Птичка певчая

Ч…, 20 июня.
В школе у меня есть приятельница, звать её Назмие. Это весёлая
симпатичная девушка лет двадцати пяти. Говорит она очень приятно.
Каждый вечер куда-нибудь приглашена. Наши учительницы её не
особенно любят. Мне приходилось слышать о ней кое-какие сплетни.
По-моему, женщинам не по вкусу, что она одевается слишком нарядно,
даже вызывающе. А может, ей просто завидуют. Не знаю. У Назмие
есть жених: армейский капитан, кажется, очень хороший молодой
человек. Но его родители не дают согласия на их брак, поэтому
молодым людям приходится пока скрывать свои отношения. Об этом
приятельница рассказала мне по секрету и просила не выдавать её.
Вчера, когда я изнывала дома от скуки, Назмие заглянула ко мне.
— Феридэ-ханым, я пришла за вами, — сказала она. — Тётя моего
Феридуна сегодня пригласила меня к себе на вечеринку, которую
устраивает у себя в поместье. Она не знакома с вами, но просила
передать вам привет и непременно пожаловать к ней.
— Как можно? — удивилась я. — Пойти в гости к чужим,
незнакомым людям?
Назмие с грустью и укоризной посмотрела на меня:
— Тётку моего жениха ты называешь чужой?.. А я так хотела
познакомить тебя с моим женихом! Клянусь аллахом, если ты не
пойдёшь, то и я не пойду!
Я не соглашалась, придумывая всевозможные причины. Но
Назмие отвергала все мои доводы, которые, надо сознаться, были
весьма нелепы и несерьёзны. Приятельница моя, как я уже сказала,
была девушкой с характером и могла кого угодно обвести вокруг
пальца. Она так упрашивала, так уговаривал, что я, наконец, не
выдержала и согласилась.
Только одно её замечание заставило меня насторожиться. Когда я
начала одевать Мунисэ, Назмие нахмурилась и спросила:
— Ты девочку хочешь взять с собой?
— Конечно. Как я могу оставить её одну? А что, разве ты
возражаешь?

---

— Нет, не возражаю, конечно… Ещё лучше. Но ведь ты иногда
оставляешь её одну. Я поэтому…
— Да, но я ещё никогда не уходила на весь вечер.
Нельзя сказать, чтобы я была такой уж непонятливой. За два года
мне пришлось увидеть и услышать очень многое. Но какую я
допустила оплошность в тот день! Удивляюсь, как эти слова Назмие не
показались мне подозрительными. Возможно, скука, желание побыть
на свежем воздухе сбили меня с толку.
Маленький фаэтон перевёз нас через реку и покатил по тропинке,
скрытой деревьями. Нам встретилось стадо на водопое. Старый чабан
доставал журавлём из колодца воду и наполнял ею каменное корыто, у
которого толпились маленькие козлята с тоненькими рожками. Мы
вспомнили нашего Мазлума, спрыгнули с фаэтона, поймали одного
козлёнка и принялись целовать его длинные ушки и крохотную
мордочку, с которой капала вода. У меня мелькнула мысль: не купить
ли у чабана этого козлёнка. Но я тут же отказалась от неё. Ведь скоро
опять уезжать. Мало у нас горя? К чему ещё одна привязанность, ещё
одна боль?
Через полчаса мы подъехали к старому дому, окружённому со
всех сторон навесом, увитым зеленью. Вокруг, насколько хватало глаз,
простирались виноградники. Место было живописное, но безлюдное.
Тётка Феридуна-бея оказалась полной пожилой женщиной. Она
мне как-то сразу не понравилась. Женщине в таком возрасте не
подобает одеваться так крикливо. Волосы её были выкрашены в
рыжий цвет, брови насурьмлены, щёки ярко нарумянены. Словом, на
неё было страшно смотреть.
Она провела нас в комнату на втором этаже, сняла с меня чаршаф,
затем с излишней фамильярностью поцеловала меня в щёки, словно
обнюхала, и сказала:
— Как я рада нашему знакомству, золотко, дочь моя! Ах,
Гюльбешекер! Что за Гюльбешекер! Действительно, прямо хочется
попробовать… Просто зажигаешь!..
Я ужасно сконфузилась. Однако надо было держаться и не
подавать виду. Есть безалаберные люди, которые часто не думают, что
говорят. Очевидно, тётка Феридуна-бея была именно такой.
Нас с Мунисэ надолго оставили одних в комнате. Солнце село.
Розовый вечерний свет, который пробивался сквозь густую листву

---

навеса, постепенно угасал. Я шутила с Мунисэ, пыталась развлечься,
но в сердце заползала тайная тревога. Мною овладело беспокойство.
Из сада доносились мужские и женские голоса, возгласы, смех, звуки
настраиваемых скрипок.
Я выглянула в окно, но сквозь густую листву нельзя было ничего
увидеть.
Наконец на лестнице послышались шаги. Дверь открылась.
Вошла хозяйка с огромной лампой в руках.
— Дочь моя, золотко, это я нарочно оставила тебя в темноте. На
закате наши сады такие чудесные… Невозможно насладиться их
прелестью.
Старуха поправила в лампе фитиль и принялась рассказывать о
том, что в лунные ночи эти сады превращаются в рай.
В этот момент в комнату вошла Назмие. Я успела заметить за
дверью двух офицеров в форме. Голова у меня была непокрыта, я
сделала шаг назад и хотела закрыть волосы руками.
Назмие засмеялась:
— Милая, какой ты стала провинциалкой! Но ты, конечно, не
собираешься бежать от моего жениха. Убери руки. Стыдно, клянусь
аллахом!
Приятельница была права. Причин смущаться не было.
Офицеры, неловко ступая, вошли в комнату. Назмие представила
одного:
— Феридун-бей, мой жених. Феридэ-ханым, моя подруга. Как я
счастлива, что имена двух дорогих мне людей так похожи.
На эту шутку молодой офицер улыбнулся, широко растягивая рот.
Помню, когда я была маленькой, бабушка покупала оригинальные
спички. На коробках был изображён ярмарочный красавец с
закрученными усиками, приподнятыми плечами, курчавыми волосами,
а один локон опускался к самому глазу. Феридун-бей словно сошёл с
этикетки такой спичечной коробки.
Он взял мою руку в свою твёрдую ладонь, сжал её, потряс и
сказал:
— Ханым-эфенди, мы вам крайне благодарны и признательны. Вы
осчастливили нашу компанию. Благодарим вас. — Затем он представил
мне офицера, стоявшего сзади. — С вашего позволения познакомлю
вас с лучшим другом вашего покорного слуги. Мой благодетель майор

---

Бурханеддин-бей. Он майор, но не из простых майоров. Это —
младший отпрыск знаменитого рода Солак-заде…
Младшему отпрыску знаменитого рода Солак-заде было уже за
сорок пять. Голова и усы его отливали серебром. По всему было видно,
что он из знатной семьи. Одежда, манера держаться, говорить выгодно
отличали его от Феридуна-бея. Это благородное лицо и седые волосы
несколько рассеяли скверное впечатление, почти страх, который
произвёл на меня его товарищ. Я немного успокоилась.
Речь Бурханеддина-бея была лёгкой и живой. Вежливым кивком
головы он поздоровался со мной издали, затем поклонился и сказал:
— Ваш покорный слуга Бурханеддин. Из всех своих владений мой
покойный родитель больше всего любил этот виноградник. Он часто
говорил: «Это счастливое место. Все радостные минуты моей жизни
связаны с ним». Когда я увидел, что вы соизволили пожаловать к нам,
я вспомнил слова покойника и посчитал их за чудо.
Очевидно, любезное обращение Бурханеддина-бея следовало
считать комплиментом. Но какое отношение он имел к этому
винограднику? Я удивлённо взглянула на Назмие, думая получить
разъяснение. Приятельница настойчиво избегала моих глаз. Пожилая
ханым, которую я до этой минуты считала хозяйкой виноградника,
взяла Мунисэ за руку и вывела из комнаты.
Более получаса мы болтали о разных пустяках. Вернее, болтали
они. Я не в состоянии была не то что говорить, но даже понимать, о
чём идёт речь. Страх железным обручем сжимал моё сердце, мне
трудно было дышать, точно мозг замер. Я ни о чём не думала, ничего
не чувствовала, съёжившись, забилась в угол, объятая инстинктивным
страхом зверёныша, который подвергся нападению в своём гнезде.
Внизу кто-то играл на скрипке. После этого была исполнена
газель
[96]
. Затем несколько песен спел хор, в котором звучали тонкие и
грубые голоса.
Назмие и её жених сидели рядышком на диване и всё ближе и
ближе придвигались друг к другу. В конце концов мне пришлось
отвернуться от них. Ни капельки не смущаясь, они обнимались в
присутствии двух посторонних, словно разыгрывали одну из тех
безобразных любовных сцен, какие нам приходится видеть в кино. Да,
это были очень грубые и вульгарные люди!

---

Пожилая ханым поставила на стол несколько бутылок и поднос с
едой. Бурханеддин-бей расхаживал по комнате, время от времени
останавливаясь перед столом. Вдруг он подошёл ко мне, поклонился и
сказал:
— Не соблаговолите ли принять, ханым-эфенди?
Я удивлённо подняла глаза: майор держал в руках маленький
бокал, в котором поблёскивал красный, как рубин, напиток. Я
отказалась тихим голосом:
— Не хочу…
Бурханеддин ещё ниже склонился надо мной; его горячее дыхание
коснулось моего лица.
— Здесь нет ничего вредного, ханым-эфенди. Это самый тонкий,
самый невинный в мире ликёр. Не так ли, Назмие-ханым?
Назмие кивнула головой:
— Не настаивайте, Бурханеддин-бей. Феридэ чувствует себя как
дома. Пусть делает всё, что захочет.
До сего момента седые волосы Бурханеддина-бея, кроткое,
благородное лицо внушали мне доверие. А сейчас я начала бояться и
его. Господи, что же со мной будет? Куда я попала? Как мне спастись?
Лампа постепенно угасала. Комната погружалась во тьму. Перед
глазами у меня поплыли огненные круги. Звуки музыки доносились,
как рокот далёкого моря.
— Золотко, дочь моя, пора ужинать. У нас за столом несколько
гостей… Все ждут вас.
Это сказала пожилая ханым. Я как будто очнулась.
— Благодарю вас, мне нездоровится. Оставьте меня здесь.
Ко мне подошла Назмие.
— Феридэ, милая, честное слово, там нет чужих. Несколько
товарищей Феридуна и Бурханеддина-бея, их невесты, жёны… Ну да,
жёны. Если ты не спустишься, будет очень неудобно. Ведь они пришли
ради тебя.
Я прижималась к спинке кресла, втягивала голову в плечи и не
могла выговорить ни слова. Не стисни я что было силы зубы, они
застучали бы от страха.
Бурханеддин-бей сказал:
— Наш долг делать всё, как прикажет гостья, как она захочет. Вы
спускайтесь вниз, скажите, что нашей Феридэ-ханым слегка

---

нездоровится… А вы, Бинназ-ханым, принесите нам ужин сюда.
Считаю своим долгом не оставлять мою гостью одну.
Я чуть не сошла с ума. Остаться в этой комнате наедине с
Бурханеддином-беем? Ужинать с ним один на один?!
Не понимая, что я делаю, не отдавая отчёта в своих поступках, я
вскочила с кресла и воскликнула:
— Хорошо! Пусть будет по-вашему. Пойдёмте вниз.
Назмие с женихом шли под руку впереди. Бурханеддин-бей
следовал за мной.
Мы миновали тёмный каменный дворик. Открылась дверь, и
яркий свет ослепил меня. Пошатываясь, я сделала несколько шагов по
комнате. Стены сверкали зеркалами, отчего гостиная казалась
бесконечно длинной. Люстры, свисающие с потолка, отражались в
них, словно факелы, бегущие по тёмной дороге.
Что со мной? Словно во сне, я видела множество глаз, неясные
лица мужчин, женщин. Потом вдруг раздались оглушительные
аплодисменты. Людские голоса перекрывали оркестр, становились всё
громче и громче, сливались в один гул, напоминая завывание ветра в
горах. До меня донеслись выкрики:
— Да здравствует Бурханеддин-бей! Да здравствует Гюльбешекер!
Да здравствует Гюльбешекер!..
Открыв глаза, я увидела себя на руках Мунисэ. Девочка плакала,
причитая: «Абаджиим!.. Абаджиим!..» — и прижималась своим лицом
к моему. Она целовала мои влажные волосы, глаза, которые щипало от
одеколона. Комнату окутал полумрак, но я чувствовала, что на меня со
всех сторон смотрят чьи-то глаза. Инстинктивно я прикрыла руками
обнажённую грудь.
Какой-то незнакомый голос закричал:
— Выйдите все, прошу вас! Выйдите все.
Я сделала усилие, хотела подняться.
— Не бойся, дочь моя… Страшного ничего нет, не бойся.
Это говорил толстый кол-агасы, тот самый, который всегда ходил
в распахнутом мундире. Офицер взглянул на меня и сказал,
обернувшись к какому-то мужчине:
— Бедняжка, она действительно совсем ребёнок.

---

Назмие стояла возле меня на коленях и растирала кисти рук.
— Феридэ, милая, как ты нас перепугала!
Я отвернулась и закрыла глаза, чтобы не видеть её.
Как я потом узнала, обморок продолжался более четверти часа.
Меня растирали одеколоном, давали нюхать палёную шерсть, но
ничего не помогало. Все потеряли надежду привести меня в чувство.
Приготовили садовый фургон, чтобы послать в город за доктором.
Придя в себя, я потребовала, чтобы меня в этом фургоне
немедленно отправили домой, и пригрозила, что, если они этого не
сделают, я пойду пешком. Им пришлось согласиться. Толстый кол-
агасы надел шинель и сел рядом с кучером.
Когда мы уже забрались в фургон, подошёл Бурханеддин-бей.
Видно, ему было неловко.
— Феридэ-ханым, — сказал он, не смея взглянуть мне в лицо. —
Вы нас неправильно поняли. Уверяю вас, по отношению к вам ни у
кого не было дурных намерений. Просто мы хотели угостить вас как
следует, показать, что значит вечеринка на винограднике. Как мы
могли предполагать, что у маленькой барышни, получившей
воспитание в Стамбуле, которая несколько дней назад так свободно
разговаривала с одним из наших офицеров, окажется такой дикий
нрав? Я ещё раз заверяю, что по отношению к вам ни у кого не было
дурных намерений. И вместе с этим я прошу у вас прощения за то, что
мы вас огорчили.
Повозка окунулась в темноту и покатила по узеньким тропинкам
среди виноградников. Я закрыла глаза, забилась в угол и дрожала,
словно от холода. Мне вспомнилась другая ночь, ночь моего бегства из
особняка в Козъятагы, когда я, не думая о том, что делаю, пустилась
одна в путь по ночным дорогам.
Пахучие ветки лоха хлестали в окно фургона, били по лицу,
пробуждали меня от дремоты.
Я услышала, как Мунисэ глубоко-глубоко вздохнула.
— Ты проснулась, крошка? — спросила я тихо.
Девочка ничего не ответила. Я увидела, что она плачет, совсем как
взрослая, стараясь скрыть свои слёзы. Я схватила её за руку и
спросила:
— Что случилось, девочка?

---

Мунисэ порывисто обняла меня и зашептала тоскливо, как
взрослый человек, который больше жил и больше моего понимает:
— Ах, абаджиим, как я там плакала, как я испугалась! Я знаю,
зачем тебя туда позвали, абаджиим. Больше никогда не поедем с тобой
к таким людям. Да? А ты?.. Упаси аллах, как моя мать… Что тогда
будет со мной, абаджиим?..
Ах, какой позор! Какое унижение! Мне, как падшей женщине,
было стыдно этой девочки. Я не смела взглянуть ей в глаза.
Уткнувшись лицом в её маленькие колени, я до самого дома плакала
навзрыд, словно ребёнок на руках у матери.
Солнце только что поднялось над горизонтом, когда я подошла к
дому мюдюре-ханым. Пожилая женщина растерялась, увидев меня в
такой ранний час на ногах, с опухшими от слёз глазами, побледневшим
лицом.
— Что-нибудь случилось, Феридэ-ханым? Что с тобой, дочь моя?
Я никогда не видела тебя такой… Уж не заболела ли?
Спокойствие и невозмутимость этой женщины, её холодное,
строгое лицо всегда немного пугали меня и мешали быть с ней
откровенной. Но сейчас в этом чужом городе у меня не было, кроме
неё, человека, с которым я могла бы поделиться горем.
Заикаясь и дрожа, я рассказала мюдюре-ханым о ночном
происшествии. Я ничего не утаила. Пожилая женщина слушала молча
и хмурилась. В конце рассказа я взглянула на неё умоляющими
глазами, словно просила утешения.
— Мюдюре-ханым, вы старше меня. Вы больше знаете. Ради
аллаха, скажите правду. Неужели меня уже следует считать дурной
женщиной?
Мой вопрос взволновал мюдюре-ханым, лицо её выражало горе и
сострадание. Она схватила меня за подбородок и заглянула в глаза, но
не так, как всегда, как директриса, как чужой человек. Нет. Это была
любящая, всё понимающая мать. Гладя меня по щеке, она сказала
дрожащим голосом:
— Феридэ, я никогда не думала, что ты такая чистая, такой ещё
невинный ребёнок. Ты заслуживаешь доброго отношения и большой
любви. Бедняжка моя… Ах, эта Назмие! Мне известно многое,
девочка. Я всё понимаю. Но жизнь устроена так, что приходится

---

скрывать даже то, что знаешь. Назмие — очень гадкий человек, дурная
женщина. Я много раз пыталась избавить от неё школу, но все мои
усилия ни к чему не привели. Она стоит, как скала. Потому что у неё
бесчисленное количество поклонников, начиная от мутесаррифа и
начальника гарнизона, кончая батальонными имамами. Кто будет
льстить благородным дамам, если Назмие уедет отсюда? Кто будет
играть на уде на ночных пирушках, которые устраиваются тайком
крупными чиновниками? Кто будет там плясать? Как смогут тогда эти
прожигатели жизни, вроде Бурханеддина-бея, заполучать таких, как
ты, невинных, чистых, молодых и красивых девушек? Феридэ, я всё
понимаю: они устроили тебе западню! Этот Бурханеддин-бей —
известный сластолюбец. Обманывая несчастных женщин, губя
невинные создания, он промотал всё состояние, которое досталось ему
от отца. Для него вопрос чести — заполучить девушку, о красоте
которой говорит весь Ч… Взять под руку девочку, которую молодые
офицеры, звякая саблями, поджидают на улице и считают за счастье
увидеть хотя бы в чадре, ввести её в салон, где кутят распутники,
заставить таких же сластолюбцев от зависти кричать: «Да здравствует
Бурханеддин-бей!» — для него это высшее наслаждение. Особенно
после того, как стало известно, что ты отказала Ихсану-бею… Теперь
понимаешь, девочка моя? Они обратились к Назмие, бог знает что ей
пообещали и сыграли с тобой злую шутку. Спасибо ещё, что ты так
легко отделалась, дочь моя. Вот что… тебе нельзя больше оставаться в
этом городе. Несомненно, через несколько дней все узнают о
происшедшем. С первым же пароходом ты должна уехать. Тебе есть
куда?.. Родственники, знакомые…
— У меня никого нет, мюдюре-ханым.
— Тогда поезжай в Измир. Там у меня есть знакомые: моя близкая
подруга — учительница и старший секретарь в отделе образования. Я
напишу письмо. Надеюсь, там помогут тебе устроиться на работу.
Такое участие растрогало меня. Как котёнок, спасённый от
смерти, попавший в тепло после дождя и снега, я всё ближе и ближе
придвигалась к мюдюре-ханым, робко тёрлась щекой о руки, которые
гладили мои волосы, затем переворачивала их, целовала ладони.
Пожилая женщина тихо вздохнула и продолжала:
— В таком виде тебе нельзя возвращаться домой, Феридэ.
Пойдём, дочь моя, я положу тебя наверху, поспи немного. Я перевезу

---

сюда твои вещи и Мунисэ. До отъезда поживёшь у меня.
До вечера провалялась я наверху в комнате мюдюре-ханым,
просыпалась и снова засыпала. Когда я открывала глаза, старая
женщина подходила к кровати, клала мне руку на лоб, гладила волосы,
которые я теперь, как все девушки Ч…, заплетала в две толстые косы.
— Ты больна, Феридэ? У тебя что-нибудь болит, дочь моя? —
беспокоилась она.
Я была здорова, но бессильно откидывала голову на подушке и
нежилась, точно маленькая девочка. Мне казалось, чем больше она
меня будет целовать и ласкать, тем больше тепла останется в моём
сердце, тем дольше я буду помнить любовь этой суровой женщины. В
дни одиночества и огорчений, которые ещё будут впереди, эта вновь
обретённая материнская любовь согреет меня.

---