Творчество и. А гончарова Романые "Обыкновенная история!" обрыв"

"Обыкновенная история"
Уже в первом романе "Обыкновенная история" (1847) замысел всей трилогии получил оригинальное воплощение. Конфликт между дядей и племянником призван был отразить весьма характерные явления русской общественной жизни 1840-х годов, нравы и быт той эпохи. Сам Гончаров следующим образом разъяснял свой замысел в критической статье "Лучше поздно, чем никогда"(1879): "В борьбе дяди с племянником отразилась и тогдашняя, только что начинавшаяся ломка старых понятий и нравов – сентиментальности, карикатурного преувеличения чувств дружбы и любви, поэзия праздности, семейная и домашняя ложь напускных, в сущности небывалых чувств <…>, пустая трата времени на визиты, на ненужное гостеприимство" и т. д.
Вся праздная, мечтательная и аффектационная сторона старых нравов с обычными порывами юности – к высокому, великому, изящному, к эффектам, с жаждою высказать это в трескучей прозе, всего более в стихах.
Все это "отживало, уходило; являлись слабые проблески новой зари, чего-то трезвого, делового, нужного"[195]. Эта оценка конфликта вполне понятна, если воспринимать ее в общеисторическом плане. По замыслу Гончарова, помещичий уклад, взрастивший Александра Адуева, праздная, без напряженного труда души и тела обстановка помещичьей усадьбы – это и есть социальные причины, обусловившие полную неподготовленность "романтика" Адуева к пониманию действительных потребностей современной общественной жизни.
Эти потребности, до известной степени, воплощены в фигуре дяди Петра Ивановича Адуева. Здоровый карьеризм вполне уживается в его характере и с образованностью, и с пониманием "тайн" человеческого сердца. Следовательно, по мысли Гончарова, сам по себе наступивший "промышленный век" вовсе не угрожает духовному развитию личности, не превращает ее в бездушную машину, черствую к страданиям других людей. Однако писатель, разумеется, отнюдь не склонен идеализировать нравственный облик представителя новой, победившей "философии дела". Жертвой этой "философии" предстает в эпилоге романа и дядюшка, который потерял любовь и доверие жены и сам очутился на пороге полной душевной опустошенности.
Здесь мы подходим к пониманию существа конфликта в первом романе Гончарова. Типы "романтика" и "человека дела" для писателя – это не только и не столько знаки принадлежности героя к определенному сословию, профессии или даже культурно-бытовой микросреде ("провинция" или "столица"). Это прежде всего понятые и трактуемые весьма широко "вечные типы" и даже (в иносказательном плане) "вечные" полюса человеческого духа: возвышенное и низменное, божественное и дьявольское и т. п. Недаром судьбы героев обрастают множеством литературных реминисценций. Например, речи и поступки Александра постоянно "рифмуются" (в виде прямых цитат, аллюзий) с судьбами многих героев европейской литературы, таких же "разочарованных идеалистов", как и он сам. Здесь и гетевский Вертер, и шиллеровский Карл Моор, и герои баллад Жуковского-Шиллера. и Евгений из пушкинского "Медного всадника", и бальзаковский Люсьен де Рюбампре из "Утраченных иллюзий"…[196]. Выходит, что "романтическая биография" Александра Адуева – настолько же биография русского провинциального романтика 1840-х годов, насколько и биография "интернациональная", "едва заметное кольцо в бесконечной цепи человечества". К такому выводу подталкивает героя сам Гончаров в эпизоде, где описывается состояние Александра после поразившей его воображение вдохновенной игры заезжего скрипача. Не мудрено, что порой и свой спор с дядюшкой Александр воспринимает сквозь призму сюжета известного пушкинского стихотворения "Демон", и тогда Петр Иванович ему представляется в образе "злобного гения", искушающего неопытную душу…
Смысл "демонической" позиции Петра Ивановича заключается в том, что человеческая личность для него – всего лишь механический слепок своего "Века". Любовь он объявляет "сумасшествием"; "болезнью" на том основании, что она-де только мешает карьере. А потому он не признает власти сердечных увлечений, считая человеческие страсти "ошибками, уродливыми отступлениями от действительности". Так же он относится к "дружбе", "долгу", "верности". Все это дозволяется современному человеку, но в границах "приличий", принятых в обществе. Само существо "Века" он, следовательно, неправомерно сводит только к чиновничье-бюрократической карьере, сужая масштабы "дела". Недаром пропорциональность, правильность, мера во всем становятся доминантными характеристиками и его поведения и его наружности (ср., например, описание лица: "не деревянное, но покойное"). Гончаров не приемлет в своем герое не апологию "дела" как таковую, а крайние формы отрицания мечты и романтики, их благотворной роли в становлении человеческой личности вообще. И в этом случае правота в споре уже переходит на сторону племянника: "Наконец, не есть ли это общий закон природы, что молодость должна быть тревожна, кипуча, иногда сумасбродна, глупа и что у всякого мечты со временем улягутся, как улеглись у меня?" Так размышляет умудренный жизнью Александр в финальном письме к дядюшке.
Ближе к финалу яснее проступает и жанровая структура первого романа Гончарова, ориентированная на сюжетные каноны "романа воспитания"[197]. Воспитание жизнью понимается в романе прежде всего как воспитание чувств героя. "Уроки любви" и становятся для Александра истинной школой жизни. Недаром в романе именно личный, душевный опыт героя становится главным предметом художественного исследования, а любовные коллизии сюжетно тесно сплетены с главным конфликтом романа – спором двух мироощущений: "идеалистического" и "трезво-практического". Одним из уроков жизненной мудрости стало для Александра открытие благотворной, возвышающей силы страданий и заблуждений: они "очищают душу", делают человека "причастным всей полноте жизни". Тот, кто в свое время не был "неизлечимым романтиком", не "чудачил" и не "сумасбродствовал", никогда не станет и хорошим "реалистом". Пушкинская мудрость – "смешон и ветреный старик, смешон и юноша степенный" – словно витает над финальными страницами творения Гончарова. Эта мудрость и помогает разобраться в непреходящей сути спора между дядей и племянником.
Не потому ли в финале Петр Иванович так жестоко расплачивается за свою деловитость, что он слишком быстро поспешил принять "правду" "Века" и так легко и равнодушно расстался и с "желтыми цветами", и с "ленточкой", украденной из комода возлюбленной, и с иной "романтической чепухой", которая все же наличествовала в его жизни? А Александр? Превращение Александра – "романтика" в "реалиста" тем и отличается от аналогичного дядюшкиного превращения, что "трезвый взгляд" на жизнь он принимает, предварительно пройдя все ступеньки романтической школы жизни, "с полным сознанием ее истинных наслаждений и горечи". А потому выстраданное "реалистическое" мировосприятие для Александра вовсе не есть "необходимое зло" "Века", в угоду которому нужно непременно задавить в себе все поэтическое. Нет, Александр совсем по-пушкински начинает, как замечает автор, "постигать поэзию серенького неба, сломанного забора, калитки, грязного пруда и трепака", т. е. поэзию "прозы жизни". Потому-то герой опять рвется из Грачей в "деловой", "неромантический" Петербург, что он постепенно проникается и своеобразной "романтикой дела". Недаром в письме к тетушке он "могучей союзницей" своей романтической влюбленности в жизнь полагает теперь "деятельность". Его "душа и тело просили деятельности", – замечает автор. И на этом пути вектор духовной эволюции Адуева-младшего предвещал появление будущего героя Гончарова, такого же увлеченного "романтикой дела" – Андрея Штольца…
Можно только посетовать, что все эти духовные прозрения героя так и остались прозрениями. Штольца из него не получилось. В эпилоге вместо Штольца мы видим несколько смягченную копию Адуева-старшего вместо "героя дела" – "героя-дельца". Ни на поприще "мечты", ни на поприще "дела" духовно преобразить и победить тяжелую поступь "промышленного века" Александру не удалось.
Но читатель все же помнит, что такая возможность вовсе не исключалась Гончаровым для своего героя. Первому гончаровскому роману определенно оказались тесны художественные рамки "натуральной школы". С коллективом сборника "Физиология Петербурга" автор "Обыкновенной истории" разошелся в решении главной проблемы реализма – проблемы типического. В характерах Гончарова всегда чувствуется некий "остаток", никак прямо не выводимый из исторического времени, "среды". Как и автору "Евгения Онегина", Гончарову важно подчеркнуть и реализованные, и нереализованные возможности героев, не только меру их соответствия, но и степень их несоответствия своему "Веку". Проецируя конфликт "Обыкновенной истории" на сюжетные коллизии следующего романа Гончарова "Обломов", можно сказать, что идеализм Александра Адуева таил в себе две равные, хотя и противоположные возможности развития. Как и в судьбе Владимира Ленского, в судьбе его младшего "литературного брата" был, условно говоря, заложен и "вариант Обломова", и "вариант Штольца". Развитие этой диалектики характера будет прослежено Гончаровым в системе образов романа "Обломов"