Художественный мир С. Куняева

2. 3.Феномен и концепция природы Сибири, диалектика телесного и духовного
Вторая половина ХХ века – это время принципиальных мировоззренческих трансформаций, когда из общественного сознания стали вытесняться идеологические догмы и крайности. Подобное вытеснение происходило благодаря усилению национального пафоса. Это сообщало лирике Н. М. Рубцова, А. В. Жигулина, С. Ю. Куняева атмосферу особой непринужденности и раскованности. Известно, что художественное творчество само по себе повышает потенциал внутренний свободы автора. Социальная деятельность обращает человека к всеобщим императивам и требует самоограничения, а художественное творчество личностно, индивидуально и требует искренности и самовыражения.А. С. Пушкин в стихотворении «Поэт», размышляя о природе художественного творчества, подчеркивает, какую безграничную свободу обретает художник в состоянии поэтического вдохновения. Поэт отстраняется от житейской суеты и даже «к ногам народного кумира / не клонит гордой головы»1. Он остается наедине с миром. В напряженном и драматическом общении с миром он освобождается от всяких посредников:
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы…
Но лирический герой А. С. Пушкина испытывает не только счастливое чувство свободы, но и высокую радость причастности к абсолютам. Ведь творческое вдохновение он обретает тогда, когда «божественный глагол / до слуха чуткого коснется»3. В качестве абсолюта здесь выступает «божественный» глагол или «веленье божие». В стихотворении «К Н. Я. Плюсковой» предпосылкой внутренней, «тайной» свободы выступает духовная слитность, сопряженность поэта с народом:
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа…
Однако принцип и идеал творческой свободы не означает своеволия, сумасбродства, оригинальничания. Восхождение к свободе осуществляется через причастность к универсальным, а также национальным ценностям. При этом контакт с естественной жизнью не исчезает, а обостряется. В стихотворении «Поэт» А. С. Пушкина эта обостренность проявляется в отрицательном аспекте («тоскует он в забавах мира, / людской чуждается молвы, / к ногам народного кумира / не клонит гордой головы»2).
В «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля свобода характеризуется как «своя воля, простор, возможность действовать по-своему; отсутствие стеснения, неволи, рабства, подчинения чужой воли»3. Свобода является одним из ключевых вопросов философии, которая рассматривает свободу как свободу воли. А. С. Солохина отмечает, что «имя концепта «свобода» в русской культуре связано, с одной стороны, с принадлежностью к кругу своих, с другой стороны – с выделением себя как личности. … Воля воплощает собой национальные особенности понимания свободы русскими и связывается с простором и широтой как необходимыми характеристиками русского образа пространства»4. Свобода – это возможность совершать действия по своей воле. С «огромностью свободы»5 в русском народе Николай Бердяев связывал национальную идею, отмечая, что «русская идея есть идея коммюнотарности и братства народов»Классическая проблематика свободы, развернуто представленная в поэзии А. С. Пушкина, естественно и закономерно становится почвой и ориентиром многих произведений Станислава Куняева. Без внутренней свободы творчество невозможно. Свобода есть предпосылка и цель деятельности художника. Она есть условие общения с миром и высшая ценность. Она есть спутник вечной, неувядаемой молодости, окрыленности, дерзновенности, определяющих ценность поэзии. «Вдохновение и переживание собственной творческой свободы обретают у художника форму пристального всматривания, вчувствования, вслушивания, чему нередко сопутствует ощущение своей подчиненности чему-то вовне находящемуся, мощному, неотвратимому и поистине благому»
Ценность свободы для С. Ю. Куняева безусловна. Лишь свобода открывает путь к совершенству. Но идеал свободы неотделим от сопутствующего ей драматизма. Свобода у С. Ю. Куняева достигается наращиванием связей и взаимодействий с миром. Его лирический герой бесстрашно переносит противоречия и конфликты бытия. Они становятся содержанием его жизни, повторяются в его душе. Герой извлекает из драматизма и трагедийности жизни энергию становления, волю к совершенствованию. Но безоглядная вовлеченность героя в стихийные процессы бытия может теснить внутреннюю независимость героя. В стихотворении «В окруженье порожистых рек» (1967) поэт с горечью признает, что стихийные силы сильней человеческих возможностей, например, «сильней самой нежной и преданной дружбы»3. Но это не является основанием для отступления, для отказа от единоборства со стихийными силами. Поэт не предается бесплодному и напрасному морализаторству по этому поводу, а мужественно провозглашает: «…на друзей до конца не надейся»4; «так не порть настроения другу и рассчитывай сам на себя»1. Перевес стихийных сил не оправдывает человеческой слабости, а побуждает к стойкости, терпению и выносливости. «Его мир – это мир суровых людей, где сентиментальность не прощается и не поощряется»2. Лирический герой С. Ю. Куняева перед лицом враждебных обстоятельств наращивает силу сопротивления. В этом для него заключается «правда и жизнь».Поэтизацию внутренней независимости героя мы наблюдаем в стихотворении «Пучина каспийская глухо». Поэтика С. Ю. Куняева отличается сопряжением жестких физических реалий с их философским осмыслением. Выразительны картины каспийской пучины, бьющей «о плиты бетонные», «спаленный дотла, материк»3. Импульс действительности поддерживает порывистый ритмический рисунок стихотворения, написанный трехстопным амфибрахием. При встрече с этими грозными, грандиозными стихиями герой предстает монолитным и неуязвимым:
Нет, я еще все-таки молод,
Как прежде, желанна земля,
Поскольку жара или холод
Равно хороши для меня…
Земля и ее обитатели притягательны для героя, несмотря на их пестроту и разнородность. Впечатление многоликости и многообразия жизни создается с помощью анафорического союза. Для поэта равно хороши «и студент непутевый», «и девушка в розовом платье»; «и этот безумный старик», «и женщина в старом пальто»5. Всеобъемлющее расположение к жизни можно объяснить неиссякаемой внутренней энергией героя, тем, что он предпочитает подлинное счастье престижным соблазнам: «я понял, что славу и счастье / нельзя совместить ни за что»1. В славе человек умаляется и отступается от себя, а в счастье он становится самим собой.
Емкий философский смысл концентрируется в финальных строках стихотворения:
Я понял, что славу и счастье

Нельзя совместить ни за что,

Что пуще неволи охота,
Что время придет отдохнуть…
И древнее слово «свобода»
Волнует, как в юности, грудь
Слова «неволя» и «свобода» образуют лексический оксюморон, но по смыслу они составляют диалектическое тождество. Ведь именно неволя, то есть безоговорочная и безраздельная приверженность подлинной жизни, и служит источником свободы.
Последнее рассуждение позволяет уяснить связь финальных образов стихотворения с его начальной символикой: «пучина каспийская глухо / о плиты бетонные бьет»3. Образы пучины, глухих звуков, бетонных плит создают атмосферу замкнутости и безысходности, и поэтому они контрастны оптимистическому настроению финала. Но к контрасту не сводится соотношение пейзажного вступления и философского финала. Каспийская пучина с ее настойчивостью и силой единосущна с лирическим героем. Она свободна в своем постоянстве, для нее тоже «пуще неволи охота»4. Эта каспийская стихия внушила герою гордое и мужественное переживание: «и нежное слово «разлука», / как в юности, спать не дает»5. Таким образом, герой постигает свою независимость и свободу не только в моменты сближения и встреч, но и в моменты разлук и разрывов.Правила оказания услуг | Отчисления авторам | Политика конфиденциальности и обработка персональных данных.


Для русской поэтической классики характерны феномены памяти и забвения. Чем более зрелым становится поэт, тем более усиливается его привязанность к прошлому. Память сердца жизнетворна, пленительна, а память рассудка отрезвляет и разочаровывает, истребляет вдохновляющие иллюзии. Память сердца источник сентиментального пафоса в лирике С. Куняева. Память у С. Куняева не только удерживает, сберегает прошлое, но и открывает в нем, а также в настоящем новые смыслы, новые перспективы. Поэт ценит те ощущения и переживания, которые проникли в его душу с детства, а то и с младенчества. Изначальные слова, чувства, побуждения могут вытесняться из сферы рациональных ориентиров и активной воли, но в какой-то сокровенный момент жизни память воскрешает их; и выясняется, насколько они насущны. Память в лирике С. Куняева способна воскрешать прошлое не только духовно, внутренне, но и признавать это прошлое реально воспроизведенным в чужом опыте, в чужой судьбе. Герой С. Куняева переживает благодатное состояние человека, возвратившегося к моменту первородства, ко «дню сотворения». Это достигается отнюдь не примитивной забывчивостью и беспамятством, а неким метафизическим усилием, метафизической процедурой забвения. В своем творчестве С. Куняев утверждает великую энергию памяти, ее эмоционально-психологический потенциал. В феноменах памяти и в феноменах забвения перед нами открывается подлинное ядро эстетики и мировоззрения С. Куняева.Мотив памяти и мотив забвения чрезвычайно характерны для русской поэтической клас-сики. К.Н. Батюшков писал: «О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной» [1, с54]. Память сердца – животворный источяева. Поэт ценит те ощущения и переживания, которые проникли в его душу с детства, а то и с младенчества. Изначальные слова, чувства, побуждения могут вытесняться из сферы рациональных ориентиров и активной воли, но в какой-то сокровенный момент жизни память воскрешает их. В стихотворении «Слово» (1968) С. Куняев размышляет и о памяти сердца, и о том,«как много душа позабыла событий, людей, голосов» [2, с. 38].Забвение – результат невольной слабости человека, но и не только. Поэт с опровергающей иронией пишет о приверженцах прогресса и фанатиках новейших веяний. Сам он категорически против того, чтобы одержимо «стараться в угоду минуте, спешить за временем вслед»[2, с. 38]. Для С. Куняева важны плоды и «ума холодных наблюдений», «и сердца горестныхзамет» (А.С. Пушкин). Но заметам сердца, как горестным, так и счастливым, он отдает предпочтение. Они надежнее и прозорливее.
Любование чистотой и безгрешностью ребенка – почти всеобщее переживание людей. Авот память о собственной младенческой чистоте и безгрешности – редкостное переживание,которым, видимо, награждается только подлинный поэт. В стихотворении «Прилег, позабылся и стал вспоминать» (1963) раскрывается уникальное, восхитительное переживание. Поэт пишет:«…и стало казаться – баюкает мать меня в полутьме, в полудреме» [2, с. 86]. В своих представлениях о памяти С. Куняев далек от прекраснодушных иллюзий. Исправедливо отмечает Е.С. Кубрякова, что «в русской поэзии слова в цепочке память – душа ‒жизнь связаны между собой так тесно, что сама память персонифицируется, выступает как не-что живое, которое может заговорить» [4, с. 90]. Память может пригвоздить человека к пережитой катастрофе и лишить его всяких надежд и перспектив. Именно об этом идет речь в стихо-

творении «Что ни делай – а жертве насилья» (1975). Для героини стихотворения центром судь-бы и личности становится память о пережитом надругательстве над ее душой и телом. Если стихотворении «Мальчик» чужой опыт и чужое сознание жизнетворны, то в данном стихотворении они, наоборот, разрушительны. С. Куняев противопоставляет рационалистически признаваемую норму о святости страдания и непроизвольно возникающие у людей предубеждение,брезгливость к невинной жертве насилия. Перевес оказывается на стороне предубеждения брезгливости. И дело не только в нравственной испорченности людей, в том, что им пприятн чужое падение и чужой позор (мысль Ф.М. Достоевского), а в цепкости, неистребимости памяти.Не только люди в своей бесчувственности и немилосердии подозревают, «словно связана чемто постыдным истязуемая с палачом», но и сама потерпевшая «глядит на людей виновато,словно чем-нибудь заклеймена» [2, с. 217]. Память не освобождает, не дает облегчения. НН этот жестокий закон жизни во многих обстоятельствах действует как мудрый и оправданный.«Память противостоит уничтожающей силе времени. Это свойство памяти чрезвычайно важно.Принято элементарно делить время на прошедшее, настоящее и будущее. Но благодаря памяти прошедшее входит в настоящее, а будущее как бы предугадывается настоящим, соединенным с прошедшим. Память – преодоление времени, преодоление смерти» [5, с. 160-161].В стихотворении «Мать пьет снотворное» (1975) соотносятся юношеское требование забвения родительского опыта с непроизвольной, неистребимой привязанностью его матери ксвоему прошлому. Воспоминания матери сын свысока оценивает как «искусственные сны» [2, с.109]. Но для матери настоящая «жизнь опостылела вконец, а молодые сны – отрада». Намере-

ния и усилия женщины направлены на то, чтобы воскресить в памяти молодого мужа, но ее сознание оживляет жестокие картины войны, ее работу фронтового хирурга. Сын предлагает ма-тери заместить ее воспоминания покоем и безмятежностью, предлагает «дышать ввесенним ветрами», «послушать, как журчат потоки» [2, с. 110]. Но мать не может оторваться от трагиче-ского зрелища, когда «один без ног, другой без рук, а третий, раненный навылет, кричит… Спаси его, хирург! Ты – Бог» [2, с. 109]. Мольба о спасении, заклинания о спасении звучат в сознании героини не от имени раненого бойца, а как бы от имени мироздания, вселенной. В это воззвание вмещается, очевидно, и надежда на спасение раненого бойца. Опыт этих роковых исвященных лет неизмеримо ценнее легкомысленных наставлений сына.