Курсовая работа по дисциплине «Современный литературный процесс» на тему: «Реализация в творчестве В. О. Пелевина элементов художественной концепции постмодернизма»

2.5 Позднее творчество В. О. Пелевина и философские доктрины XX в.

Ярким примером подобного подхода является творчество позднего Виктора Пелевина, в частности, «Македонская критика французской мысли»[26], осмеивающая «сакральные» мифологические источники —труды недавних властителей дум. Демонстрируется мистическая непроницаемость философских работ, их непостижимость, почти сакральная незыблемость связанная, однако, как подозревает читатель, с отсутствием ясного смысла теоретических построений. «Что касается Жана Бодрийяра, то в его сочинениях можно поменять все утвердительные предложения на отрицательные без всякого ущерба для смысла. Кроме того, можно заменить все имена существительные на слова, противоположные по значению, и опять без всяких последствий. И даже больше: можно проделать эти операции одновременно, в любой последовательности, или даже несколько раз подряд, и читатель опять не ощутит заметной подмены. Но Жак Деррида, согласится настоящий интеллектуал, ныряет глубже и не выныривает дольше. Если у Бодрийяра все же можно поменять значение высказывания на противоположное, то у Дерриды в большинстве случаев невозможно изменить смысл предложения никакими операциями»[26, c201]. «Македонская критика французской мысли» представляет собой трактат нового интеллектуала, татарина Кики Нафикова, явно травмированного французской философией. Постмодернизм применяется к объяснению экзотических реалий русской жизни 90-х годов. Постмодернистский дискурс в этом специфическом контексте воспринимается как нелепый, переворачивается и сам поддается иронической перекодировке. Так культовая фигура Бодрийяра превращается в «Бодриякра» «по аналогии с термином симулякр» деконструкция представлена как «разборка» (термин, наполненный криминальными коннотациями).

Постмодернистская теория перекодируется знаками криминальной субкультуры. Принудительное же чтение трудов французских постмодернистов превращается в пытку настолько изощренную, что ее жертвам сочувствует даже суровая братва.
Десакрализация достигается путем остранения и перекодировки. Например, в рассказе «Запись о поиске ветра»[26] постмодернистский принцип исчезновения реальности, смысла, означаемого, заслоненного множеством означающих, интерпретируется древним китайцем, старательным учеником, постигшим иррационально смысл постмодернистской теории, которая приобретает статус буддистской истины. «Мне вдруг открылся самый чудовищный заговор, который когда-либо существовал в поднебесной (…) мир есть всего лишь отражение иероглифов. Но иероглифы, которые его создают, не указывают ни на что реальное и отражают лишь друг друга, ибо один знак всегда определяется через другие».[26, c. 300] Запись о поиске ветра— перекодировка современной западной теории знаками древней восточной культуры знаменует диалог (что, кстати, характерно для раннего Пелевина), а осмеяние непостижимой разумом теории, понять которую можно лишь в «медитации», или в измененном состоянии сознания, в котором, собственно, и находится ученик, принявший некое подозрительное снадобье.
Такая особенность как ироническая саморфлексия постмодернизма характерна и для «жизни насекомых»[28] — яркого позднего постмодернистского текста, в котором иронически переосмысливаются достижения современной автору литературы и, в частности, устаревшие стратегии постмодернизма. Как пишет Н. Беляева «Парные персонажи Максим и Никита «хоронят» постмодернизм, разыгрывая метатеатральнуюсцену — театр в театре. «Никита внимательно посмотрел Максиму на ноги. - Чего это ты в сапогах ходишь? (…) Жарко ведь. –В образ вхожу (…).- В какой?- Гаева. Мы «Вишневый сад» ставим. - Ну и как, вошел?- Почти. Только не все еще с кульминацией ясно. Я ее до конца пока не увидел.- А это что?(…)- Ну, кульминация –это такая точка, которая высвечивает всю роль. Для Гаева, например, это когда он говорит, что ему службу в банке нашли. В это время все вокруг стоят с тяпками в руках, а Гаев их оглядывает и говорит: «Буду в банке». И вот ему сзади на голову надевают аквариум, и он роняет бамбуковый меч. - Почему бамбуковый меч? - Потому что он на бильярде играет (…).- А аквариум зачем?(…)- Ну как (…). Постмодернизм. Де Кироко. Хочешь, сам приходи, посмотрим. – Не пойду (…). Постмодернизм я не люблю. Искусство советских вахтеров.- Почему?- А им на посту скучно было просто так сидеть. Вот они постмодернизм и придумали. Ты в само слово вслушайся. – Никита, не базарь. Сам что ли вахтером не работал? (…) – Ну работал (…) только я чужого никогда не портил. (…)- Ты, Никита, прямо как участковый стал (…). Тот тоже жизнь объяснял. Ты, говорит, Максим, на производство идти не хочешь, вот всяческую ерунду и придумываешь. - Правильно объяснял. Ты от этого участкового отличаешься только тем, что, когда он надевает сапоги, он не знает, что это эстетическое высказывание» (60). «Чеховские аллюзии функционально пародируют постмодернистские спекуляции псевдоноваторского характера» [3, с.100-101].
В ключе «Шизофренического дискурса» исполнен ряд фрагментов в «Чапаеве и Пустоте» [31], особенно сцены в сумасшедшем доме №17, интерпретация современного хаоса, которую дает врач, увидевший в раздвоении сознания Петра не просто шизофрению, а типичное именно для переходного времени явление. Для тех, кто воспитан в старой культурной парадигме, смена ее новой подобна «внутреннему» ядерному взрыву. В рамках первой модели писателем адаптируются: во-первых, прежние деформации личности, во-вторых, смена культурного и политического контекста, и, наконец, сам контекст представлен как текст (миф о катастрофизме русской истории и ее инфернальной составляющей).
Как мы уже писали выше, в нашем исследовании многие критики раннего периода творчества Пелевина указывали в основном на его стилистические и синтаксические огрехи, те же из них кто удосужился уделить больше внимания смысловой нагрузке Виктора Пелевина выделяют две новые и перспективные, для русской литературы идеи: «метафизики побега» (С. Кузнецов)[12]и «пограничной реальности» (И. Роднянская)[41]. Эти темы встречаются и тесно переплетаются в каждом знаковом произведении автора.
Виктор Пелевин одним из первых авторов в России осознал и описал весь потенциал виртуальных миров и все перспективы слияния виртуальности с реальностью в будущем. Сначала в повести «Принц госплана» [26] еще в 1991 году, затем в рассказе «Акико» [29] и наконец, в почти классической антиутопии «Любовь к трем цукербринам»[32], в которой автор показывает мир, полностью погрязший в тотальной виртуальности, а остатки простых истин (традиционных истин эпохи модерна): любви, добра и сострадания (воплощенных в образе Нади) хоть и продолжают существовать, но остаются совсем незначительными, забытыми и уже никому не нужными.
Наблюдаемое у Пелевина слияние западного и восточного вариантов стиля. Так, например, в качестве позитивной стороны в творчестве Пелевина исследователями подчеркиваются «дидактические цели» его прозы, что свидетельствует о стремлении к восстановлению ценностной шкалы. В прозе Пелевина зачастую можно проследить не традиционную для постмодернизма деконструкцию, а позитивный, созидательный посыл. Данное направление в творчестве автора в корне разнит его с большинством представителей западной (или прозападной), как принято говорить бездуховной, новой волны в литературе. В тоже время прозелитизм Пелевина нисколько не навязчив его дидактика не приобретает формы морализаторства, он скорее всячески подчеркивает, что лишь констатирует данность и выход он нашел лишь для себя, а будет ли ему следовать читатель ему совершенно не интересно (что кстати вполне согласуется с учениями школ классического буддизма).