она ничего не 
подозревает. Вы знаете, какая это ангельская доброта - она ему во всем верит. Он уверил 
ее, что детей нужно везти в Москву, а ей одной, с глупой гувернанткой, оставаться в 
деревне, - она поверила; скажи он ей, что детей нужно сечь, так же как сечет своих 
княгиня Варвара Ильинична, она и тут, кажется бы, согласилась, - сказала бабушка, 
поворачиваясь в своем кресле с видом совершенного презрения. - Да, мой друг, - 
продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы 
утереть показавшуюся слезу, - я часто думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее 
и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе - я очень 
хорошо знаю это, - она не может быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он 
не... 
Бабушка закрыла лицо платком. 
- Eh! ma bonn amie*[Э! мой добрый друг], - сказал князь с упреком, - я вижу, вы 
нисколько не стали благоразумнее - вечно сокрушаетесь и плачете о воображаемом горе. 
Ну как вам не совестно? я его давно знаю, и знаю за внимательного, доброго и 
прекрасного мужа и главное - за благороднейшего человека, un parfait honnête 
homme*[совершенно порядочный человек]. 
Невольно подслушав разговор, которого мне не должно было слушать, я на 
цыпочках и в сильном волнении выбрался из комнаты.