Лекция. Творчество Новеллы Матвеевой. План: Романтический мир Новеллы Матвеевой

Новеллистичная ткань матвеевских песен характеризуется дискретностью, частым опущением сюжетных звеньев, логических мотивировок. Подобное «рассеяние» сюжетного центра происходит в «Песне про котел» (1961), где импрессионистичное изображение безымянного персонажа, «сидевшего» и «мечтавшего» у костра, внезапно обрываясь, раскрывает неисповедимость жизненных перепутий, передаваемую интонациями задушевного песенного «сказа»:
И мы не знаем,
Ах, мы не знаем:
Был или не был
Он на Земле,
Что в тихом сердце
Его
творилось,
И что варилось
В его котле.
Обыденные житейские эпизоды, наблюдения порой обогащаются в песенных «новеллах» Матвеевой иносказательным притчевым потенциалом. В песнях «Пожарный» (1961), «Фокусник» (1962) новеллистичная заостренность изображения достигается благодаря тонкому диссонансу завершающих строк с эмоциональным фоном предшествующего рассказа. В первой песне в призме романтической фантазии развертываются детские впечатления от героически-возвышенного образа «пожарного в каске ярко-бронзовой», которые в заключительной строфе оборачиваются скорбным философским обобщением о мире: «А между тем горело очень многое, // Но этого никто не замечал!». Сходное открытие в глубинах лирического «я» Матвеевой черт грустного романтика-философа, чуждого, невзирая на обилие «экзотической» образности, иллюзорному, утопическому мироощущению, происходит и в песне «Фокусник», этом образце изысканной психологической лирики. За сюжетными деталями занимательных наблюдений за игрой фокусника проступают горько-отрезвляющее восприятие действительности, приметы невысказанной внутренней драмы лирического героя:
Ах ты фокусник, фокусник-чудак,
Поджигатель бенгальского огня!
Сделай чудное чудо: сделай так,
Сделай так, чтобы поняли меня!
В перспективе своего жанрового развития поэтическая «новелла» Матвеевой достигала масштабов «романного» обобщения, вмещала в орбиту своего художественного содержания целое человеческой судьбы. К подобным песенным «романам» может быть отнесена известная матвеевская песня «Девушка из харчевни» (1964), которая по достоинству была оценена критикой как одна из вершин русской любовной лирики. По резко очерченному рисунку «вещных» образов песня напоминает поэтические «новеллы» А. Ахматовой 1910-х гг., где именно предметные детали часто выступали в качестве «консервантов» любовной памяти героини. Но динамика образной сферы в стихотворении Матвеевой оказывается сложнее, чем у Ахматовой. Если первоначально героиня песни хранит память об ушедшем возлюбленном, вглядываясь в «плащ, висевший на гвозде», в «гвоздь от плаща», в «след гвоздя», который «был виден – вчера», то «с теченьем дней, шелестеньем лет» эта память уходит в бесплотную, таинственно-романтическую сферу душевной жизни. В «мерцающем» образном мире этой проникнутой затаенной грустью песни-притчи, песни-судьбы, где, по признанию самого автора, «речь идет об идеальном», запечатлена стихия времени, исподволь подтачивающая «вещные» опоры памяти; явлена зыбкая грань предметного и невещественного, ускользающего от рационального осмысления. В бытовых явлениях жизни героини приоткрывается их сокровенный смысл, просматривается масштаб прожитой судьбы, одухотворенной высоким чувством. Пронзительное лирическое чувство сквозит в «уравновешенном» эпическом «повествовании»:
Теченье дней, шелестенье лет, –
Туман, ветер и дождь…
А в доме событье – страшнее нет:
Из стенки вырвали гвоздь!
Туман, и ветер, и шум дождя…
Теченье дней, шелестенье лет…
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след.
Когда же и след от гвоздя исчез
Под кистью старого маляра, –
Мне было довольно, что след
Гвоздя
Был виден – вчера.
В песнях-судьбах Матвеевой, как и в ее поэтических «новеллах», часто наблюдается редукция психологических мотивировок, их сюжетный рисунок порой обрывается в самой кульминационной точке, как это происходит в песне «Цыганка-молдаванка» (1961). Рассказ о драматичной участи выкраденной цыганами «молодой молдаванки» обретает очертания древнего предания об иррациональных изгибах человеческой судьбы и завершается в вопросительной модальности:
Что же с ней, беглянкой, было?
Что же с ней, цыганкой, будет?
Все, что было, – позабыла,
Все, что будет, – позабудет.
В фокусе песен рассматриваемой жанровой группы нередко оказывается судьба художника. В поэзии Матвеевой выведены творческие личности самых разных масштабов дарования. Этой теме посвящены объемный лирический цикл «Шекспириада» (1964, 1993-94), горестный рассказ о страданиях «короля светотени» в стихотворении «Рембрандт» (1953). Но в собственно песенных произведениях Матвеевой чаще звучат раздумья о судьбах «маленьких» людей искусства – шарманщиков, трубачей, барабанщиков, художников, «пишущих красками на хмурых мостовых» («Мы слышали слух», «Кисть художника», «Венгерская баллада» и др.). Так, в «Венгерской балладе» (1962) раскрывается высокий трагедийный конфликт свободного творчества «слепого парнишки», ходившего по дворам «старого Будапешта» «с гибкою и дерзкою скрипкою венгерскою», – с жестокими историческими потрясениями; конфликт, высвечивающий духовную высоту певца-простолюдина. Напряженное балладное повествование переходит здесь в звучание авторского лирического голоса, выводящее описанную ситуацию на архетипический уровень:
Не скажу, что было дальше –
Это так обычно!
Ясных глаз, давно закрытых,
Не закрыть вторично.
В Будапеште старом
Мальчик жил недаром
И незрячими глазами
Видел все отлично!
В песне «Шарманщик» (1963) рассказ о старом музыканте также основан на совмещении стилизованного древнего песенного предания («И кто-то пел о том, // Как жил да был старик // С шарманкой и сурком») и лирического слова. Лирическим голосом утверждается духовная и эстетическая сила незамысловатой игры старого шарманщика, порожденная свободой его творческой личности. В стилистике слегка старомодного обращения лирического «я» к слушательской аудитории ощутим голос душевно утонченного, мыслящего вопреки стереотипам несвободного времени интеллигента:
Достойные друзья!
Не спорю с вами я:
Старик-шарманщик пел
Не лучше соловья.
Но – тронет рукоять, –
И… – верьте, что порой
Он был самостоя-
тельнее, чем король!
А в песне «Поэты» (1975) в парадоксальном соединении сказочно-романтического ореола и сниженной обыденности запечатлелись метафизические, надвременные закономерности бытия поэтов, способных силой духа «эпохи таскать на спинах» и «небо подпирать». Примечательна в образном мире произведения смысловая параллель с легендарными «Атлантами» А. Городницкого:
И скажут ребятам такие слова:
«Вы славу стяжали,
Вы небосвод
На слабых плечах
Держали,
Вы горы свернули,
В русло вернули
Волны грозных вод…».
Потом засмеются
И скажут потом:
«Так вымойте блюдца
За нашим скотом!»
Итак, романтика песенно-поэтического творчества Н. Матвеевой, ставшего самобытнейшим явлением в авторской песне середины века, воплотилась в различных жанровых формах – от пейзажных, путевых, городских зарисовок, лирической исповеди, многообразных по тематике элегий до стилизованных древних сказаний, песен-новелл, «романных» по широте охвата действительности песен-судеб… Это романтическое мироощущение по своей сути знаменовало не утопический уход в «далекую даль» экзотики, но художественное открытие путей познания подлинной духовной сферы человеческого бытия, вытесненной из несвободного сознания эпохи.
В полифоничном бардовском многоголосии тембр голоса Матвеевой, ритмико-мелодические рисунки, стилистика ее исполнительского искусства оказались уникальными: поистине, по словам Л. А. Аннинского, «голосом забывшегося ребенка девочка-сомнамбула поет народу колыбельные песенки, от которых народ просыпается со смутным ощущением, что есть реальность выше и истиннее той, что ревет и хрипит за окнами…».