Образ матери в лирике м. Цветаевой

Раздел 2. Образ матери в лирике М.Цветаевой.
В творчестве Цветаевой образ матери занимает особое место. Ей посвящены не только стихи, но и проза: «Мать и музыка» (1934), «Сказка матери» (1934). В автобиографических очерках и письмах Цветаевой можно найти много упоминаний о Марии Александровне. Ее памяти посвящено и стихотворение «Маме» (сборник «Вечерний альбом»). Автору очень важно подчеркнуть духовное воздействие матери на дочерей
Натура тонкая и глубокая, художественно одаренная, она ввела их в мир прекрасного. С самых ранних лет музыка была для Цветаевой тождественна голосу матери:
В старом вальсе штраусовском впервые Мы услышали твой тихий зов. «Мать — сама лирическая стихия», - пишет Цветаева. Искусство было средоточием внутренней жизни матери, страстью ее души. «Мать...страстная музыкантша, страстно любит стихи и сама их пишет. Страсть к стихам от матери». Благодаря ей и для детей искусство стало некой второй реальностью, подчас более желанной.
Душа, была убеждена Мария Александровна, должна уметь противостоять всему безобразному и дурному. К детским снам клонясь неутомимо (Без тебя лишь месяц в них глядел!),
Ты вела своих малюток мимо
Горькой жизни помыслов и дел.
Мать научила детей чувствовать боль — свою и чужую, сумела отвратить их от лжи и фальши внешних проявлений, даровав им раннюю мудрость: «С ранних лет нам близок, кто печален, Скучен смех...» Такая нравственная установка рождала внутреннюю неуспокоенность, невозможность удовлетвориться житейским благополучием:
Наш корабль не в добрый миг отчален И плывет по воле всех ветров! Материнская Муза была трагической. В 1914 году Цветаева писала В. Розанову: «Ее измученная душа живет в нас, только мы открываем то, что она скрывала. Ее мятеж, ее безумие, ее жажда дошли в нас до крика». Груз, принятый на плечи, был тяжел, но он составил и главное богатство юной души. Духовное наследство, завещанное матерью, означало глубину переживаний, яркость и обостренность чувств и, конечно же, благородство сердца. Всем самым лучшим в себе, как признавала Цветаева, она обязана матери. Боль ее ранней потери, тоска сиротства сопровождали ее всю жизнь. До убедительности, до Убийственности просто: Две птицы вили мне гнездо: Истина и Сиротство. Во многом благодаря матери в душе жила память о детстве, как о «лазурном острове».
Образ матери занимает сокровенное место в поэзии Марины Цветаевой. Поэтесса посвятила ей не только стихи, но и прозу: «Мать и музыка» (1934), «Сказка матери» (1934). Ее памяти посвящено и стихотворение «Маме» (сборник «Вечерний альбом»). Для Цветаевой было исключительно важно подчеркнуть духовное воздействие матери на дочерей. Мария Александровна Цветаева - удивительно тонкая и глубокая натура, художественно одаренная ввела их в мир прекрасного. «В старом вальсе штраусовском впервые мы услышали твой тихий зов», - так пишет автор о своем чувствовании музыки, тождественной для нее с голосом матери.
«Мать - сама лирическая стихия». «Мать... - страстная музыкантша, страстно любит стихи и сама их пишет. Страсть к стихам - от матери», - пишет Цветаева. Мария Александровна открыла для детей искусство, ставшее для них второй, подчас более желанной, реальностью.
К детским снам клонясь неутомимо
(Без тебя лишь месяц в них глядел!),
Ты вела своих малюток мимо
Горькой жизни помыслов и дел.
Именно мать научила детей уметь сострадать ближнему, чувствовать свою и чужую боль. Это знание сделало их мудрее и зародило внутреннюю неуспокоенность, невозможность удовлетвориться кажущимся благополучием, которое обманчиво. «С ранних лет нам близок, кто печален, Скучен смех...», - напишет позднее Цветаева. В другом стихотворении она скажет: «Наш корабль не в добрый миг отчален. И плывет по воле всех ветров!», «Ее измученная душа живет в нас, - только мы открываем то, что она скрывала. Ее мятеж, ее безумие, ее жажда дошли в нас до крика», - так сказала о безвременно ушедшей матери поэтесса в письме 1914 года, адресованному известному русскому философу В. В. Розанову. Завещанное матерью духовное наследство означало глубину переживаний, обостренную яркость чувств и благородство сердца. Цветаева признавала, что всем самым лучшим в себе она обязана только матери. Ранняя смерть Марии Александровны оставила глубокую рану в душе Цветаевой, чья боль сопровождала ее всю жизнь.
До убедительности, до
Убийственности - просто:
Две птицы вили мне гнездо:
Истина - и Сиротство.
Там же осталась и память о беспечных, радостных детских годах, как о «лазурном острове».
Тема дома, детства, матери изначально доминировала в лирике Цветаевой (стихи о маме, родном доме, о себе, ребенке первое, что она написала). Рождение дочери Али дало новый «толчок» этой теме. Лирическая героиня, повзрослевшая, ставшая матерью, сохраняет то же детски-восторженное восприятие мира: дитя в её представлении – «чудо»,»Божий дар». Чувство тревоги и ответственности за детскую жизнь с 1912 года (год рождения Али) навсегда входит в лирику Цветаевой. Чуть позже появляется новый мотив: дочери-сестры, дочери-подруги, единого целого с матерью. Рождение каждого из детей становилось для Цветаевой не только важным событием в жизни, но и новой вехой в творчестве: новый ребенок - новый мотив в лирике. Тема детства была продолжена Цветаевой в прозе тридцатых годов.
Таким образом, эта тема прошла через всё её творчество. Изучить данный аспект лирики Цветаевой-значит во многом понять её как человека и как поэта. В стихотворении "Ты будешь невинной, тонкой…"( 1914) М.Цветаева предстаёт пророчицей. Произведение становится не просто предсказанием, а колыбельной, которую "молодая мать" поёт дочери. Прошлое перетекает в будущее, образуя знак бесконечности, а связкой между двумя временными пластами становится момент "сейчас" и она, сивилла. Главная героиня предсказания - Аля. Девочка движется от ступеньки к ступеньке: в античность – «стремительной амазонкой», в средние века – «пленительной госпожой», в новое время – «царицей бала». Бессмертие, которым Цветаева наделяет Ариадну, в совокупности с некоторой воинственностью (и многих пронзит, царица, насмешливый твой клинок, «Все будет тебе покорно, И все при тебе - тихи…») придают ей сходство с могучей дочерью Зевса, Афиной Палладой. Она так же величественна и прекрасна, так же защищена шлемом и вооружена клинком. Только в роли оружия выступает острый ум («насмешливый твой клинок…»), а в роли шлема - красота (и косы свои, пожалуй, ты будешь носить как шлем).
Этого соответствия внешности необычно богатому внутреннему миру Аля во многом добьется благодаря стараниям М.И.Цветаевой.
«Моя мать очень странная. Моя мать совсем непохожа на мать. Матери всегда любуются на своего ребенка и вообще на детей, а Марина маленьких детей не любит», - пишет шестилетняя Ариадна (3; 17).
А. А. Саакянц, глубоко изучившая биографию, творчество Марины Цветаевой, также подчеркивала необходимость разграничивать образы людей создаваемые и реальные.
Исследовательница поясняет: мать поэта, Мария Александровна Мейн, была сдержана в чувствах, эмоциях, несколько аскетична, скрытна, что не было понято дочерью и расценено как свидетельство нелюбви к ней. В созданном образе эти черты приобрели доминантный характер. По мнению А.А. Саакянц, такое утрирование было необходимо М. Цветаевой для того, чтобы представить «образ матери будущего поэта» одинокого, с трагической судьбой. Таким образом, личность матери была низведена не только до лирического образа, но, более того, образа-инструмента, с помощью которого выстраивается образ главного, но опять же лирического героя самого поэта — Марины Цветаевой. То есть создание отдельных художественных образов было частью процесса конструирования целостного художественного образа Цветаевой.
Лирический образ матери сочетает в себе не доброту, нежность, любовь, а противоположные черты и качества. Более четко этот образ вырисовывается при прочтении ее прозы-исповеди.
Уже в автобиографии М. Цветаева подчеркивала: «Я у своей матери старшая дочь, но любимая не я. Мною она гордится, вторую (Цветаеву Анастасию Ивановну — прим. С. Е.) любит. Ранняя обида на недостаточность любви». Но в автобиографическом рассказе «Сказка матери», который начинается именно с вопроса о том, кого больше любит М.А. Мейн, ответ не озвучивается, ибо его не может быть, поскольку «это было бы несправедливо». Вместе с тем Марина Цветаева через реплики сестры Аси дает понять, что он все же есть и о нем в семье знают. Важно подчеркнуть: поэт не отказывает своему лирическому герою матери в мудрости.
В двух ранних сборниках Марины Цветаевой «Волшебный фонарь» и «Вечерний альбом» образ матери является определяющим. Разносторонне одаренная, Мария Мейн могла стать выдающейся пианисткой, но судьба ее сложилась иначе. Образ матери в лирике Цветаевой трагичен. Именно она передала дочери любовь к музыке, тонкое понимание Красоты и Искусства. Видно грусть оставила в наследство Ты, о мама, девочкам своим… (М. И. Цветаева. «Маме») интерес к первым, ранним сборникам Марины Цветаевой, помог найти мало освещенную в исследовательской литературе область лирики великого поэта — область дома, в котором складывалось и определялось мировидение будущей бунтарки.
Дом в цветаевской «поэтике бездомья» выступает как своеобразная модель мира, в которой и время, и пространство, и перемены происходят в соответствии с изменениями в мировосприятии самой Цветаевой, это и пространство, имеющее свой дух, обретший в стихах и воспоминаниях «телесность» (зала, детская), и семья два главных человека на всю жизнь сестра Ася (Анастасия Цветаева) и мать (Мария Мейн). Столь близкое русскому менталитету понимание ДОМА через категории уюта, тепла и близости для лирики Цветаевой не годится вовсе. И хотя традиционно центральный образ матери может, без сомнения, быть назван определяющим для двух ранних сборников — «Волшебный фонарь» и «Вечерний альбом», — он исполнен в совершенно ином ключе, что отчасти продиктовано мировидением самого поэта, отчасти действительной атмосферой семьи. Цветаева далека от быто писательства даже в ранней лирике. Эта чуждость предметному миру, интерес ко всему одухотворенному, тонкое понимание искусства как нечто живого — от матери.
Разносторонне одаренная, Мария Мейн, по свидетельству А. И. Цветаевой, музыке училась у Муромцевой, любимой ученицы Н. Рубинштейна, живописи у художника Клодта. Исследователь А. Саакянц [4] пишет, что в своих дневниковых тетрадях Мария Мейн предстает человеком, тонко чувствующим и понимающим искусство, обожающим русскую литературу; дневники раскрывают сложный мир ее чувств и помыслов, выдающих в ней неординарную и глубоко трагическую натуру. О трагичности натуры Марии Мейн мы можем судить и по воспоминаниям обеих дочерей. Марина Цветаева писала в очерке «Мой Пушкин» [3: с. 274]
«Моя мать выбрала самый тяжелый жребий вдвое старшего вдовца, с двумя детьми, влюбленного в покойницу… (первую жену В. Иловайскую) на детей и на чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить того, с которым потом никогда не искала встречи и которому, впервые и нечаянно встретившись с ним на лекции мужа, на вопрос о жизни, счастье и так далее, ответила: «Моей дочери год, она очень крупная и умная, и я совершенно счастлива». Боже, как в эту минуту она должна была меня, умную и крупную, ненавидеть за то, что я не его дочь!» Об этой неразделенной и первой нет, единственной! любви Марии Мейн известно немного. Ни имени, ни фамилии только бал, на котором семнадцатилетней девушкой повстречала она его, женатого человека, который жил в ее сердце всю жизнь, звучал в ее музыке… С этой встречей поселилась в судьбе Марии Мейн великая трагедия, быть может, оттого и музыка, рожденная ее руками, руками гениальной пианистки, никогда не видевшей сцены, была так восхитительна. В очерке «Мать и музыка» Марина Цветаева [2: с. 158] опишет случай в Мюнхене как во время игры матери незнакомый чужой мальчик, зачарованный этой игрой, попросту упал вместе со стулом, на котором сидел, ей под ноги. Никто из присутствующих не только не засмеялся, но и каждому ясно было, что невозможно быть рядом и не быть завороженным силой такого искусства. «Никогда не забуду своей матери с чужим мальчиком, — пишет Цветаева. Это был самый глубокий, за всю мою жизнь, поклон». Так от матери с самого детства и через всю жизнь далее огромная сопричастность Искусству. Войдя в дом мужа молодой хозяйкой, она столкнулась с бытом в сероститой повседневности, которая угнетала ее тонкую натуру. Однако приняла твердое и до конца исполненное ею решение: двум детям Цветаева от первого брака с актрисой и певицей В. Иловайской быть матерью (младший Андрюша так и звал ее мамой), а мужу, известному на весь мир историку и филологу, помощницей. В залах белокаменного музея на Волхонке столько ее труда! Вся иностранная переписка Цветаева лежала на ее плечах. Одиночество, невнимание вечно занятого мужа, позже дети, всегда домашние обязанности (думать о том, что заказать на обед!) все это, а главное невозможность свободно отдаться музыке, способствовало тому, что Мария Мейн сама определила свою действительность. Дети вечно видели мать с книгой, слышали мать за роялем так она БЫЛА, спасаясь, как в омуте, в своем великом искусстве.
В старом вальсе штраусовском впервые
Мы услышали твой тихий зов…
[1: с. 10, «Маме»]
По-настоящему формульными в определении значения образа матери в цветаевской лирике могут быть строки:
Мы, как ты, приветствуем закаты, Упиваясь близостью конца.
Все, чем в лучший вечер мы богаты, Нам тобою вложено в сердца.
[1: с. 10, «Маме»]
Образ ее возвышен, окутан печалью, все ее существо проникнуто звуками вальсов, она прекрасна, и никогда не увидеть ее за сервированным к ужину столом, рядом с чем-то еще из мира предметной действительности, и только дети порой нарушают границы ее особого измерения любопытным вопросом, суетой, желанием поиграть, ее дети, еще не доступные большому искусству, живущие в мире шума и игр.
Гневом глаза загорелись у графа:
«Здесь я, княгиня, по благости рока!»
— «Мама, а в море не тонет жирафа?» Мама душою — далеко!
— «Мама, смотри: паутинка в котлете!» В голосе детском упрек и угроза. Мама очнулась от вымыслов: дети — Горькая проза.[1: с. 46, «Мама за книгой»].Параллельное существование в этом тексте мира детства как мира житейской прозы и романтизированного мира высоких чувств в романах «пера и шпаги» продолжают контраст, лежащий в основе всего образа матери. Она сама существует на грани желаемой фантазии и выдуманных грез и досадной действительности. Умело гиперболизированное противоречие между «сверканьем кинжала» и домиком из кубиков усиливается преувеличенно театральным благородством героев, «княгини» и «графа» со сложной высокопарной речью и наивным детским вопросом о «жирафе».
Мать словно принадлежит иному измерению, она близка и недостижима, она совершенно не замечает, что рядом, в детском мирке, в ней нуждаются. В стихотворении «Пробужденье» контрастность образа реализуется через пространство: миру детской комнаты противопоставлена далекая зала, где стоит рояль.
Бедный разбужен! Черед
За баловницей сестренкой.
Холодно! Кукла без глаз Мрачно нахмурила брови: Куколке солнышка жаль!
В зале — дрожащие звуки… Это тихонько рояль
Тронули мамины руки.[1: с. 46, «Пробужденье»]
В тексте рисуется картина детского пробуждения в выстуженной и темной комнате мрачным осенним утром. И солнца нет за окном, и пробуждение насильно «разбужен» и нет рядом мамы, доброй улыбки, нежных рук, и страшный образ куклы без глаз как символа неприветливого дня и бесприютного детства все это пугает малыша (быть может, Андрюшу?), но защиты нет, в далекой зале с трепетной дрожью в руках мать за роялем, а значит, мир житейской прозы на мгновения перестал для нее быть.
Но вот иной текст стихотворение «В Люксембургском саду» — вносит в этот образ уже обобщенный, расширенный до емкого восприятия матери как таковой традиционное понимание ее как существа близкого, любящего, а бескорыстие любви ее и нежности к своему чаду — как основное призвание женщины. Она эту женскую функцию, которой так бежала ее собственная мать, любя по-своему, но часто тяготясь детьми, не умея дать им простоту материнской заботы, реализовала полностью.
Я женщин люблю, чтоб в бою не робели, Умевших и шпагу держать, и копье, — Но я знаю, что только в плену колыбели Обычное женское счастье мое![1: с. 54,«В Люксембургском саду»].
В полном осознании, что «колыбель» дети это привязь и труд, Цветаева без умиления, здраво и твердо говорит о счастье в этой связанности несвободе, «обычное», столь несвойственное ее лирике, здесь есть общее со всеми матерями, а матерью должна быть всякая женщина.
Образ матери у Цветаевой находится в постоянном развитии, и вот с первых стихов, таких проникновенно-искренних, связанных с образом собственной матери, проникнутых личными воспоминаниями, она придет к более общим выводам, обозначая таким образом свое понимание материнства. Но не единожды будет повторено ею: все лучшее, что сама в себе принимает и осознает все от матери.
Словно песня милый голос мамы, Волшебство творят ее уста.
Мы лежим, от счастья молчаливы, Замирает сладко детский дух.
Мы в траве, вокруг синеют сливы, Мама Lichtenstein читает вслух.
[1: с. 42,«Как мы читали «Lichtenstein»]
Непонимание, чуждость по-мещански опрощенному быту, далекая, насильно оставленная в прошлом, но неизжитая любовь ранней юности, наложившие печать грусти на мать, передались и дочерям.
С ранних лет нам близок, кто печален, Скучен смех и чужд домашний кров… Наш корабль не в добрый час отчален И плывет по воле всех ветров!
[1: с.10, «Маме»]
Трагедия как характерная черта цветаевского мироощущения неотступно связана с образом матери, литературный облик которого в этих первых, очень откровенно-личностных текстах, неразрывно сцеплен с образом реальной земной женщины, жизнь свою прожившей с затаенной в сердце трагедией.
«Мать точно заживо похоронила себя внутри нас на вечную жизнь», — напишет М. Цветаева в очерке «Мать и музыка» [2]. В зрелой лирике мотив одиночества и ощущение трагедии, как бы наследуемое от матери и сопряженное со страданиями, лежащее в основе мироощущения Цветаевой-поэта, сделает ее одной из самых трагических личностей эпохи, эпохи, которой она сама же и дала имя, став, по мнению И. Бродского [7], «величайшим поэтом двадцатого века»