Литература Введение «Сила гениального таланта, писал о Кольцове В. Г. Белинский, основана на живом, неразрывном единстве человека с поэтом. Тут замечательность таланта происходит от замечательности человека как личности…»

Отношения с Белинским. Письма Кольцова


С Белинским Кольцова связывала особая дружба. «Милый Виссарион Григорьевич! - пишет Кольцов Белинскому уже из Воронежа. - Здесь вот он - я. Весь день пробыл на заводе, любовался на битый скот и на людей оборванных, опачканных в грязи, облитых кровью с ног до головы. Что делать? - дела житейские такие завсегда... Ох, совсем было погряз я в этой матерьяльной жизни, в кипятку страстей, страстишек, дел и делишек. <...> Шестимесячная отлучка моя наделала хлопот, многие дела торговли шли уже дюже плохо; вот я и принялся их поправлять да поправлять, да кое-что и пошло своей дорогой» (216-217).
«Материализм», «матерьяльность», «бес материализма» все время возникают в кольцовских письмах этой поры. «Матерьяльность» все чаще является у Кольцова обозначением общего строя воронежской жизни, не всегда точно определяемой категорией общего жизненного уклада, знаком всего, что не приемлют ум и душа. Но, может быть, еще сложнее и драматичнее выглядит дело там, где выступала не материальная, а, так сказать, «духовная» сторона воронежской жизни. «С моими знакомыми расхожусь помаленьку... Наскучили все они - разговоры пошлые. Я хотел с приезда уверить их, что они криво смотрят на вещи, ошибочно понимают; толковал и так и так. Они надо мной смеются, думают, что я несу им вздор» (209). И Кашкин, и гимназические учителя, и семинарская профессура, т.е. воронежская интеллигенция, готова была принять и принимала Кольцова - купца, прасола, песенника, но не приняла его в качестве интеллигента-поэта. Как только Кольцов оказался выше ее уровня, она сделала все возможное, чтобы объявить его до ее уровня не добравшимся. В полный ход пошла классическая формула - «зазнался».
В письме к Белинскому, жалуясь на одиночество в Воронеже, Кольцов писал: «Москва! Вот когда я постигаю твое блаженство, вот когда я вижу, чем жизнь твоя прекрасна. Но мне не быть счастливым никогда. В Москве не жить мне век» (232).
Главное и чуть ли не единственное обаяние и всю прелесть Москвы составлял для Кольцова тогда еще в ней живший Белинский. В отличие от образованного воронежского общества, с Белинским-то «общие интересы» обнаруживались все явственнее. Более того, Кольцов был, наверное, единственным человеком в России, который уже тогда так понял роль, место, скажем сильнее, высокую миссию Белинского в русской жизни. «Апостол вы, а ваша речь - высокая, святая речь убеждения» (246). Был ли хоть один человек во всей России, который мог сказать и сказал бы тогда и так о Белинском?
Кольцов был замечательно цельный человек, и, конечно, уйди он в дела одной торговли, он мог бы стать богачом, капиталистом. Но его цельность все больше диктовала другое - посвятить себя делам одной литературы.
К 1840 г. окончательно назрел кризис, перелом, готовилось решение о разрыве со все более нестерпимым Воронежем, да и со всем строем жизни, в которой до того жилось. Разрыве полном, окончательном, бескомпромиссном. Разрыве внешнем и разрыве внутреннем. Во всем и со всеми.
Кольцов хочет «броситься в другую сферу». Он уже явно не вмещается в традиционные свои жанры - песню и даже думу. Его ум, его дух ищет новых горизонтов, других определений и иных форм выражения. В письмах Кольцова мы видим, какую он обнаруживает силу близких Белинскому критических прозрений, к каким, совершенно в духе будущего Островского, осознаниям жизни он приходил и в каких подлинно островских, сухово-кобылинских, щедринских сценах эти осознания представил. Именно письма Кольцова в их совокупности и в их становлении говорят о том, чем был Кольцов, и особенно о том, чем он мог стать.
Ощущение известной исчерпанности старого своего пути все чаще начинает прорываться у Кольцова. Письма, т.е. прежде всего письма Белинскому, оказались той лабораторией, в которой происходило становление новых начал.
«Не сомневаюсь, Кольцова будут петь, зная или не зная, что это Кольцов. А читать, по-моему, будут даже с большим интересом, чем ныне. И не только стихи, а и ту его великолепную, полную трагизма, весьма сюжетную повесть, которую мы называем эпистолярным наследием Кольцова. Мне кажется, что эти письма - эта сакраментальная проза поэта - еще не дошли вполне до широкого читателя, хотя они обращены столько же к прямым адресатам, сколько и к читателям будущего». Интересно, что это сказал Леонид Мартынов - советский поэт. Для понимания личности Кольцова эти письма бесценны - и бесценны именно как литературный памятник. Цитируя в своей статье одно из таких писем, Белинский замечает: «В этом письме весь Кольцов». Письма Кольцова - а всего их сохранилось семьдесят - это его дневник и его художественная проза, его философия и эстетика, его исповедь.
Не случайно чуткий редактор, уже в 1848 г. достаточно опытный издатель Н.А. Некрасов пишет в связи с судьбой архива только что умершего Белинского о драгоценности писем Кольцова именно к Белинскому: «весь Кольцов» прежде всего в них. Некрасов же не случайно называет письма Кольцова и драгоценным памятником рукописной нашей словесности.
Воронеж заставлял жить по-старому, а по-старому жить было уже Кольцову нельзя - ни внешне, ни внутренне, ни социально, ни творчески. Вот почему, очевидно, на утешения и на уверения Белинского, сколь много дали Кольцову занятия литературой и куда эти занятия отворили ему двери, Кольцов отвечал словами, полными достоинства и проникнутыми сознанием трагизма: «Я все это знаю, но, Виссарион Григорьевич, я человек, а у человека желаньям нет конца, они вечно неисполнимы... кому люди помогли вполовину, тот уже по закону необходимости ждет больше, и его жажды напитать ничем нельзя».