Какие основные отличия пословицы от поговорки

Какие основные отличия пословицы от поговорки?
По форме

Пословица — это целое предложение, а поговорка — лишь часть предложения, фраза или ярко окрашенное словосочетание.

«Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать» (пословица).

«Не всё коту масленица» (поговорка).

Поговорка не употребляется самостоятельно, а включается в предложение для придания ему художественной окраски.

По цели высказывания

Пословица — это народное изречение, которое подразумевает поучение или мораль.

«Не зная брода — не суйся в воду» (пословица).

Поговорка — изречение, выражающее отношение говорящего к высказываемому. В отличие от пословицы, она не подразумевает действия и не несёт в себе назидания или поучения. Поговорку можно заменить другими словами.

«Остаться с носом» — быть обманутым (поговорка).

По ритму

Пословица обладает не только рифмой, но и ритмом. Многие пословицы состоят из двух рифмующихся частей. Для поговорки это не характерно, так как она не является законченным предложением.

«Без труда не вытащишь рыбку из пруда» (пословица).

«Медвежья услуга» (поговорка).

В древнейших загадках отражалась мифическая символизация; поэтический образ служил здесь отчасти для описания, отчасти для объяснения явлений природы и окружающей среды. С течением времени это значение загадок утратилось; осталась лишь её иносказательная аллегорическая форма, уцелел её сильный, образный язык, и народ стал смотреть на загадки, как на простое упражнение ума. В древности загадкам приписывалось особое таинственное значение: в народном эпосе она является одним из видов так называемого «Божьего суда»: отгадывание загадки ведёт к исполнению желаний, освобождает от опасности. Загадки могут входить как сюжетный элемент в волшебные и приключенческие сказки, выступая как одна из форм испытания героя[3]. Загадывание и отгадывание загадки, состязание в загадках составляет весьма распространённый мотив народного эпоса и создавшейся под его влиянием книжной литературы. Эта специальная литература «вопросов и ответов» обнимает массу произведений всех веков и народов, и в индийской поэзии, и в «Эдде», и в «Калевале» встречаются повторения одного и того же мотива.

Русские и другие славянские песни с загадками в общем примыкают к циклу сказаний о «мудрой девице» и клонятся к доказательству того, что невеста не глупее жениха[4]. Несравненно меньше известно сказок с загадками[5]. Есть и загадки в чисто сказочной форме; этих ещё меньше (у А. Афанасьева № 185).

У древних греков загадки в древнейшее время находились в связи с изречениями оракулов и в основном излагались гекзаметрами. Семь мудрецов прибегали к загадкам в дидактических целях; особенно много загадок оставил Клеобул. Поэты также охотно вплетали в свои произведения изречения в форме загадок (ср. Ohlert, «Rätsel und Gesellschafts spiele der alten Griechen», Б., 1886). Римляне были менее склонны к подобным упражнениям ума; однако и Вергилий, и Цицерон забавлялись в часы досуга сочинением загадок.

В более позднее, христианское время под влиянием чтения книг Священного Писания, где загадки местами также играют видную роль (Самсон, царица Савская), появилось множество произведений, содержанием которых служат «мудрые вопросы» о предметах библейских или о происхождении всего существующего. Из германской поэзии сюда относится Вартбургская война и стихотворение XIV в. Trougemund, в котором повторяется весьма распространенный мотив о состязании в загадках между много странствовавшим путником и хозяином; на русской почве — стих о Голубиной книге, Беседа трёх святителей, Пчела, Даниил Заточник.

В XVII в. вновь возникла мода на загадки. Во Франции их сочиняли Фенелон, Буало, Жан-Жак Руссо и другие. В Германии Шиллер оставил несколько истинно поэтических загадок. Не столько поэтичностью формы, сколько юмором и остроумием отличаются загадки Гебеля и Шлейермахера, затем Гауффа, Шмидлина, Брентано и других немецких поэтов. В России В. Левшин издал в 1773 г. «Загадки, служащие для невинного разделения праздного времени» (Москва). Превосходная поэтическая загадка составлена В. А. Жуковским («На пажити необозримой, не убавляясь никогда, скитаются неисчислимы сереброрунные стада» и т. д.), в основу её положена одна из наиболее характерных народных загадок с мифологическим содержанием — малорусская: «Поле немиряне, вивци нещитани, пастух рогатый», или великорусская: «поле полянское, стадо лебедянское, пастух вышинский» (то есть месяц, пасущий звёздное стадо).
За́говор (нагово́р, пригово́р, закля́тие[1], слова́[2], шепта́ние) — «малые» фольклорные тексты, служащие магическим средством достижения желаемого в лечебных, защитных, промысловых, продуцирующих и других ритуалах. Исполнение заговоров носит сугубо индивидуальный характер. 3аговоры отличаются ярким своеобразием семантики, структуры и языка; в жанровом и функциональном отношении ближе всего стоят к заклинаниям и народным молитвам[3].
У Даля в качестве другого названия заговора приводится производное от вещать слово вещба[4][5] (оно же употреблено у этнографа-беллетриста Мельникова-Печёрского в историческом романе-эпопее «В лесах» в эпизоде со знахаркой Егорихой). Согласно словарю Даля, заговоры и наговоры как практика единосущны таким понятиям как волшебство, волхвованье, колдовство, знахарство; обаяние, мара, морока; чернокнижие, кудесничество и чары[6][7]. Под влиянием вторичной традиции записи сам заговор иногда называет себя как целостное произведение «статьёй»: «…какие слова недоговорены, какие переговорены, пусть будут в статье…».
Возникший из языческих молитв и заклинаний, заговор основывался первоначально на силе человеческого слова, потом на авторитете призываемого в нём божества, далее — на авторитете заговаривающего лица и убеждении присутствующих; вся сила заговора в точном произнесении известных слов и исполнении сопровождающих обрядов. Первоначально язычник силою заповедного слова заговора надеялся принудить боготворимые силы и явления природы ко всему, что ему угодно, и прибегал к заговорам весьма часто.

С течением времени круг применения заговоров сокращался; наконец, таинственные формулы перестали быть доступными всем; выделился особый класс людей, ведающих таинственную силу обрядов и молений и умеющих совершать эти обряды. Люди эти — знахари, ведуны, колдуны, волхвы, «знаткие» и т. д.

В дохристианскую эпоху в заговорах обращались преимущественно к силам и явлениям природы. Обращения к солнцу, месяцу, звездам, заре, ветрам, огню, грому, дождю и т. п. — наиболее часто встречаемые в заговорах. Наибольшей популярностью пользовались многочисленные заговоры с целью избавления от недугов, которые даже помещали в лечебниках и травниках.

С принятием христианства стали появляться упоминания Господа, Богородицы, святых.

Православная церковь отрицательно относится к заговорам и называет использование заговоров магией и обращением к бесам, а упоминания Господа, Богородицы, святых в заговорах — кощунством и сбиванием с толку людей, считающих себя христианами, но не знающих основ православия и не читавших Библию, так как в Библии деятельность ворожей, магов, колдунов и любой оккультизм порицаются.

Святитель Иоанн Златоуст, раннехристианский святой, писал по этой теме:

«Пусть будем мы больны, лучше остаться больными, чем для освобождения от болезни впасть в нечестие (прибегая к заговорам). Демон, если и уврачует, больше повредит, чем принесёт пользы. Доставит пользу телу, которое спустя немного непременно умрёт и сгниёт, а повредит бессмертной душе. Если иногда по попущению Божию и исцеляют демоны (через ворожбу), то такое исцеление бывает для испытания верных, не потому чтобы Бог не знал их, но чтобы научились не принимать от демонов даже исцеления».

В Российской империи светское законодательство поддерживало усилия ведомства православного исповедания, части государства в то время, по искоренению заговорной практики из народного быта. Российское право содержит в себе карательные меры против «духовных преступлений» и во второй половине XVII, и весь XVIII век, и начало XIX века. По подсчётам современных исследователей, гребень подобного правоприменения пришёлся на царствование Елизаветы Петровны. И даже в первом Своде законов Российской империи 1832 года, подготовленном прогрессивным реформатором М. М. Сперанским, ещё содержится глава «О подложном проявлении чудес, лжепредсказаниях, колдовстве и чародействе».

Вследствие многовекового преследования властями в восточнославянском ареале многие изустные заговоры неизбежно мимикрировали под введённое христианство византийского толка и его книжную традицию ради самой возможности совершать магические действия. Заговоры на основе христианской книжной традиции (происхождения как византийского, включая балканославянское посредство, так и центральноевропейского, в том числе западнославянское посредство) используют библейские имена и сюжеты лишь как повод для изречения «слов». К примеру, в короткой кровоостанавливающей формуле «…ехал Иисус Христос на Иордань, а ты, руда, не кань», за её рамками остаётся сам ветхозаветный сюжет расступившихся вод Иордана, к тому же не перед Христом, а тезоименным Иисусом Навином, а имеет значение лишь уподобление отступивших вод, яркого библейского образа, остановке крови в ране у определённого человека. По мнению Агапкиной, такой заговор, в отличие от апокрифической молитвы, моделирует ситуацию, в чём-то аналогичную прецедентной, библейской, или использующую библейские имена, но не отсылает к ней прямо.

Апокрифические же мотивы заимствовались в заговоры из книжной традиции с ещё большей лёгкостью, так как зачастую несли элементы, перекликавшиеся с местным, «доморощенным» язычеством. Например, кровоостанавливающий заговор использует прецедент распятия Христа, как события для Христа-бога бескровного и безболезненного, чему должно уподобиться состояние заговариваемого человека. Другим примером апокрифического текста в основе заговора является т. н. «Сисиниева легенда», воплотившая магические идеи олицетворения болезней и необходимости выяснения имён данных лиц (называемых то «трясавицами», то «дочерями Ирода») для получения над ними власти, то есть выздоровления. По сюжету легенды, это удаётся сделать некоему Сисинию, которому бог присылает в помощь то архангела Михаила, то всех четырёх первоапостолов. Связанное с Византией происхождение (например, южнославянское) текстов могло служить определённым прикрытием подобного творчества от нападок ревнителей ортодоксии, в силу авторитета религиозной метрополии в глазаТак же как и канонические, апокрифические тексты, оторвавшись от письменной традиции и попав в устную, с одной стороны, обогащали и разнообразили её сюжетику, а с другой — и сами трансформировались под влиянием господствовавших в устной заговорной традиции жанровых и сюжетных доминант, сохранив лишь намёк на первоисточник, отдельные детали исходного сюжета и т. п.

В этногеографическом аспекте восточнославянская заговорная традиция представлена двумя основными диалектными версиями, сформировавшимися как самобытно, так и в силу целого ряда инокультурных факторов.

Одна из них — это традиция Русского Севера и примыкающих к нему среднерусских областей (замкнутая и своеобразная, при этом не слишком разнообразная по составу сюжетов и мотивов, испытавшая сильное влияние рукописной традиции). Но именно здесь следует искать истоки целого ряда наиболее известных сюжетов, мотивов и формул, считающихся едва ли не «визитной карточкой» русских (и всех восточнославянских) заговоров, таких как мотив сакрального центра «Есть синее море, в синем море есть остров Буян, на острове Буяне есть белый камень Латырь», мотив «женщина на камне зашивает рану», мотив «загрызания грыжи» и ряда других.

В рамках же второй традиции, охватывающей большую часть Украины и Белоруссии, а также южно- и западнорусских областей, в наибольшей степени проявилось западно- и южнославянское влияние, что привело к сосуществованию и активному взаимодействию сюжетов, мотивов и поэтических приёмов самого разного происхождения.

История исследований

Последовательное научное изучение восточно-славянских заговоров начинается не ранее середины XIX века, что примерно совпадает по времени с исчезновением составов за «колдовство» и «чародейство» из уголовного права Российской империи.

На ранних этапах развития отечественной гуманитарной науки исследование заговорного предания шло рука об руку с собирательской работой. Этнограф-фольклорист И. П. Сахаров, издавая труды по песням, обрядам и преданиям русского народа, впервые познакомил образованное общество и с частью заговорного наследия. В своей собирательской работе по русскому фольклору мимо заговоров не мог пройти и В. И. Даль.

Лингвист и глава русской мифологической школы в этнографии Ф. И. Буслаев первым определил исследование заговорного предания как изрядную научную проблему. Буслаев призывал брать пример с немецких филологов и мифологов «братьев Гриммов», которые, помимо сказок, исследовали знаменитые мерзебургские заклинания, а также древнеанглийские стихотворные заклинания, во многом с заговорами перекликающиеся.

От буслаевской концепции заговора как мифа-молитвы отталкивались впоследствии сразу три научные школы в этнографии и фольклористике: помимо собственно мифологической (к которой также принадлежал А. Н. Афанасьев), ещё историческая (А. Н. Веселовский) и психолого-лингвистическая (А. А. Потебня).

В числе первых обратился к исследованиям заговоров представитель историко-сравнительной школы В. Ф. Миллер. В статье «Ассирийские заклинания и русские народные заговоры» (1896) он попытался отыскать источник русских заговоров в магической литературе, заклинаниях, опираясь на тексты, найденные в клинописной библиотеке ассирийского царя Ассурбанипала.

Сопоставляя русские и асирийские тексты, Миллер установил, что их структура и даже отдельные формулы имеют много общего. Помимо сходства текстов исследователь отметил и многочисленные соответствия в связанных с заговорами обрядах. Но при всей наглядности сопоставлений выводам Миллера недоставало исторического обоснования.

В работе российско-польского лингвиста Н. В. Крушевского «Заговоры как вид русской народной поэзии» (1876 год) мифологическому пониманию заговора было противопоставлено иное: «Заговор есть выраженное словами пожелание, соединённое с известным обрядом или без него, пожелание, которое должно непременно исполниться». После этого определение заговора как пожелания-чары получило широкое распространение среди исследователей. А. А. Потебня, а позже Ф. Ю. Зелинский и отчасти Н. Ф. Познанский фактически перевели вопрос о сущности заговора в плоскость обсуждения сущности сравнения и ассоциации как основной формы заговора.