Литература Введение «Сила гениального таланта, писал о Кольцове В. Г. Белинский, основана на живом, неразрывном единстве человека с поэтом. Тут замечательность таланта происходит от замечательности человека как личности…»

Литературные отношения во второй половине 30-х годов


«1836 год, - писал Белинский, - был эпохою в жизни Кольцова. По делам отца своего он должен был побывать в Москве, Петербурге и побыть довольно долгое время в обеих столицах. В Москве он коротко сблизился с одним молодым литератором, с которым познакомился еще в первый приезд свой в Москву. Новый приятель познакомил его со многими московскими литераторами». Действительно, почти весь январь 1836 г. Кольцов провел в Москве. «Молодой литератор», о котором говорит Белинский, - это он сам. «Многие московские литераторы» - прежде всего те, что группировались вокруг Станкевича. Кольцову повезло. Он попал в самый центр русской, во всяком случае московской, духовной жизни. Станкевич эту зиму жил в Москве, объединяя все лучшее, что тогда вообще имела здесь литература. Белинский уже приобрел свое влияние, а «Телескоп», главным критиком которого он был, становился ведущим журналом.
Вскоре после такого освоения московской литературной жизни Кольцов переезжает в Петербург и входит в петербургский круг литераторов. В сравнительно короткий срок он, явившись с письмом от Станкевича к Неверову, по цепочке переходит к Краевскому, далее к Жуковскому и восходит до Пушкина. Современник передает рассказ самого Кольцова о его первом визите к Пушкину уже после вторичного (!) приглашения: «Казалось, - говорил Кольцов - Пушкин предчувствовал свою близкую кончину и спешил воспользоваться кратким временем, назначенным ему судьбою, трудился день и ночь, никуда не выезжал и никого к себе не принимал, исключая самых коротких своих друзей. Едва Кольцов сказал ему свое имя, как Пушкин схватил его за руку и сказал: "Здравствуй, любезный друг, я давно желал тебя видеть". Кольцов пробыл у него довольно долго и потом был у него еще несколько раз. Он никому не говорил, о чем он беседовал с Пушкиным, и когда рассказывал о своем свидании с ним, то погружался в какое-то размышление». При всем том Пушкин, очевидно, был строг и учителей и, главное, лишен той снисходительной умиленности, которая отличала тогда отношение к Кольцову - поэту из народа - многих причастных литературе людей.
В 1838 г. Кольцов почти полгода прожил сначала в Москве, потом в Петербурге и снова в Москве. Уже в июне, по возвращении домой, он написал Белинскому: «Эти последние два месяца стоили для меня дороже пяти лет воронежской жизни». «Последние два месяца» обращены собственно к Белинскому, но если уж говорить о сроках, то в таком случае можно было бы сказать, что шесть месяцев столичной жизни стоили пятнадцати лет воронежской. Конечно, дело не в сроках, это здесь лишь образ той необычной концентрированности в духовной жизни, которую второй раз пришлось после 1836 г. пережить Кольцову, а также в поражающей воображение интенсивности такой жизни, многообразии сфер, в которых она находила выражение. Трудно назвать какое-нибудь яркое художественное явление того времени в литературе, музыке или живописи, мимо которого прошел бы приехавший в столицы по тяжебным делам воронежский прасол. Кажется, нельзя вспомнить ни одного более или менее примечательного деятеля литературно-интеллектуальной жизни из бывших в ту пору в столицах, с кем бы Кольцов в свои последние годы и в те месяцы этих годов, которые жил он в столицах, не общался, не разговаривал, не спорил, не переписывался.


Думы
кольцов песня дума поэт
Еще Белинский назвал думы Кольцова особым и оригинальным родом стихотворений. Этот род был связан с особенностями народной крестьянской жизни, с поисками смысла бытия и высших ценностей, социальных и нравственных. С другой стороны, есть сходство, близость, родство, совпадения всего круга идей и настроений, выразившихся в думах, с тем, что думали и чувствовали наиболее выдающиеся представители литературно-философской мысли того времени: Станкевич, Одоевский, Чаадаев, Павлов, Белинский.
В термине-определении кольцовская дума, очевидно, восходит к украинской думе. Тем более что Кольцов хорошо знал украинское народное творчество. Правда, именно с украинскими думами думы Кольцова мало связаны по сути, так мало или во всяком случае меньше, чем что-либо у него, связаны они и с собственно народно-поэтическим творчеством вообще. Обозначив жанр дум термином из народно-поэтического творчества, Кольцов именно в думах-то от этого творчества во многом и ушел. Нет у них ничего общего с думами Рылеева. Более всего по напряженному интеллектуализму думы Кольцова связаны с думами Лермонтова, если обозначить этим словом лермонтовские стихи-раздумья над судьбами своего поколения: одно из таких стихотворений 1839 г. Лермонтов, как известно, так и назвал - «Дума». Белинский недаром говорил «о резко ощутительном присутствии мысли в художественной форме» как об отличительной особенности Лермонтова. Правда, мысли Лермонтова именно здесь, в думах, наиболее непосредственно обращены в современность. Мысли Кольцова в думах отвлеченнее и философичнее в собственном смысле этого слова. Разумеется, и песни Кольцова не бездумны. Но в них обычно предстает общая народная мудрость, а не индивидуальное философствование.
Белинский писал: «Эти думы далеко не могут равняться в достоинстве с его песнями; некоторые из них даже слабы, и только немногие прекрасны. В них он силился выразить порывания своего духа к знанию, силился разрешить вопросы, возникавшие в его уме. И поэтому в них естественно представляются две стороны: вопрос и решение. В первом отношении некоторые думы прекрасны...».
Думы его - это действительно вопросы и вопросы: «Великая тайна», «Неразгаданная истина», «Вопрос»... Вопросы, которые Кольцов обратил к мирозданию, были подлинно философскими, такими, какими поставило их его время: о тайне жизни и о смысле ее, о сущности и цели человеческого бытия. В то же время они свидетельствовали о том, сколь универсальны были ум Кольцова, его чувство, его подход к жизни - качество, которое в известной мере утратит более специализированная поэзия последующей поры. С этой точки зрения М.А. Антонович верно отметил, что уже Некрасов не возносился в сферы необъятные ума, знания и философии, «которых касался даже Кольцов в своих детских наивных думах...». Для Кольцова характерно стремление «коснуться» всего.
Особо и тесно связаны думы Кольцова с идеями и настроениями Белинского. В литературе о Кольцове неоднократно отмечалась близость Кольцова Белинскому и в понимании общности человека и природы, и в вере в высокое назначение человека (дума «Человек»), и в осмыслении искусства, поэзии и «царя поэтов» Шекспира (дума «Поэт» первоначально так и называлась - «Шекспир» и совпадает с тем, что писал о Шекспире в 30-е гг. Белинский). Иногда дума Кольцова представляет почти стихотворное переложение критической статьи Белинского, которую, впрочем, тоже хочется назвать поэтической и которая, видимо, очень импонировала Кольцову этой своей поэтичностью. «Весь беспредельный, прекрасный Божий мир, - писал Белинский в "Литературных мечтаниях", - есть не что иное, как дыхание единой, вечной идеи (мысли единого, вечного Бога), проявляющейся в бесчисленных формах... Для этой идеи нет покоя: она живет беспрестанно... Она воплощается в блестящее солнце, в великолепную планету, в блудящую комету; она живет и дышит и в бурных приливах и отливах моря, и в свирепом урагане пустынь, и в шелесте листьев, и в журчании ручья, и в рыкании льва, и в слезе младенца, и в улыбке красоты, и в воле человека, и в стройных созданиях гения...»
А вот кольцовское «Царство мысли»:


Повсюду мысль одна, одна идея;
Она живет и в пепле и пожаре;
Она и там - в огне, в раскатах грома;
В сокрытой тьме бездонной глубины; '
И там, в безмолвии лесов дремучих;
В прозрачном и плавучем царстве вод глубоких,
В их зеркале и в шумной битве волн;
И в тишине безмолвного кладбища;
На высях гор, безлюдных и пустынных;
В печальном завыванье бурь и ветра;
В глубоком сне недвижимого камня;
В дыхании былинки молчаливой...


При этом отношение Кольцова к идеям кружка его столичных друзей не было лишь ученическим. Многое в них отвечало его собственным умонастроениям и всему его мироощущению. Именно Кольцова должно было привлечь то, что, очень широко и условно определяя, можно было бы назвать шеллингианством: ощущение единства мира, чувство родства человеческой и природной жизни, выраженное в очень свободной, поэтической форме.