Психологические типы

«Психологические типы». 
Резюмируя, я бы хотел подчеркнуть, что каждая из двух общих установок, интроверсия и 
экстраверсия, проявляет себя в индивиде особым образом, через преобладание одной из четырех 
основных функций. Строго говоря, не существует чистых и неразложимых интровертов и 
экстравертов, а есть только интровертные и экстравертные функциональные типы (функции-типы), 
такие как мыслительные типы, ощущающие типы и так далее. Существует, таким образом, по 
крайней мере восемь ясно различаемых типов. Очевидно, что можно при желании увеличить это 
число, если, скажем, каждую из функций разложить на три подгруппы, что было бы возможным 
эмпирически. Можно, например, легко разделить мышление на три хорошо известные формы: 
интуитивное и спекулятивное, логическое и математическое, эмпирическое и позитивное. Сходные 
подгруппы могут быть образованы и для других функций, например в случае интуиции, имеющей 
как интеллектуальный, так и эмоциональный и сенсорный аспект. На этом уровне может быть 
образовано большое число типов, каждое новое подразделение становится все возрастающе 
утонченным. 
В завершение необходимо добавить, что я не рассматриваю классификацию типов согласно 
интроверсии и экстраверсии и четырех базовых функций как единственно возможную. Любой 
другой психологический критерий может служить не менее эффективно в качестве 
классификатора, хотя, на мой взгляд, другие не обладают столь обширным практическим 
значением. 
3. Психологическая теория типов. 
[Лекция, прочитанная на Конгрессе швейцарских психиатров (Цюрих, 1928) и опубликованная 
как «Psychologische Typologies («Психологическая типология») в «Seelenprobleme der Gegenwart» 
(Zurich
, 1931). При подготовке настоящей работы был использован (с изменениями) русский 
перевод с немецкого, сделанный А. М. Боковиковым и опубликованный /134- С.90-110/] 
Характер — это сложившаяся устойчивая индивидуальная форма человеческого бытия. 
Поскольку эта форма воплощает в себе как физическую, так и психическую природу, то общая 
характерология представляет собой учение о признаках как физического, так и психического 
свойства. Необъяснимое единство живого существа является причиной того, что физический 
признак есть не просто физический, а психический — не есть просто психический. Неразрывность 
и целостность природы ничего не ведает о тех несовместимостях и различиях, которые вынужден 
устанавливать человеческий разум, чтобы суметь проложить дорогу к пониманию. 
Различение тела и разума — это искусственная дихотомия, дискриминация, которая, 
несомненно, в большей степени основывается на своеобразии познающего интеллекта, чем на 
природе вещей. В действительности же взаимное проникновение телесных и психических 
признаков столь глубоко, что по свойствам тела мы не только можем сделать далеко идущие 
выводы о качествах психического, но и по психической специфике мы можем судить о 
соответствующих телесных формах. Последнее, конечно, потребует от нас несравненно больших 
усилий, но, пожалуй, не из-за того, что психика оказывает меньшее влияние на тело, чем тело на 
психику, а потому, что если начинать с психического, то нам придется делать вывод по 
неизвестному об известном, тогда как в противном случае у нас есть преимущество: ведь здесь 
мы можем отталкиваться от известного, то есть от видимого нами тела. Вопреки психологической 
теории, которая якобы у нас сегодня существует, психическое все же намного бесконечнее и 
темнее, чем видимая поверхность тела. Психическое по-прежнему является чужой, неизведанной 
страной, из которой к нам поступают лишь косвенные известия, передаваемые через 
подверженные всевозможным иллюзиям функции сознания. 
Следовательно, более безопасным представляется путь от внешнего к внутреннему, от 
известного к неизвестному, от тела к психике. Поэтому все попытки создания характерологии 
начинались снаружи. К ним относятся такие методы предков, как, например, астрология, которая 
даже обращалась к звездам, чтобы постичь те линии судьбы, начала которых лежат в 
человеческом сердце, а также хиромантия, френология Галля и физиогномика Лафатера. 
Недавние попытки подобного рода представлены графологией, физиологической типологией 
Кречмера и кляксографическим методом Роршаха. Как видно, путей от внешнего к внутреннему, от 
телесного к психическому вполне достаточно. Такое направление от внешнего к внутреннему 
должно быть путем исследования до тех пор, пока не будут с достаточной надежностью 

---

271. 
установлены определенные элементарные психические состояния. Но как только это произойдет, 
путь может стать обратным. Тогда мы сможем поставить вопрос: каково телесное выражение 
конкретного психического состояния? К сожалению, мы еще не настолько продвинулись в данной 
области, чтобы быть в состоянии вообще затрагивать этот вопрос, потому что основное условие, а 
именно удовлетворительная констатация психического состояния, еще далеко не выполнено. 
Более того, мы лишь начали упражняться в расстановке психического инвентаря, да и то не всегда 
успешно. 
Простая констатация того, что определенные люди выглядят так-то и так-то, совсем ничего не 
будет значить, если она не позволит нам сделать вывод о соответствующем содержании. Мы 
только тогда будем удовлетворены, когда узнаем, какой вид психического соответствует 
определенным физическим качествам. Тело без психики нам ни о чем не говорит, так же как — 
позволим себе встать на точку зрения психического — душа ничего не может значить без тела. 
Если мы теперь собираемся по какому-нибудь физическому признаку судить о соответствующем 
ему психическом качестве, то мы делаем это, как уже было сказано, по известному о неизвестном. 
Я, к сожалению, вынужден подчеркивать эту мысль, поскольку психология является самой 
молодой из всех наук и поэтому находится во власти предрассудков. Тот факт, что психология, в 
сущности, была открыта лишь недавно, является непосредственным доказательством того, что 
нам потребовалось слишком много времени для отрыва психического от субъекта и тем самым 
выделения его в качестве предмета объективного познания. Психология как естественная наука — 
это фактически приобретение самого последнего времени, поскольку до сих пор она была таким 
же фантастическим продуктом произвола, как и средневековая естественная наука. Считалось, что 
психологией можно распоряжаться. И этот предрассудок ощутимо следует за нами. Психическая 
жизнь — это нечто самое непосредственное, а поэтому вроде бы и самое знакомое, даже более 
чем знакомое: она зевает нам в лицо, она раздражает нас банальностью своей нескончаемой 
повседневности, мы даже страдаем от этого и делаем все возможное, чтобы о ней не думать. Из-
за того, что психическое представляет собой самое непосредственное явление, из-за того, что мы 
сами являемся психическим, мы вряд ли можем предположить что-либо иное, чем то, что мы 
знакомы с ним глубоко, основательно и долго. Поэтому каждый не только имеет свое мнение о 
психологии, но и убежден, что он, само собой разумеется, лучше всех в ней разбирается. 
Психиатры, которым приходится сражаться с родственниками и опекунами своих пациентов, 
понятливость которых (родственников и опекунов) уже стала притчей во языцех, были, пожалуй, 
первыми людьми, которые в качестве профессиональной группы столкнулись с бытующим в массе 
слепым предрассудком, что в психологических вопросах каждый понимает больше любого другого, 
что, впрочем, не мешает и самому психиатру разделять это мнение. Причем доходит до того, что 
он вынужден признать: «В этом городе вообще только два нормальных человека. Профессор В. — 
второй». 
В психологии сегодня нужно, в конце концов, прийти к пониманию того, что психическое — это 
нечто совершенно неизведанное, хотя оно и кажется абсолютно знакомым, и что психику другого 
каждый знает, пожалуй, лучше, чем свою собственную. Во всяком случае, для начала это было бы 
весьма полезным эвристическим предположением. Ведь именно из-за непосредственности 
психических явлений психология и была открыта так поздно. А поскольку мы стоим еще только у 
истоков науки, постольку у нас отсутствуют понятия и определения, с помощью которых мы могли 
бы охватить известные нам факты. Первые у нас отсутствуют, последние (факты) — нет; более 
того, они теснят нас со всех сторон, мы даже завалены ими в отличие от других наук, 
вынужденных их разыскивать, а естественное группирование их, как, например, химических 
элементов или семейства растений, опосредуется нами наглядным понятием апостериори. 
Совсем иначе, однако, обстоит дело с психикой; здесь со своей эмпирически-наглядной 
установкой мы просто попадаем в непрерывное течение наших субъективных психических 
явлений, и если из этого потока вдруг всплывает всеобъемлющее общее понятие, то оно является 
не более чем простым симптомом. Раз мы сами являемся психическим, то, позволяя исполниться 
психическому процессу, мы почти неизбежно растворяемся в нем и тем самым лишаемся 
способности познающего различения и сравнения. 
Это только одна трудность; другая заключается в том, что по мере отделения от 
пространственного явления и приближения к беспространственности психического мы теряем 
возможность точного количественного измерения. Даже констатация фактов становится 
затруднительной. Например, если я хочу подчеркнуть недействительность какой-либо вещи, то 
говорю, что я только подумал. «У меня даже и мыслей таких не было бы, если бы не... и вообще я 
такого не думал». Замечания подобного рода доказывают, какими туманными являются 
психические факты или, точнее сказать, насколько неопределенно субъективными они кажутся, 
ибо на самом деле они столь же объективны и определенны, как и любое другое событие. «Я 
действительно подумал так-то и так-то, и отныне это всегда будет присутствовать в моих 
действиях». Даже к такому, можно сказать, само собой разумеющемуся признанию многие люди 

---

272. 
должны буквально-таки продираться, порой при огромном напряжении моральных сил. Именно с 
этими трудностями мы сталкиваемся, когда делаем вывод по известному внешнему явлению о 
состоянии психического. 
Отныне область моих изысканий сужается с клинической констатации, в самом широком 
смысле, внешних признаков до исследования и классификации всех психических данных, которые 
вообще могут быть выявлены и установлены. Из этой работы сначала возникает психическая 
феноменология, которая делает возможным появление соответствующего структурного учения, а 
уже из эмпирического применения структурного учения вытекает наконец психологическая 
типология. 
Клинические исследования основываются на описании симптомов, и шаг от симптоматологии к 
психической феноменологии можно сравнить с переходом от чисто симптоматической патологии к 
знаниям о патологии клеточной и патологии обмена веществ, ибо психическая феноменология 
позволяет нам увидеть процессы заднего плана психического, лежащие в основе возникающих 
симптомов. Общеизвестно, что это стало возможным благодаря применению аналитического 
метода. Сегодня мы обладаем действительным знанием о психических процессах, вызывающих 
психогенные симптомы. Этим знанием является не что иное, как учение о комплексах, которое, 
собственно, и оказывается основой психической феноменологии. Что бы ни действовало в темных 
подпочвах психического — разумеется, на этот счет существуют разнообразные мнения, — 
несомненно, по крайней мере, одно: прежде всего это особые аффективные содержания, так 
называемые комплексы, которые обладают определенной автономией. Мы уже не раз 
сталкивались с выражением «автономный комплекс», однако, как мне кажется, оно часто 
употребляется неправомерно, тогда как некоторые содержания бессознательного и в самом деле 
обнаруживают поведение, которое я не могу назвать иначе как «автономным», подчеркивая этим 
их способность оказывать сопротивление сознательным намерениям, появляться и исчезать, 
когда им заблагорассудится. Как известно, комплексы — это прежде всего такие психические 
величины, которые лишены контроля со стороны сознания. Они отщеплены от него и ведут 
особого рода существование в темной сфере бессознательного, откуда могут постоянно 
препятствовать или же содействовать работе сознания. 
Дальнейшее углубление учения о комплексах последовательно приводит нас к проблеме 
возникновения комплексов. На этот счет также существуют различные теории. Но как бы то ни 
было, опыт показывает, что комплексы всегда содержат в себе нечто вроде конфликта или, по 
крайней мере, являются либо его причиной, либо следствием. Во всяком случае комплексам 
присущи признаки конфликта, шока, потрясения, неловкости, несовместимости. Это так 
называемые «больные точки», по-французски «betes noires», англичане в связи с этим упоминают 
о «скелетах в шкафу» («skeletons in the cupboard»), о которых не очень-то хочется вспоминать и 
еще меньше хочется, чтобы о них напоминали другие, но которые, зачастую самым неприятным 
образом, напоминают о себе сами. Они всегда содержат воспоминания, желания, опасения, 
обязанности, необходимости или мысли, от которых никак не удается отделаться, а потому они 
постоянно мешают и вредят, вмешиваясь в нашу сознательную жизнь. 
Очевидно, комплексы представляют собой своего рода неполноценности в самом широком 
смысле, причем я тут же должен заметить, что комплекс или обладание комплексом не 
обязательно означает неполноценность. Это значит только, что существует нечто несовместимое, 
неассимилированное, возможно даже, какое-то препятствие, но это также и стимул к великим 
устремлениям и поэтому, вполне вероятно, даже новая возможность для успеха. Следовательно, 
комплексы являются в этом смысле прямо-таки центром или узловым пунктом психической жизни, 
без них нельзя обойтись; более того, они должны присутствовать, потому что в противном случае 
психическая деятельность пришла бы к чреватому последствиями застою. Но они означают также 
и неисполненное в индивиде, область, где, по крайней мере сейчас, он терпит поражение, где 
нельзя что-либо преодолеть или осилить; то есть, без сомнения, это слабое место в любом 
значении этого слова. 
Такой характер комплекса в значительной степени освещает причины его возникновения. 
Очевидно, он появляется в результате столкновения требования к приспособлению и особого, 
непригодного в отношении этого требования свойства индивида. Так, комплекс становится для нас 
диагностически ценным симптомом индивидуальной диспозиции. 
На первый взгляд кажется, что существует бесконечное множество вариантов комплексов, но 
их тщательное сравнение дает относительно малое число основных форм, и все они 
надстраиваются над первыми переживаниями детства. Так и должно быть, потому что 
индивидуальная диспозиция вовсе не приобретается в течение жизни, а, являясь врожденной, 
становится очевидной уже в детстве. Поэтому родительский комплекс есть не что иное, как 
проявление столкновения между реальностью и непригодным в этом смысле свойством индивида. 

---

273. 
Следовательно, первой формой комплекса должен быть родительский комплекс, потому что 
родители — это первая реальность, с которой ребенок может вступить в конфликт. 
Поэтому существование родительского комплекса, как ничто другое, выдает нам наличие у 
индивида особых свойств. На практике, однако, мы вскоре убеждаемся, что главное заключается 
отнюдь не в факте присутствия родительского комплекса, а, скорее, в том, как этот комплекс 
проявляется в индивиде. Здесь имеются самые разные вариации, и, пожалуй, только малую их 
часть можно свести к особенностям влияния родителей, поскольку многие дети зачастую 
подвергаются одному и тому же влиянию и все-таки реагируют на это совершенно по-разному. 
Поэтому я стал уделять внимание именно этим различиям, сказав себе, что как раз благодаря 
им можно познать индивидуальные диспозиции в их своеобразии. Почему один ребенок в 
невротической семье реагирует на родительские воздействия истерией, другой неврозом 
навязчивых действий, третий психозом, а четвертый, похоже, вообще не реагирует? Эта проблема 
«выбора невроза», которая предстала также и перед Фрейдом, придает родительскому комплексу 
как таковому этиологическое значение, перенося тем самым постановку вопроса на реагирующего 
индивида и его особую диспозицию. 
Фрейд пытался подойти к решению данной проблемы, но эти его попытки оказались 
совершенно неудовлетворительными, да и сам я еще далек от того, чтобы ответить на этот 
вопрос. Я вообще считаю преждевременным ставить вопрос о выборе неврозов. Потому что 
прежде, чем подходить к этой чрезвычайно трудной проблеме, мы должны знать намного больше 
о том, как индивид реагирует, а именно как он реагирует на препятствия. Например, нам нужно 
перейти ручей, через который не переброшен мостик и который слишком широк, чтобы через него 
перешагнуть. Значит, мы должны перепрыгнуть. Для этого мы располагаем сложной 
функциональной системой, а именно психомоторикой — вполне сформированной функцией, 
которой нужно только воспользоваться. Но прежде чем это осуществится, происходит еще нечто 
чисто психическое: принимается решение о том, что вообще надо сделать. Здесь-то и 
совершаются решающие индивидуальные события, которые, что показательно, редко признаются 
субъектом типичными или же не признаются таковыми вовсе, потому что они, как правило, либо 
вообще не рассматриваются, либо на них обращают внимание лишь в самую последнюю очередь. 
Подобно тому как психомоторный аппарат привычно подготавливается к прыжку, так, в свою 
очередь, и психический аппарат привычно (а потому бессознательно) подготавливается к 
принятию решения о том, что вообще нужно делать. 
Мнения насчет состава этого аппарата весьма существенно расходятся. Несомненно только 
одно — что каждый индивид обладает своим, характерным для него способом принимать решения 
и обходиться с затруднениями. Если спросить одного, то он скажет, что перепрыгнул ручей, потому 
что ему нравится прыгать; другой скажет, что у него не было никакой иной возможности; третий — 
что при встрече с любым препятствием у него возникает желание его преодолевать. Четвертый не 
прыгнул, потому что не терпит бесполезных усилий, пятый — потому что не было острой 
необходимости перебраться на другой берег. 
Я намеренно выбрал этот банальный пример, чтобы продемонстрировать, насколько 
несущественными кажутся подобные мотивации. Они кажутся столь поверхностными, что мы 
склонны отодвинуть их в сторону все и объяснить всѐ по-своему. И все же они являются именно 
теми вариациями, которые позволяют реально взглянуть на индивидуальные психические системы 
приспособления. Если мы рассмотрим первый случай — где ручей пересекается ради 
удовольствия от прыжка — в других жизненных ситуациях, то мы, вероятно, обнаружим, что 
подавляющее большинство поступков этого человека совершается ради получения удовольствия. 
Второй, который прыгает потому, что не видит иной возможности для переправы, внимателен и 
брюзглив и, как мы увидим, путешествуя по его жизни, всегда руководствуется принципом faute-
demieux 
(за неимением лучшего — фр.) и т. д. У каждого уже заранее выработана особая 
психическая система, которая и принимает решение. Легко себе представить, что число таких 
установок — легион. Их индивидуальное многообразие невозможно исчерпать, так же как 
неисчерпаемы индивидуальные вариации кристаллов, которые, вне всяких сомнений, 
принадлежат, однако, к той или иной системе. Но так же как кристаллы указывают на относительно 
простые основные законы, так и установки указывают на некоторые основные свойства, присущие 
определенным группам. 
Попытки человеческого духа создать типологию и тем самым внести порядок в хаос 
индивидуального — можно сказать с уверенностью — уходят корнями в древность. Бесспорно, что 
самую первую попытку такого рода предприняла возникшая на древнем Востоке астрология в так 
называемых тригонах четырех элементов — воздуха, воды, земли и огня. Тригон воздуха в 
гороскопе состоит из трех воздушных замков Зодиака — Водолея, Близнецов и Весов; тригон огня 
— из Овна, Льва и Стрельца, и т. д. Согласно древним представлениям, тот, кто родился в этих 
тригонах, отчасти обладает их воздушной или огненной природой, а это, в свою очередь, 

---

274. 
определяет соответствующий темперамент и судьбу. Поэтому физиологическая типология 
древности, то есть деление на четыре гуморальных темперамента, находится в тесной связи с 
древними космологическими воззрениями. То, что раньше объяснялось зодиакальными 
созвездиями, теперь стало выражаться на физиологическом языке древних врачей, конкретно в 
словах флегматический, сангвинический, холерический и меланхолический, которые 
представляют собой не что иное, как наименование телесных соков. Как известно, эта последняя 
типология сохранялась по меньшей мере до 1800 года. Что же касается астрологической 
типологии, то она всем на удивление по-прежнему держится и даже переживает сегодня новый 
расцвет. 
Этот исторический экскурс в прошлое убеждает нас в том, что наши современные попытки 
создания типологии отнюдь не есть что-то новое и небывалое, если уж совесть ученого не 
позволяет нам вернуться на эти старые, интуитивные пути. Мы должны найти свое собственное 
решение этой проблемы, решение, которое удовлетворяло бы запросам науки. Тут-то и возникает 
основная трудность проблемы типологии — вопрос о масштабах или критериях. Астрологический 
критерий был прост: это было объективно заданное расположение звезд при рождении. Вопрос, 
каким образом зодиакальные созвездия и планеты приобрели качества темперамента, 
простирается в серый туман прошлого и остается без ответа. Критерием четырех старых 
физиологических темпераментов был внешний вид и поведение индивида — критерий абсолютно 
тот же, что и у сегодняшней физиологической типизации. Но что, однако, должно быть критерием 
психологической типологии? 
Вспомним о приведенном ранее примере, в котором различные индивиды должны были 
перебраться через ручей. Как и под каким углом зрения мы должны классифицировать их 
привычные мотивировки? Один делает, чтобы получить удовольствие, другой делает потому, что 
бездействие еще более тягостно, третий вовсе не делает, поскольку придерживается на этот счет 
противоположного мнения, и т. д. Ряд возможностей кажется бесконечным и безысходным. 
Другие, вероятно, подошли бы иначе к разрешению этой задачи, как — мне неизвестно. Я же в 
связи с этим могу сказать только одно: раз я взялся за это дело, то должен терпеть, когда меня 
упрекают в том, что мой способ решать проблему является всего лишь моим личным 
предубеждением. И это возражение до такой степени верно, что я даже не знаю, каким образом 
можно было бы от него защититься. Я могу только сослаться на старину Колумба, который, 
основываясь на субъективном предположении, на ложной гипотезе и пойдя оставленным 
современным ему судоходством путем, открыл Америку... Что бы мы ни рассматривали и как бы ни 
рассматривали, все равно глядим мы только собственными глазами. Именно поэтому наука 
делается не одним человеком, но многими. Каждый отдельный человек вносит только свой вклад, 
и только в этом смысле я осмеливаюсь говорить о своем способе смотреть на вещи. 
Моя профессия уже давно заставила меня принимать в расчет своеобразие индивидов, а то 
особое обстоятельство, что в течение многих лет — я не знаю скольких — я должен был лечить 
супругов и делать мужчину и женщину взаимоприемлемыми, еще больше подчеркивает 
необходимость установить определенные средние истины. Сколько раз мне приходилось 
говорить: «Видите ли, ваша жена — очень активная натура и от нее действительно нельзя 
ожидать, чтобы все ее существование заключалось лишь в домашнем хозяйстве». Это уже 
является типизацией, и этим выражена своего рода статистическая истина. Существуют активные 
и пассивные натуры. Однако эта прописная истина меня не удовлетворяла. Следующая моя 
попытка состояла в предположении, что существует нечто вроде задумывающихся и