Статьи о русской литературе

Мы сложили ее на старинный лад,
Мы певали ее под гуслярный звон
И причитывали да присказывали.
Православный народ ею тешился,
А боярин Матвей Ромодановский
Нам чарку поднес меду пенного,
А боярыня его белолицая
Поднесла нам на блюде серебряном
Полотенце новое, шелком шитое.
Угощали нас три дня, три ночи
И всё слушали – не наслушались.
И подлинно, этой песни можно заслушаться, и всё нельзя ее
довольно наслушаться: как манием волшебного скипетра, воскрешает
она прошедшее – и мы не можем насмотреться на него, забываем для
него свое настоящее, ни на минуту не сводим с него взоров, боясь,
чтоб оно не исчезло от нас. На первом плане видим мы Иоанна
Грозного, которого память так кровава и страшна, которого
колоссальный облик жив еще в предании и в фантазии народа… Что
за явление в нашей истории был этот «муж кровей», как называет его

---

Курбский? Был ли он Лудовиком XI нашей истории, как говорит
Карамзин?.. Не время и не место распространяться здесь о его
историческом значении; заметим только, что это была сильная натура,
которая требовала себе великого развития для великого подвига; но как
условия тогдашнего полуазиатского быта и внешние обстоятельства
отказали ей даже в каком-нибудь развитии, оставив ее при
естественной силе и грубой мощи, и лишили ее всякой возможности
пересоздать действительность, – то эта сильная натура, этот великий
дух поневоле исказились и нашли свой выход, свою отраду только в
безумном 
мщении 
этой 
ненавистной 
и 
враждебной 
им
действительности… Тирания Иоанна Грозного имеет глубокое
значение, и потому она возбуждает к нему скорее сожаление, как к
падшему духу неба, чем ненависть и отвращение, как к мучителю…
Может быть, это был своего рода великий человек, но только не
вовремя, слишком рано явившийся России, – пришедший в мир с
призванием на великое дело и увидевший, что ему нет дела в мире;
может быть, в нем бессознательно кипели все силы для изменения
ужасной действительности, среди которой он так безвременно явился,
которая не победила, но разбила его и которой он так страшно мстил
всю жизнь свою, разрушая и ее и себя самого в болезненной и
бессознательной ярости… Вот почему из всех жертв его свирепства он
сам наиболее заслуживает соболезнования; вот почему его
колоссальная фигура, с бледным лицом и впалыми, сверкающими
очами, с головы до ног облита таким страшным величием,
нестерпимым блеском такой ужасающей поэзии… И таким точно
является он в поэме Лермонтова: взгляд очей его – молния, звук речей
его – гром небесный, порыв гнева его – смерть и пытка; но сквозь
всего этого, как молния сквозь тучи, проблескивает величие падшего,
униженного, искаженного, но сильного и благородного по своей
природе духа…
Поэма начинается картиною царского пира: в золотом венце своем
сидит грозный царь, окруженный стольниками, боярами, князьями и
опричниками,
И пирует царь во славу Божию,
В удовольствие свое и веселие…

---

Он велит наполнить золотой ковш заморским вином, обнести
пирующих –
И все пили, царя славили.
Лишь только один из опричников
В золотом ковше не мочил усов
и сидел с крепкою думою на сердце. Гневно взглянул на него царь,
словно ястреб с высоты небес на молодого голубя сизокрылого, –
Да не поднял глаз молодой боец.
Царь стукнул об пол своею палкою с железным наконечником –
палка на четверть вонзилась в дубовый пол, но и тут не дрогнул
добрый молодец.
Вот промолвил царь слово грозное,
И очнулся тогда добрый молодец.
«Гей ты, верный наш слуга, Кирибеевич,
Аль ты думу затаил нечестивую?
Али славе нашей завидуешь?
Али служба тебе честная прискучила?