Рассказ как жанр художественного стиля речи

Новеллистическая реформа Чехова


Музей Чехова в Баденвайлере
В рассказах А. П. Чехова (1860—1904) событийность, столь значимая для Мопассана, притушёвана. Автор гасит выделенность события из полного случайностей жизненного потока. Обстоятельства жизни героев неподвижны, а их переживания, наоборот, — чрезмерно подвижны, «смазаны». Произведение часто строится вокруг мелкого происшествия, которое неожиданно и, как правило, на короткий срок позволяет героям взглянуть на собственную жизнь со стороны. Единственным источником конфликта нередко оказываются парадоксальные несовпадения чувств персонажей («Ионыч», «Новая дача»).
Отказ от фабульной основы превращает рассказ Чехова в «анти-новеллу». В соответствии с этим переосмыслен и весь строй художественных средств. Семантика в прозе Чехова предельно сгущена, экспозиция зачастую опущена, часть содержания вынесена в подтекст. На концентрацию содержания работает тонко подобранная деталь, которая за счёт повторения иногда воспринимается как лейтмотив или символ. Ритм смены эпизодов позволяет управлять течением художественного времени. Тонко разработанные звуковые фоны усиливают импрессионистический эффект.
В мини-романах («Ионыч», «Душечка», «Человек в футляре») Чеховым спрессована на дюжине страниц целая человеческая жизнь. Особенно привлекает его миг, когда перед героями открывается возможность новой жизни («Случай из практики»). Вместо традиционной для новеллы развязки — незавершённость, недоговорённость, открытый финал («Дама с собачкой», «Невеста»), подчёркивающий непрекращающееся течение жизни. В некоторых рассказах («Архиерей») проскальзывают нотки абсурдизма.
На общее тяготение к психологизации новеллистического дискурса указывает распространение в конце XIX века новеллы-монолога, напоминающей поток сознания. Интериоризация пуанта прослеживается и в новеллистических опытах молодого Джойса, составивших сборник «Дублинцы» (1905, опубл. 1914). Для Джойса драгоценно мгновение «епифании» — краткого душевного прозрения персонажа, задавленного бытом. Как и у Чехова, прозрение не оборачивается переосмыслением всей жизни: джойсовские обыватели, как правило, испытывают духовный паралич; они заперты в капкане провинциальной безысходности.
После Чехова и Джойса содержание рассказа смещается с действия на его многообразное преломление в сознании героев. Один из первых и наиболее ранних опытов рецепции чеховского наследия на Западе представляет собой новеллистическое творчество Кэтрин Мэнсфилд  (1888-1923). Чеховская поэтика присуща и рассказам В. С. Притчетта (1900-97), который видел основную беду современников в отсутствии терпимости и взаимопонимания. Притчетт любил в чеховском ключе описывать повседневную жизнь небогатых англичан, иронически раскрывая через речь и мелкие детали классовую ограниченность и скрытые мотивы центрального персонажа.
Начиная со времени хрущёвской оттепели в советской новеллистике получило развитие восходящее к Чехову противопоставление пошлого мира обывателей и натур, воспринимающих мир более чутко, ещё не утративших дар самобытно мыслить и чувствовать: «Дамский мастер» И. Грековой, «День без вранья» В. Токаревой, «Голубиная гибель» Ю. Трифонова, «Милая Шура» Т. Толстой и т. д. Богато детализированная, расцвеченная эпитетами лирическая проза Юрия Казакова (1927-82) воспринималась современниками как продолжение иной традиции — бунинской, с характерным для неё ощущением быстротечности жизни.