Птичка певчая

Зейнилер, 3 марта.
Завтра в дорогу.
Сначала Мунисэ очень радовалась нашему отъезду, но вчера её
вдруг охватила какая-то странная тоска. Она часто задумывалась,
уставившись глазами в одну точку, на вопросы отвечала рассеянно.
— Мунисэ, может, ты не хочешь со мной ехать? Тогда
оставайся, — сказала я.
— Не дай аллах, абаджиим… — встрепенулась девочка. — Лучше
я брошусь в колодец.
— А не жалко расставаться с братьями?
— Не жалко, абаджиим.
— Но ведь ты соскучишься по отцу…
— Отца мне жалко… Но я не очень его люблю, абаджиим…
— Хорошо, если так, почему загрустила?
Мунисэ молчала, потупившись. Я пробовала настаивать, но
девочка притворно смеялась, обнимала меня. Я не верила этой
фальшивой весёлости. Уж я-то могла отличить подлинную радость
моей девочки от наигранной!
Её ясные глаза были подёрнуты грустью. Как я ни вызывала её на
откровенность, ничего не получалось.
Сегодня случай помог мне узнать тайное горе детского сердечка.
Под вечер Мунисэ вдруг исчезла, хотя ей было известно, что она
нужна мне (мы ещё не всё уложили в дорогу). Я несколько раз позвала
её — ответа не было. Видно, девочка вышла в сад. Я открыла окно и
крикнула:
— Мунисэ!.. Мунисэ!..
Тоненький голосок отозвался издали, оттуда, где находилась
усыпальница Зейни-баба:
— Я здесь!.. Иду!..
Когда Мунисэ прибежала домой, я спросила, что она делала одна
на кладбище.
Девочка растерялась, начала лепетать что-то невразумительное.
Она хотела меня обмануть. Я внимательно посмотрела ей в глаза —
они были красные, на побледневших щеках следы недавних слёз. Меня

---

охватило беспокойство. Я взяла Мунисэ за руки и принялась
настойчиво расспрашивать, что она делала у гробницы, почему
плакала. Девочка отворачивалась, прятала лицо, губы её дрожали.
Надо было во что бы то ни стало заставить Мунисэ признаться, и
я заявила, что если она будет такой скрытной, то я оставлю её в
Зейнилер. Тут девочка не выдержала, опустила голову, точно каялась в
смертном грехе, и робко пробормотала:
— Меня пришла проведать мама… Узнала, что я уезжаю… Не
сердись, абаджиим…
Я поправила волосы, упавшие ей на лицо, нежно погладила по
щеке, мягко и спокойно сказала:
— Чего же ты боялась? Почему плакала? Ведь это твоя мама.
Конечно, ты должна была проститься с ней…
Бедняжка не верила своим ушам. Она пугливо поглядывала на
меня и придумывала смешные детские отговорки, стараясь уверить,
что не любит эту женщину, которую все проклинают и ненавидят. А я
видела: как горячо она любит мать!..
— Дитя моё, — сказала я, — это очень плохо, если ты не любишь
свою мать. Тебе должно быть стыдно. Разве можно не любить маму?
Ступай, беги, верни её. Передай, что я хочу непременно её видеть. Я
сейчас приду к усыпальнице.
Мунисэ припала к моим коленям, поцеловала подол платья и
бегом кинулась в сад.
Знаю, я поступила неосторожно. Если в деревне станет известно,
что и виделась с этой женщиной, обо мне подумают очень плохо,
возможно даже, что меня проклянут. Ну и пусть…
Мне пришлось долго ждать в рощице возле усыпальницы Зейни-
баба. Несчастная мать успела уйти далеко. Кажется, чтобы вернуть её,
девочке пришлось бежать напрямик через заросли камыша.
Наконец я увидела их, мать и дочь… Боже, какая это была
грустная, какая печальная картина!.. Они шли не вместе, словно
стыдились, избегали друг друга, нарочно медлили, делали вид, будто
вязнут в грязи.
Я приготовилась сказать этой женщине несколько ласковых слов,
полных любви и нежности. Но, очутившись лицом к лицу, мы не
знали, о чём говорить.

---

Это была высокая статная женщина в ветхом, заплатанном
чаршафе. Лицо покрывала не чадра, а фиолетовый платок. На ногах
стоптанные, насквозь промокшие туфли со сбитыми каблуками. Я
видела, что она дрожит, словно боится кого-то.
Как можно спокойнее, стараясь не волноваться, я сказала:
— Откройте лицо.
После некоторого колебания женщина откинула платок. Она была
светловолосая и довольно молодая, не более тридцати — тридцати
пяти лет на вид. Но лицо было такое усталое, такое измученное…
Я думала, подобные женщины сильно красятся. Но на лице у неё я
не увидела и следа краски. Больше всего меня поразило их внешнее
сходство. На мгновение мне даже почудилось, что эта сама Мунисэ,
которая вдруг выросла, стала взрослой женщиной. Затем, затем…
Я схватила девочку за плечи, прижала к себе. Грудь моя
вздымалась от волнения, глаза наполнились слезами. Я взяла на себя
большую, очень большую ответственность. Но я непременно воспитаю
Мунисэ порядочной женщиной, и это будет моим самым большим
утешением в жизни.
Я сказала женщине, словно была уверена, что в эту минуту она
думает то же самое:
— Моя дорогая ханым, волею судьбы вам не выпало счастья
воспитать самой эту маленькую девочку. Что поделаешь? Такова
жизнь. Я хочу вам сказать: пусть ваше сердце будет спокойно. Я
приютила Мунисэ и воспитаю её, как свою дочь. Я ничего не пожалею
для неё.
Кажется, мои слова приободрили женщину.
— Я всё знаю, милая барышня, — сказала она. — Мунисэ
говорила… Иногда, когда мне случалось бывать в этих местах, я
заходила её проведать… Да наградит вас аллах…
— Значит, вы виделись с Мунисэ?
Я почувствовала, что ручонки Мунисэ, обнимающие меня,
задрожали. Опять открылся её секрет. Значит, девочка тайком виделась
с матерью?.. Но самое грустное во всём этом было другое — Мунисэ
стыдилась говорить матери, что скрывает от меня эти встречи.
— Если бы мы остались здесь, вы всегда могли бы видеть
Мунисэ, — сказала я. — Но завтра мы уезжаем в Б… Куда мы
двинемся оттуда, неизвестно. Пусть ваше сердце не тревожится, моя

---

дорогая ханым. Не могу обещать, что я заменю ей вас, — мать никто
не может заменить. Но я постараюсь быть для неё заботливой сестрой.
Кто-то шёл внизу, в зарослях камыша. Это был, наверно, отец
моего ученика Джафер-аги. Он часто ходил на болото охотиться на
диких уток.
Женщина вдруг заволновалась.
— Мне надо уходить, моя дорогая ханым. Никто не должен видеть
меня рядом с вами…
Эти слова лишний раз подтверждали её чуткость. О том же
говорила её внешность, манера держаться. Мунисэ унаследовала от
своей несчастной матери и лицо, и тонкую благородную душу.
Бедная женщина старалась уберечь меня от сплетен, но задела моё
самолюбие. Так хотелось, чтобы в её сердце сохранилось тёплое
чувство ко мне.
Я сделала вид, что сплетни нимало не волнуют меня, и сказала:
— Почему вы торопитесь? Побудьте ещё немного.
Несчастная мать с глубокой признательностью смотрела на меня.
Я видела, что она страстно желает поцеловать мою руку, но не смеет
прикоснуться ко мне.
Мы присели на тонкий ствол тополя, поваленного последней
бурей, и посадили между собой Мунисэ. Бедная женщина заговорила.
Она волновалась, спешила, словно чувствовала, что ей станет легче,
если она расскажет о своей жизни. У неё был правильный
стамбульский выговор.
Я услышала простую, но грустную историю. Она родилась в
Стамбуле, в Румеликавак
[70]
, в семье мелкого чиновника. Вскоре умер
отец, затем и мать. Сироту удочерила богатая семья из Бакыркейя.
Девочку воспитывали вместе с другими детьми, обращались с ней, как
с маленькой барышней. Когда ей исполнилось пятнадцать —
шестнадцать лет, к ней стали присылать сватов из состоятельных
семей. Но девушка под разными предлогами всем отказывала. Дело в
том, что сердце её было отдано другому. Она любила младшего сына в
приютившей её семье, юношу, у которого едва только начали
пробиваться усики. Он учился в военной школе «Харбие». У девушки
не было никакой надежды, она понимала, что является в доме всего-
навсего приёмышем. Но какое это было счастье — видеть хоть раз в
неделю его лицо, слышать его голос!..

---

Неожиданно главу семейства перевели в Б… на должность
дефтердара
[71]
. Пришлось сниматься с места. В Стамбуле остался
только младший сын — воспитанник «Харбие».
Четыре месяца, пока девушка не видела своего возлюбленного,
показались ей четырёхлетней разлукой. Она чуть не сошла с ума от
тоски. Наконец юноша приехал в Б… на летние каникулы. И тут всё
обнаружилось. Бей-эфенди, ханым-эфенди, их дочери — все разом
ополчились против несчастной сироты, не захотели её больше держать
в своём доме и отправили в окрестную деревушку к какой-то женщине.
Там и родилась старшая сестрёнка Мунисэ, умершая потом в
четырёхлетнем возрасте от дифтерита. Кто мог жениться на женщине в
таком положении, с ребёнком на руках?
Наконец она вынуждена была уступить уговорам и согласилась
выйти замуж за чиновника лесничества. Сначала она даже пыталась
примириться со своей участью, покориться судьбе. Но когда мужа
перевели в деревню Зейнилер, безысходная тоска охватила её… Она
чувствовала, что сходит с ума в тёмной, закопчённой лачуге, и таяла с
каждым днём.
Рассказывая всё это, бедняжка, казалось, видела себя снова на дне
страшной пропасти. На лицо её легла тень усталости, плечи
опустились, тело обмякло.
Женщина продолжала рассказ.
Как раз в то время в деревне остановился отряд жандармов,
выслеживавший разбойников. Солдаты разбили палатку у зарослей
камыша. Молодой капитан, командир отряда, целый месяц
преследовал её, добиваясь любви. В конце концов она поддалась
искушению, бросила мужа, ребёнка и сбежала с офицером.
Не знаю почему, но эта история растрогала меня.
Опускались сумерки. Я поднялась и пошла к школе, оставив мать
и дочь одних. Несомненно, у этих двух людей, которые, возможно,
никогда больше не увидятся, было что сказать друг другу в минуту
расставания. В моём присутствии они не смогли бы свободно
обняться, поплакать. В их сердцах навеки осталась бы боль от
невысказанных слов, невыраженных чувств.
По дороге к школе, переступая через могильные камни, я глубоко
задумалась…

---

Мунисэ, я любила тебя потому, что считала одинокой. Мне всегда
было жаль маленькую сиротку. Но в эту минуту я ревную тебя. Ревную
к твоей матери. Она — несчастная падшая женщина, но всё-таки она
тебе мать. Расставаясь с родными местами, ты увезёшь с собой в
сердце память о нежных материнских глазах, а на губах горькую
сладость материнских слёз.

---