Виноваты звезды

* * *
На следующее утро я проснулась рано и первым делом проверила
электронную почту.
Долгожданный ответ с [e-mail] наконец-то
пришел.
Дорогая мисс Ланкастер!
Боюсь, Вы верите в не заслуживающее доверия, хотя для веры это
не редкость. Я не могу ответить на Ваши вопросы письменно, потому
что это бы означало написать ответы сиквел к «Царскому недугу»,
который Вы можете опубликовать или разместить в Паутине,
заменившей мозги Вашему поколению. Существует телефон, но Вы
можете записать разговор. Не подумайте, что я Вам не доверяю, но я
Вам не доверяю. Увы, дорогая Хейзел, я не отвечаю на подобные
вопросы иначе как лично, но Вы там, а я здесь.
Должен признаться, что Ваше неожиданное письмо, полученное
через мисс Влигентхарт, немало меня порадовало: как удивительно
сознавать, что я сделал для Вас что-то полезное. А между тем
собственная книга кажется мне настолько далекой, будто ее написал
кто-то другой (автор «Царского недуга» был таким худеньким, таким
хрупким, таким сравнительно оптимистичным!).
Но если волею судеб Вы окажетесь в Амстердаме, милости прошу
ко мне в Ваше свободное время. Обычно я всегда дома. Я даже покажу
Вам мои списки покупок.
Искренне ваш
Питер ван Хутен через Лидевью Влигентхарт.
— Что?! — закричала я. — Да что это за жизнь такая?! Мама вбежала в
комнату:
— Что случилось?
— Ничего! — заверила я.
Обеспокоенная, мама опустилась на колени проверить, нормально ли
Филипп сжижает кислород. Я представила, как сижу в залитом солнцем
кафе с Питером ван Хутеном, а он перегнулся через стол, опираясь на
локти, и тихо, чтобы никто не расслышал, говорит, что сталось с

---

персонажами, о которых я думаю несколько лет. Он написал, что ответит
только лично, и пригласил меня в Амстердам. Я объяснила это маме и
сказала:
— Я должна поехать.
— Хейзел, я люблю тебя, я все для тебя сделаю, но у нас нет, просто
нет денег на трансатлантические перелеты и перевозку оборудования.
Детка, это не…
— Да, — оборвала я ее, понимая, что глупо было даже думать о
поездке. — Забудь об этом.
Но мать выглядела взволнованной.
— Это правда для тебя важно? — спросила она, присаживаясь рядом и
положив руку мне на ногу.
— Как замечательно было бы стать единственным человеком, кроме
автора, знающим, что случилось дальше, — проговорила я.
— Да, это было бы потрясающе, — согласилась мать. — Я поговорю с
твоим отцом.
— Не надо, — сказала я. — Не трать на это деньги. Я что-нибудь
придумаю.
Мне вдруг пришло в голову, что причина, почему у родителей нет
денег, во мне. На меня ушли все семейные сбережения из-за доплат за
фаланксифор, не покрываемый страховкой, а мать не может пойти на
работу, потому что теперь ее профессия — круглосуточно надо мной
трястись. Еще только в долги их вогнать не хватало.
Я сказала маме, что хочу позвонить Огастусу. Мне хотелось, чтобы она
вышла из комнаты, потому что я не могла видеть ее опечаленное лицо «я
не могу исполнить мечту своей дочери».
Подражая Огастусу Уотерсу, я прочитала ему письмо ван Хутена
вместо приветствия.
— Вау, — сказал он.
— Это я и без тебя знаю, — отозвалась я. — Как я в Амстердам-то
попаду?
— У тебя Желание осталось? — спросил он, имея в виду фонд
«Джини», который занимается тем, что исполняет неизлечимо больным
детям по одному желанию.
— Нет, — заверила я. — Я его использовала еще до Чуда.
— И что пожелала?
Я звучно вздохнула:
— Ну, мне тринадцать лет было…
— Только не Дисней! — взмолился Огастус.

---

Я промолчала.
— Ну не в Диснейленд же ты съездила?!
Я снова промолчала.
— Хейзел Грейс! — закричал он. — Не использовала же ты последнее
желание умирающего, чтобы смотаться в парк Диснея с родителями?!
— И в Эпкот-центр тоже, — пробормотала я.
— Боже мой, — сказал Огастус. — Поверить не могу, что влюбился в
девчонку с такими стандартными мечтами!
— Мне было тринадцать, — повторила я, хотя в ушах отдавалось
«влюбился-влюбился-влюбился». Мне это польстило, и я тут же сменила
тему: — Слушай, а что это ты не в школе?
— Смылся, чтобы побыть с Айзеком, но он спит, и я в коридоре делаю
геометрию.
— Как он там? — спросила я.
— То ли он еще не готов осознать всю серьезность своей инвалидности,
то ли его действительно больше волнует, что его бросила Моника, но ни о
чем другом он не говорит.
— Да уж. Сколько ему еще быть в больнице?
— Всего несколько дней. Потом курс реабилитации, но ночевать он
будет дома.
— Фигово, — сказала я.
— Так, я вижу его мать. Мне пора.
— Ладно, — сказала я.
— Ладно, — отозвался он. Я так и слышала его асимметричную
улыбку.
В субботу я с родителями поехала на фермерский рынок в Броуд-рипл.
День был солнечный, для Индианы в апреле — редкость, и все на рынке
ходили в рубашках с коротким рукавом и футболках, хотя воздух еще
толком не прогрелся. Мы, простаки и деревенщины из Индианы, всякий
раз встречаем лето с избыточным оптимизмом. Мы с мамой сели на
скамейку напротив мужчины в рабочем халате, варившего суп из гусятины;
ему приходилось объяснять каждому проходящему, что гуси его
собственные и гусиный суп гусями не пахнет.
У меня зазвонил мобильный.
— Кто это? — спросила мама, хотя я еще не успела посмотреть.
— Не знаю, — сказала я. Впрочем, это был Гас.
— Ты сейчас дома? — поинтересовался он.
— М-м, нет, — ответила я.

---

— Вопрос был каверзный. Я знаю ответ, я сейчас у вашего дома.
— Оу! Хм. Ну, мы уже едем.
— Отлично. До встречи.
Огастус Уотерс сидел на крыльце с букетом ярко-оранжевых
тюльпанов, которые только начали зацветать. Сегодня он явился в
джемпере «Индиана Пейсерс» и флисовой куртке. Выбор гардероба
показался мне совершенно неожиданным, хотя Огастусу все очень шло.
Оттолкнувшись, он встал и протянул мне тюльпаны со словами:
— На пикник поехать хочешь?
Я кивнула, взяв тюльпаны.
Папа вышел из-за моей спины и пожал Гасу руку.
— У тебя на фуфайке Рик Смитс? — спросил он.
— Да.
— Боже, как я любил этого парня! — воскликнул папа, и они с Гасом
тут же затеяли беседу о баскетболе, которую я поддержать не могла (и не
хотела), поэтому понесла тюльпаны в дом.
— Хочешь, я поставлю их в вазу? — спросила мама, широко улыбаясь.
— Нет-нет, все нормально, — ответила я.
Если поставить тюльпаны в вазу в гостиной, они будут общими
цветами. А я хотела, чтобы они были только мои.
Я пошла к себе в комнату, но переодеваться не стала. Я причесалась,
почистила зубы, тронула губы блеском и едва коснулась кожи крышечкой
от духов. Я не сводила глаз с тюльпанов. Они были агрессивно-оранжевые,
почти что слишком оранжевыми, чтобы быть красивыми. У меня не было
ни вазы, ни банки, поэтому я вынула зубную щетку из стаканчика,
наполовину наполнила его водой и оставила цветы в ванной.
Снова выйдя в свою комнату, я услышала голоса и посидела немного на
краешке кровати, слушая разговор через полую дверь.