Образ Дона в древнерусской литературе

Глава 1 РОМАН М. ДЕ СЕРВАНТЕСА О ДОН КИХОТЕ В МИРОВОЙ И ОТЕЧЕСТВЕННОЙ КУЛЬТУРЕ
1.1 Переработка сюжета Сервантеса и переосмысление его образов в литературе и искусстве
Роман Сервантеса «Дон Кихот» переведён почти на все языки мира. Считается, что в российской словесности впервые упомянул Дон Кихота и Санчо Пансу поэт Василий Тредиаковский (1703-1769) в трактате об орфографии, заметив, что беседы рыцаря и его стремянного могут служить образцом «натурального» разговора. Тредиаковский читал «Дон Кихота» по-французски. В ту пору русский текст романа ещё не появился. Первый русский перевод (с французского), выполненный неизвестным переводчиком, был издан в 1769 году. «История о славном ла-манхском Рыцаре Дон Кишоте» сразу же получила широкое признание. Вскоре последовали многочисленные вольные переводы и пересказы романа, которые давали весьма приблизительное представление об испанском оригинале. Среди первых переводчиков был В.А.Жуковский, в собственном прозаическом переводе выпустивший переделку романа Сервантеса французским писателем Флорианом (в 6 томах, 1804-1806).Так что любознательная российская публика познакомилась с «Дон Кихотом» намного раньше, чем появился первый перевод с языка оригинала (в 1838 году), принадлежавший перу переводчика К.Массальского.
Сегодня одним из лучших считается перевод Н.М.Любимова, относящийся к 1951 году. В 2003 году издательство «Вита Нова» выпустило прекрасное издание «Дон Кихота» в переводе Н.М.Любимова с полным циклом ксилографических иллюстраций, выполненных по рисункам Гюстава Доре. Текст снабжён комментариями и статьёй, специально написанными для этого издания В.Е.Багно.
Книги Сервантеса теперь не дефицит. Однако его полного собрания сочинений (далеко не полное, в 5 томах, вышло в 1961 году) на русском языке до сих пор нет.
С течением времени оценки романа Сервантеса и образа Дон Кихота менялись. Первые толкователи видели в Дон Кихоте чисто комический персонаж, пародию на рыцарский идеал, призванную отвадить читателей от чрезмерного увлечения рыцарскими романами. В XVII-XVIII вв. в герое Сервантеса видели тип хотя и симпатичный, но отрицательный. Для эпохи Просвещения Дон Кихот - герой, который пытается внедрить в мир социальную справедливость с помощью заведомо негодных средств. Переворот во взглядах на «Дон Кихота» совершили немецкие романтики. Для Новалиса и Ф. Шлегеля главное в нём - проявление двух жизненных сил: поэзии, представленной Дон Кихотом, и прозы, интересы которой защищает Санчо Панса. По Ф. Шеллингу, Сервантес создал из материала своего времени историю Дон Кихота, который, как и Санчо, носит черты мифологической личности. С точки зрения Г.Гейне, Сервантес, «сам того ясно не осознавая, написал величайшую сатиру на человеческую восторженность»[4: С.136].
В.Г. Белинский, акцентируя реалистичность романа, историческую конкретность и типичность его образов, замечал: «Каждый человек есть немножко Дон Кихот; но более всего бывают Дон Кихотами люди с пламенным воображением, любящею душою, благородным сердцем, даже сильною волею и с умом, но без рассудка и такта действительности»[16:С.164].
Н.В. Гоголь, следуя примеру Сервантеса, решил написать «Мёртвые души», «малую эпопею», как он определил свой жанр, и главным героем этой эпопеи сделал… странствующего Рыцаря Стяжательства.
В статье И.С.Тургенева «Гамлет и Дон Кихот» (1860) герой Сервантеса впервые осмыслен как борец. Тургенев считает самопожертвование и деятельность его главными свойствами. «…Что выражает собой Дон Кихот? - Веру, прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое, в истину. <…> «Дон Кихот» весь проникнут преданностью идеалу, для которого он готов подвергаться всем возможным лишениям, жертвовать жизнью. Самую жизнь он ценит настолько, насколько она может служить средством к воплощению идеала, к водворению истины и справедливости на земле. Жить для себя, заботиться о себе Дон Кихот счёл бы постыдным. Он весь живёт (если можно так выразиться) вне себя, для других, для своих братьев, для противодействия враждебным человечеству силам - волшебникам, то есть притеснителям»[25:С.167].
В русской классической традиции истолкованию образа Дон Кихота свойственна публицистичность. Для Ф.М. Достоевского в нем на первый план выходит сомнение, почти поколебавшее его веру: «Самый фантастический из людей, до помешательства уверовавший в самую фантастическую мечту, какую лишь можно вообразить, вдруг впадает в сомнение и недоумение…» [6:С.464].
Крупнейший немецкий писатель ХХ века Томас Манн в эссе «Путешествие по морю с Дон Кихотом» (1934) делает ряд тонких наблюдений над образом. «Конечно, Дон-Кихот безрассуден, - пишет Т.Манн, - увлечение рыцарскими романами сделало его таким; но этот являющийся анахронизмом конёк в то же время служит источником такого подлинного благородства, чистоты, такого изящества, такого внушающего искреннюю симпатию и глубокое уважение достоинства всего его облика, и физического, и духовного, что к смеху, вызываемому его «печальной», его гротескной фигурой, неизменно примешиваются удивление и почтение, и каждый, кто встречается с ним, ощущает, недоумевая, искреннее влечение к жалкому и вместе с тем величественному, в одном пункте свихнувшемуся, но во всём остальном безупречному дворянину»[10:С.178].
По-особому подходят к Дон Кихоту испанские критики и писатели. По мнению Хосе Ортеги-и-Гассета, «мимолётные прозрения о нём осенили умы иностранцев: Шеллинга, Гейне, Тургенева… Откровения скупые и неполноценные. «Дон Кихот» был для них вызывающей восхищение диковиной; не был тем, чем он является для нас - проблемой судьбы»[14:С.329]. Мигель де Унамуно в эссе «Путь ко гробу Дон Кихота» (1906) воспевает в нём испанского Христа, его трагический энтузиазм одиночки, заранее обречённого на поражение, а «кихотизм» описывает как национальный вариант христианства. «Этот Герой - сын милосердных своих дел, вдохновляемый бессмертной своей любовью ко всему человечеству и, прежде всего, к тому, кто рядом. Рыцарь, чьё слово никогда не расходится с делом, а самое главное, он всегда действует и не боится показаться смешным в своей борьбе за справедливость, в стремлении сделать мир лучше. Он гонит прочь страх, чтобы тот не мешал ему правильно видеть и слышать. И если видит он великанов, то это именно великаны, а никакие не мельницы»[26:С.394].
Одним из самых тонких критиков и ценителей «Дон Кихота» был Хорхе Луис Борхес. Из-под его пера вышли «Притча о Сервантесе и Дон Кихоте» и «Скрытая магия в “Дон Кихоте”». В «Притче…» мы читаем: «Наскучив своей Испанией, старый солдат короля тешился безмерными пространствами Ариосто, лунной долиной, где пребывает время, растраченное в пустых снах, и золотым истуканом Магомета, который похитил Ринальд Монтальванский. Беззлобно подшучивая над собой, он выдумал легковерного человека, сбитого с толку чтением небылиц и пустившегося искать подвигов и чудес в прозаических местах с названиями Монтьель и Тобосо. Побеждённый реальностью и Испанией, Дон Кихот скончался в родной деревушке в 1614-м. Ненадолго пережил его и Мигель де Сервантес. Для обоих, сновидца и его сна, вся суть сюжета была в противопоставлении двух миров: вымышленного мира рыцарских романов и повседневного, заурядного мира семнадцатого столетия. Они не подозревали, что века сгладят в итоге это различие, не подозревали, что и Ламанча, и Монтьель, и тощая фигура странствующего рыцаря станут для будущих поколений такой же поэзией, как плавания Синдбада или безмерные пространства Ариосто[3:С.181].Ибо литература начинается мифом и заканчивается им» Борхес Х.Л.Притча о Сервантесе и Дон Кихоте//Борхес Х.Л.Сочинения:В 3 т: Пер. с исп.-Рига: Полярис, 1994.- Т.2.- С.181.
Заметным итогом освоения многими поколениями читателей романа Сервантеса явилось такое культурное явление, как «донкихотство». Термин «донкихотство» с каждой новой эпохой наполнялся новым содержанием: одни акцентировали уничижительное значение слова, другие подчёркивали высокий смысл «донкихотства». По мнению учёных, глагол «донкишотствовать» в значении «сумасбродствовать» введён в русский обиход ещё Державиным в посвящённой Екатерине Великой «Оде к Фелице»:
Не слишком любишь маскарады, А в клоб не ступишь и ногой; Храня обычаи, обряды, Не донкишотствуешь собой.
«…если положить на весы стремление Дон Кихота приносить людям пользу, делать добро - и нелепость его поступков, реальный вред, который он приносит окружающим, то перевешивает и перевесило - это доказали десятки миллионов читателей - первое. Сервантесоведы доказывают, что писатель не собирался создавать такой образ, который составил основу «высокой» линии донкихотства. Однако их попытки убедить читателей придерживаться в этом вопросе объективной истины, пожалуй, что, обречены на провал. Эти попытки - не что иное, как донкихотство, в ином, впрочем, оттенке своего значения. Человечеству был необходим миф о Дон Кихоте, необходим был образ, призванный нести в духовной культуре именно эту функцию, и он будет нести эту функцию, ибо из всех великих мировых образов именно Дон Кихот наиболее для неё подходит…» Багно В.Е. Дорогами « Дон Кихота».- м.:Книга, 1998.- С.436.
Пророческие слова произносит Дон Кихот во второй главе первой книги: «Счастливо будет то время… когда, наконец, увидят свет мои деяния, достойные быть запечатлёнными в бронзе, высеченными из мрамора и изображёнными на полотне на память грядущим поколениям».
Образ Дон Кихота имел множество воплощений в разных видах искусства.
Роман Сервантеса иллюстрировали многие художники. Начальной вехой в истории иллюстрирования «Дон Кихота» исследователи считают английское издание 1738 года с изящными гравюрами английского художника Джона Вандербанка (John Vanderbank, 1694-1739). Тони Жоанно (Jouannot, 1803-1853), французский рисовальщик, гравёр и живописец настолько был увлечён романом Сервантеса, что создал к нему 800 рисунков. Каждую фразу романа проиллюстрировал испанец Х.Аранда, он работал над «Дон Кихотом» более сорока лет. Гюстав Доре изучил роман во всех нюансах и подробностях. Он даже предпринял продолжительное путешествие по дорогам Испании, зарисовывая в альбом все свои впечатления. Известно более трёхсот его иллюстраций к роману.
В России наиболее заметный след в иллюстрировании эпопеи Сервантеса оставили Кукрыниксы, К.И. Рудаков (1891-1949), П.А. Шиллинговский (1881-1942), Ф.Д. Константинов (1910-1997), Н.И. Пискарёв (1892-1959), С.Г. Бродский (1923-1982) и другие.
Образы Дон Кихота и его верного оруженосца вдохновляли самых разных художников. Многие испанские мастера старались воплотить в искусстве своего национального литературного героя. Франсиско Гойя (1746-1828) начал работу над образом странствующего рыцаря как иллюстратор, однако от этого замысла сохранился всего один офорт. Знаменитый рисунок Пабло Пикассо сделался хрестоматийным. Изображали Дон Кихота Сальвадор Дали и Игнасио Сулоага.
Один из самых популярных «портретов» Дон Кихота - картина известного французского живописца Оноре Домье (1851). Не остались равнодушными к герою Сервантеса и великие русские художники. Дон Кихота рисовали И.Репин, В.Серов (акварель и карандашный эскиз). Многие мастера XX века пытались по-новому осмыслить этот многозначный образ. Например, у российского художника Анатолия Зверева Дон Кихот неловок, хрупок, призрачен.
Кино, театр, музыкальная сцена не меньше, чем изобразительное искусство, дали разнообразных интерпретаций романа Сервантеса. Среди музыкантов, вдохновлённых образом Дон Кихота, были А. Сальери, Д. Ристори, И. Труффи, Н. Пиччини, Ф. Мендельсон, А. Рубинштейн, Р. Штраус, джазовые композиторы, авторы мюзиклов. Любители танцевального искусства, конечно же, знакомы с балетом «Дон Кихот» Людвига Фёдоровича Минкуса, чеха по происхождению, который приехал в Россию в конце XIX века. Первая постановка балета состоялась в 1869 году в Москве на сцене Большого театра. Автором либретто и постановщиком спектакля был выдающийся балетмейстер М.П. Петипа.
С XVIII-го века Дон Кихот - на оперной сцене (оперы на этот сюжет написали Д. Ристори, Д. Паизиелло, Н. Пиччини, А.Сальери). В 1910 году была поставлена опера «Дон Кихот» Ж.Массне, главную партию в которой исполнил Ф.И. Шаляпин. Он же сыграл «драматического» Дон Кихота во французском фильме режиссёра Г. Пабста (1933). Первая инсценировка в русском театре была поставлена в 1847 году (это была комедия-водевиль, автор - П.А. Каратыгин). И в XX веке тема «Дон Кихота» привлекала внимание драматургов. В 1920-х годах инсценировки романа были созданы Г.И. Чулковым, А.В. Луначарским (пьеса «Освобождённый Дон Кихот», 1921). В Московском Художественном театре над образом Дон Кихота работал Михаил Чехов (им же была сделана инсценировка). Однако спектакль осуществлён не был. (В 1986 году был опубликован «Дневник о Кихоте» М.Чехова. См.: Чехов М. Литературное наследие: В 2 т. - М.: Искусство, 1986.)
В 1960-е широкой популярностью в Америке и Европе пользовался мюзикл М.Ли «Человек из Ламанчи» (премьера - 1966, экранизация - 1972). Мюзикл идёт по сей день в Театре Российской армии (в роли Дон Кихота - девяностолетний В.М.Зельдин).
1.2.Образ Дон Кихота и тема «донкихотства» в художественном сознании писателей и в оценке критиков
В детстве имя Дон Кихота ассоциируется с чем-то забавным, почти клоунским. Всё правильно. У первых читателей романа новоявленный рыцарь из Ламанчи тоже вызывал лишь смех и ничего кроме. Видя на улице хохочущего человека с книгой в руках, люди говорили, что этот тип или сошёл с ума, или читает «Дон Кихота». И хотя семнадцатый век нельзя назвать детством человечества, - отрочеством, концом отрочества считать эти годы можно. Поэтому смех мало-помалу замирал на устах взрослеющего человечества. Новый, доселе скрытый смысл различило оно в сочинении Сервантеса.
В действительность (реальность) книги вписана сама книга - со всеми её бесчисленными персонажами, с читателями и автором. Сервантес существует внутри своего романа - и как собственно персонаж (солдат Сааведра), и своими сочинениями, причём не только «Дон Кихотом», но и, например, «Галатеей», которой даётся тут довольно жёсткая характеристика. Вон когда было брошено первое зёрнышко литературной рефлексии! Спустя век оно проросло в сочинениях романтиков: Фридрих Шлегель назвал «Дон Кихота» и «Гамлета» «самыми мастерскими и глубокомысленными созданиями во всей сфере романтического искусства»[16:С.150].
По признанию Гейне, он каждые пять лет перечитывал «Дон Кихота», но только в детстве, когда ему ещё "неведома была ирония", он над этой книгой "проливал горькие слёзы. И лишь позже, когда ирония перестала быть "неведомой", пришёл к выводу, что, взявшись за пародию на рыцарский роман, "Сервантес написал величайшую сатиру на человеческую восторженность", ибо "перо гения всегда больше самого гения.» Формула, которая к самому Гейне вряд ли приложима. В его случае перо гения тождественно гению, сила разума равна силе поэтической, а у Гёте (не говоря уже о Томасе Манне, если брать новейшую немецкую литературу) явно превосходит её. Что же касается сатиры, «величайшей сатиры» (и нетолько на человеческую восторженность), то её спустя столетие с лишним написал другой поэт, Джонатан Свифт.
Два полюса, две вершины, две грандиозные книги, которые вместили в себя весь долгий опыт надежд и разочарований, любви и ненависти. Если Свифт показал, сколь низко способен пасть человек, то Сервантес пропел ему величайший из гимнов. Вот только ни современники, ни ближайшие потомки не услыхали его. Раскаты смеха заглушили патетическую ораторию, с удивительной доверчивостью принятую за пародийный спектакль.
Сервантес сам внушил своим первым читателям, будто его книга есть не что иное, как "сплошное обличение рыцарских романов". Задача, скажем прямо, сугубо литературная, даже внутрилитературная. Сформулировав её в прологе (но чужими устами!), автор предлагает затем несколько пародийных сонетов, комментируя которые М.Бахтин пишет, что "сонет здесь - герой пародии", и далее распространяет эту справедливую формулу на весь роман, с чем уже трудно согласиться. Ибо герой романа, главный герой - вовсе не роман, вообще не литературное явление, а воплощённая в художественный образ идея. И вовсе не "в процессе пародийного разрушения предшествующих романных миров", как опять-таки настаивает Бахтин, создан «Дон Кихот», а в ностальгическом утверждении уходящих идеалов, что распознал одним из первых Генрих Гейне. Но, издеваясь над рыцарскими романами, которые Сервантес, дескать, благополучно похоронил, немецкий поэт упускает из виду, что обречённые романы пусть бессознательно, пусть наивно, но идеалы эти отстаивали. Вплотную приблизился Гейне к новому толкованию сервантовской книги, однако, именуя историю Дон Кихота величайшей сатирой, он, конечно же, отдает дань прежней, изначальной интерпретации романа как сочинения юмористического.
Традиция такого прочтения дожила до наших дней. Томас Манн, мастер (блистательный теоретик) иронического письма, развил её в очерке «Путешествие по морю с Дон Кихотом». Вот и выходит, что, в отличие от философов, которые, прежде всего, отзывались на идейный, содержательный импульс книги, художники ощущали преобладающее воздействие её формы. Даже олимпиец Гёте отдал этому дань: структура «Дон Кихота» просматривается в дилогии о Вильгельме Мейстере, особенно в «Годах странствий...». Словом, история прочтения сервантесовского романа - это тоже своего рода роман, среди "действующих лиц" которого такие исполины как Гейне и Шопенгауэр, Тургенев и Достоевский... Книга была написана до востребования, но не ожидала, пока человечество дорастёт до неё. Кажется, это единственный случай, когда литературное произведение завоевало мир сперва в одном качестве пародийного фарса, а затем - в другом, от пародии и фарса весьма далёком.
В рассуждения Дон Кихот пускается столь же охотно, сколь и в приключения, и это свидетельствует, что перед нами философ. Но только философ особенный. В отличие от большинства своих предшественников, высокомерно сторонящихся практических дел, он незамедлительно переводит мысль в поступок. Попирая древний принцип разделения труда, когда один выдвигает идею, а другой (вернее, другие) воплощают её, часто с риском для жизни, Дон Кихот взваливает на себя то и другое. Если угодно, он первый, кто соединил в одном лице теоретика и практика. Идеолога и солдата.
Ближайший преемник его по литературе - это, конечно, Фауст. Потом - Раскольников. Но и у Фауста, и у Раскольникова рациональный, точнее - интеллектуальный импульс не только предшествует действию, но и всецело определяет его, в то время как Дон Кихотом движет чувство. Очертя голову бросается он в битву, поскольку убеждён, что "всякое промедление с его стороны может пагубно отозваться на человеческом роде..." Строго говоря, это манифест. Торжественно объявленный в самом начале, красной нитью проходит через всю книгу. Как же целые поколения читателей умудрились проморгать его? Или просто не придали значения, поверив, будто это и впрямь рукопись арабского историка Сида Ахмеда Бенинхали, случайно обнаруженная в Толедо у торговца шёлком?
И всё же: почему уклоняется автор от авторских лавров? Почему настаивает, что он-де всего-навсего посредник, добровольно илагающий наполовину вычитанную, наполовину слышанную где-то историю? Из соображений безопасности? Вряд ли... Смешно думать, будто инквизиция была столь наивна, что могла поверить в вымышленного сочинителя. Да и сам писатель во второй части романа не только не утаивает своего авторства, но и яростно обороняет его от беспардонных посягательств. Впрочем, не скрывалось оно и прежде, еще до выхода книги. А иначе как проведал о рукописи Лопе де Вега, который, рассуждал в одном из писем о поэтах, заметил вскользь, что « среди них нет ни одного столь плохого, как Сервантес, и ни столь глупого, чтобы хвалить «Дон Кихота»? Можно предположить, что наезжая в Толедо (как раз в то время, когда там гостил злоязычный комедиограф), Сервантес показывал рукопись коллегам... Так или иначе, но отнюдь не осторожностью, как это принято считать, продиктована форма повествования, другими какими-то причинами. Какими? Отчего так упорно выдаёт себя многоопытный литератор за человека стороннего, которому неизвестно даже имя героя? "Иные утверждают, что он носил фамилию Кихида, иные - Кесада. В сем случае авторы, писавшие о нём, расходятся".
Авторы, писавшие о нём. Это - не случайный пассаж и не стилистическая виньетка. Буквально через три страницы Сервантес вновь упоминает безымянных авторов "правдивой этой истории", потом мимоходом говорит о летописях Ламанчи и ламанчских писателях, которые не могли, дескать, быть "настолько нелюбознательными, что не сохранили у себя в архивах или же в письменных столах каких-либо рукописей, к славному нашему рыцарю относящихся". И уже в следующей главе одна из таких рукописей попадает волею случая к нынешнему "биографу" Дон Кихота. "Его история, - рассуждает тот с пресерьёзным видом, - не может быть весьма древней". В другом месте он столь же невозмутимо - вот оно, сервантесовское лукавство! - высказывает сомнение в её правдивости. То есть на наших глазах воссоздаётся легенда, что опять-таки подтверждает, что не смеховое начало лежит в основе «Дон Кихота», а начало патетическое. Ибо легенды, по большей части, патетичны. Они или грезят о будущем - далёком-далёком будущем, или вспоминают прошлое - далёкое-далёкое прошлое, что, в общем-то, одно и то же. "Я... родился в наш железный век, дабы воскресить золотой". В этой формуле Дон Кихота, которую не склонный к отвлечённому мышлению Санчо должен пропустить мимо ушей, но которую он как бы специально для нас повторяет, - в ёмкой формуле этой прошлое и будущее как раз смыкаются.
"Блаженны времена и блажен тот век, который древние называли золотым, - такими словами начинается первая же большая речь ламанчского философа. - Правдивость и откровенность свободны были от примеси лжи, лицемерия и лукавства". Ностальгические нотки совершенно отчётливо звучат в этом программном, как сказали бы теперь, монологе. А от ностальгии до грёз, до утопии - один шаг, и хитроумный идальго шаг этот делает. В тот же миг сочинение Мигеля де Сервантеса превращается в утопический роман. Правда, в отличие от классических работ Кампанеллы и Мора, это не социальная утопия, это утопия нравственная. Поскольку, просвещает Дон Кихот своего оруженосца, "с течением времени мир всё более и более пополняется злом... учредили наконец орден странствующих рыцарей, в обязанности коего входит защищать девушек, опекать вдов, помогать сирым и неимущим".
Орден странствующих рыцарей - разумеется, легенда. Тут людская молва поработала, которая испокон веков окружала всякого незаурядного человека ореолом сказочности. Это и в «Одиссее» есть, и в «Эпосе о Гильгамеше», и в «Слове о полку Игореве». Но там персонаж легенды, то есть опоэтизированный, во многом условный персонаж существует в опоэтизированной, условной всё-таки среде, Сервантес же - впервые в истории мировой литературы - поместил героя легенды в ситуацию нелегенды. В самую, что ни на есть грубую реальность.
Рассказывая о "любовном" приключении Дон Кихота на постоялом дворе, рассказчик замечает, что, мол, "до того слеп, был наш идальго, что... ему казалось, будто он держит в объятиях богиню красоты". Слеп? О нет, вовсе не слеп, был наш идальго, он был зряч как никто другой, ибо обладал чудесной способностью видеть не внешний абрис мира, не то, как мир этот исполнен, а то, как он задуман. Если угодно, Дон Кихот олицетворяет идеальное зрение человечества. За что и расплачивается: лишённый зрения ближнего, бытового, на каждом шагу попадает впросак. Мешковину за шёлк принимает, стекляшки - за жемчуг и уж, конечно, не ширококостную служанку видит, кривую на один глаз, а богиню красоты.
Но роман - то читали как раз служанки. Сам Сервантес свидетельствует устами бакалавра Карраско, что « Дон Кихотом» « особенно увлекаются… слуги - нет такой городской передней, где бы ни нашлось» его. Все правильно: именно слуги, именно санчопансы и читатели такого рода сочинения, а вовсе не Дон Кихот - у того иного рода были книжечки. Вергилий... Гомер... Это ведь ему принадлежит тонкое замечание, что Эней не был столь благочестив, а Одиссей столь хитроумен, как их пытались представить авторы. И человек, который так проницательно судит о серьёзных и уже в ту пору достаточно элитарных, по нынешней терминологии, произведениях, тратит время на чтение всякой дребедени! Поверить трудно. Скорей уж философские и богословские трактаты штудирует... Сочинение Сервантеса теперь тоже относят к разряду философских (точнее, и философских тоже), но когда-то простой люд видел в нём рыцарский роман, только ещё более насыщенный, нежели обычный. Ещё более концентрированный. Дальше, по сути дела, развиваться было некуда - вот и умер, действительно не без помощи Сервантеса, но Сервантеса не пародиста, а Сервантеса-романтика. Который довёл его до совершенства и тем обозначил начало конца. Коли нет движения вверх, то, естественно, начинается сползание вниз. Словом, «Дон Кихот» - это вершина жанра. Пик. Сервантес угадал идеальный рыцарский роман - не сочинил, а именно угадал, поскольку в санчопансовском сознании он жил всегда. Жил не в виде книги - народ книгами не мыслит, а как образ героя. Раз есть на свете он, Панса, толстяк, трус, хитрец, выпивоха, то должен быть и ещё кто-то, благородный и правдивый, равнодушный к своему брюху и потому тощий.
В разгар работы над «Идиотом» Достоевский писал, что из "прекрасных лиц в литературе христианской законченней всего Дон Кихот"[7]. Христианской! Трижды слова "Князь Христос" встречаются в подготовительных записях к роману - без комментариев, на полях, без видимой связи с остальными набросками. Точно некая вспышка озаряет остов будущей книги, её балки и перекрытия, её несущую опору - так скажем. Одну из опор. (Достоевский особенно выделяет Евангелие от Иоанна.) Другая несущая опора - Дон Кихот. Но, ставя его "из прекрасных лиц в литературе христианской" на первое место, Достоевский уточняет, что "он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон". Дальше в письме упоминается Пиквик, который "тоже смешон и тем только и берёт", но Пиквик, оговаривается Достоевский, "бесконечно слабейшая мысль, чем Дон Кихот". (Племянница Достоевского Софья Александровна Иванова, которой адресовано это письмо и которой посвящена журнальная редакция «Идиота», переводила как раз Диккенса.) Смешон и Мышкин, но смешон совсем иначе, нежели Дон Кихот: по-настоящему-то над ним смеются лишь дети из швейцарской деревушки и то лишь вначале, до истории несчастной Мари, остальные делают вид, что смеются, в том числе и Аглая, то и дело задевающая князя. Над Дон Кихотом же смеются все. И в самом романе, и за его пределами. Лишь одиночки вроде Гейне проливали слёзы, но это уже гениальные одиночки. Да и то спустя двести лет после выхода романа.
Если Сервантес опередил человечество на два с лишним века, то «Идиот» явился тютелька в тютельку: отношение к Мышкину других персонажей романа совпадает - в главном! - с отношением к нему автора. В сервантесовской книге такого нет. Там главного героя понимает до конца один творец - и то не сразу, все же прочие или потешаются над ним, или, в лучшем случае, жалеют.
В одной из глав «Дневника писателя» («Ложь ложью спасается») Достоевский приводит эпизод, когда Дон Кихот, задумавшись, как же это доблестные рыцари умудрялись в одиночку уничтожать целые полчища врагов, разрешает загадку следующим образом. "Люди эти были лишь наваждением, созданием волшебства и, по всей вероятности, тела их не походили на наши, а были более похожи на тела, как, например, у слизняков, червей, пауков... А если так, то действительно он мог одним взмахом пройти по трём или четырём телам, и даже по десяти."
У Сервантеса такого эпизода нет. Но мог ведь быть? Мог. Подобное рассуждение совершенно в характере героя, так что Достоевский не столько домыслил, сколько разглядел сокрытое. Да, "ложь ложью спасается», но для Дон Кихота это вовсе не ложь, это вера - неважно в данном случае, во что: в Дульсинею ли Тобосскую, в коварных волшебников или Амадиса Галльского. Когда же вера ушла, когда она была грубо потеснена « умным и здравомыслящим цирюльником Карраско, отрицателем и сатириком, он тот час же умер»,- пишет Достоевский, немного путая: Карраско не цирюльник, Карраско бакалавр, но главное, определяющее его качество ухвачено опять - таки точно: отрицатель и сатирик. Создатель образа Ивана Карамазова (до начала работы над « Братьями Карамазами» оставались считанные месяцы) вкладывал в это понятие сугубо негативный смысл. На стороне Сервантеса был он, а не на стороне Свифта, чья формула унижение человека, формула уменьшения человека всё более укоренялась в мире.
дон кихот сервантес булгаков шварц