Глава звукопись в художественной речи

ГЛАВА 3 На материальной поэзии А.С . Пушкина
3.1 Пушкин о назначении поэзии и миссии
Цель поэзии - поэзия. А. С. Пушкин Пушкин - первый русский поэт, посвятивший себя целиком искусству, более того, первый, кто отказался от всякой государственной службы ради права быть поэтом. Всем своим творчеством стремился он ответить на вопрос "что есть поэзия?" Тема назначения поэзии и миссии поэта имеет два аспекта: социальный и философский. С лицейской скамьи отстаивая свое право на занятия литературой и только ею, Пушкин шел на открытый конфликт с обществом. Общество так и не смирилось с этим: ярким тому примером служит присвоение Пушкину Николаем I звания камер-юнкера - приличного для молодого человека и недостойного взрослого мужчины. Царь не просто хотел унизить и кольнуть, он стремился "втиснуть" вольного поэта в определенную социальную ячейку, давая понять, что не признает за писателем никакого социального статуса. В достаточной степени нежелание государственной системы "признать" литературу вызывалось страхом перед ее воздействием на умы и сыграло роль в формировании в России особого отношения к творцам. Действительно, ни одна литература мира так не осознавала своей пророческой миссии, как русская. И здесь смыкаются социальный и философский аспекты проблемы назначения поэзии. Юный Пушкин под влиянием идей Просветителей, которые проповедовал в Лицее профессор Куницын, под влиянием бесед с Чаадаевым, с будущими декабристами видит назначение поэзии в служении общему делу - делу освобождения России от устаревшей государственной системы. В оде "Вольность" он определяет это так: Хочу воспеть Свободу миру, На тронах поразить порок. В очерке о вольнолюбивой лирике поэта уже шла речь о том, как менялось пушкинское отношение к миссии поэта в 1823-24 годах, как пришло понимание того, что поэзия самодостаточна, не может и не должна служить даже самым благородным начинаниям. Что путь подчинения искусства какой-либо возвышенной цели - тупиковый. Знаменательно письмо Пушкина В. А. Жуковскому (1825): "Ты спрашиваешь, какая цель у "Цыганов"? Вот на! Цель поэзии - поэзия... "Думы" Рылеева и целят, а все невпопад". Отнюдь не случайно в письме упоминание Рылеева: будущий декабрист последовательно проводил в жизнь идею подчинения искусства делу революции. Его "Думы" прямолинейно били по крепостничеству и самодержавию - и от этой прямолинейности безнадежно проигрывали в художественном отношении, ибо поэзия становилась для автора лишь средством для достижения основной цели, никакого отношения к искусству не имеющей. Заочная полемика с Рылеевым означает для Пушкина отказ от рылеевских концепций, которые он разделял в 1817-1823 гг. В 1826 году Пушкин создает стихотворение "Пророк" - свой поэтический манифест, где провозглашает божественную подчиненность искусства и пророческое предназначение поэта. ''Пророк'' написан как свободное переложение фрагмента шестой главы книги библейского пророка Исаии: ''Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами из жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие удалено от тебя, и грех твой очищен. И услышал я голос Господа, говорящего: кого мне послать? И кто пойдет для нас? И сказал я: вот я, пошли меня''. Это стихотворение - о преображении человека в пророка, в вестника Божьей воли. Но начинается оно не с момента превращения, не с появления "шестикрылого серафима". Оно открывается двумя строками, объясняющими, к кому явился серафим: Духовной жаждою томим В пустыне мрачной я влачился... Весь библейский пафос стихотворения оправдывает образ мрачной пустыни. Но это не просто пустыня, ибо жажда, томящая лирического героя, - не физическая, а духовная, это великая скорбь о несовершенстве человека. И возникает образ иной пустыни: пустыни мира, пустыни людских толп и городов, где ничто не может утолить духовной жажды. И над образом одинокого, умирающего от жажды на песке путника встает образ бесконечного одиночества духа в "пустыне мира", образ добровольного ухода от мира в поисках источника неких высших истин. Цена, которую платит пророк за дар "божественного глагола", - изнуряющая духовная работа. И когда все возможности мира для него исчерпаны и ничто не может утолить духовной жажды - появляется на перепутье шестикрылый серафим и свершается преображение. Человеку заменяют зрение и слух - ему даны "вещие зеницы" и способность все слышать: и "неба содроганье", и ''горний ангелов полет'', и "дольней лозы прозябанье". Серафим не вознес его в иной мир - он лишь изменил восприятие мира. И человеческий мир, бывший мгновенье назад "мрачной пустыней", вдруг наполнился сиянием и звуками - открылся в новых измерениях: поэт видит и внемлет так, как не дано воспринимать человеку. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык... Вместо "празднословного и лукавого" языка путнику дано "жало мудрыя змеи". Это очень глубокий образ. С одной стороны, змея - символ мудрости, слово пророка - всегда мудрое слово. С другой - образ змеиного жала ассоциируется с меткостью поэтического слова. Даже "трепетного сердца" человеческого не остается у путника: ...угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Ибо этот уголь должен вечно жечь поэта, не давать ему ни на минуту забыть о его высоком предназначении. Казалось бы, превращение завершено. Мудрецу даны новое зрение и новый слух, а с ними - всеведение, полнота знаний о мире; мудрый язык, пылающий угль вместо сердца... Человек прошел через страдания, чтобы его слово стало ''глаголом". Но - Как труп в пустыне я лежал... Не свершилось главное: Бог должен воззвать к пророку. Превращение требует не только физического, но и нравственного преображения. Без божественного ''предписания'' пророк мертв. Нет искусства без вдохновения. Вдумаемся в изначальный смысл этого слова: вдох, вдохнуть в человека жизнь. В этом и кроется божественная миссия пророка, потому и не подчиняется поэзия никаким практическим задачам: она служит духу, подчиняется вдохновению. Только тогда поэтическое слово действительно будет "жечь сердца людей". Мысль об особом, высшем предназначении поэта прозвучит у Пушкина в стихотворениях "Арион" и "Поэт", написанных вслед за "Пророком" - в 1827 году. Стихотворение следующего - 1828 года - "Поэт и толпа" воспринимается как центральное в данной теме. О чем спор певца и черни? - о главном, о назначении искусства: "Зачем так звучно он поет?.. к какой он цели нас ведет?" "Песнь" поэта "волнует, мучит" - и толпа призывает его к ответу: "Какая польза нам от ней?" Вот он, ключ: польза. Толпа согласна помучиться, лишь бы была польза. Это вызывает гневную отповедь певца: Тебе бы пользы все - на вес Кумир ты ценишь Бельведерский. Ты пользы, пользы в нем не зришь... Нет и не может быть практической пользы от искусства: таково кредо поэта. Тот, кто требует пользы, пусть удовлетворяется "печным горшком": для приготовления пищи Аполлон Бельведерский абсолютно не пригоден. И, кажется, чернь соглашается с поэтом. Но требует, чтобы он, "небес избранник", употребил высокий дар на благо людям! Смотрите, как лукав Пушкин: во втором призыве черни нет уже соображений "низкой прозы". Напротив, толпа как будто жаждет духовного совершенства: Ты можешь, ближнего любя, Давать нам смелые уроки, А мы послушаем тебя. Отчего же гонит их поэт: Подите прочь - какое дело Поэту мирному до вас! Да потому, что чернь вновь требовала от искусства пользы: пусть искусство ее исправляет, дает ей уроки, так или иначе, но пусть служит толпе. Вот этого и не желает певец, более того - не может себе позволить. Ибо искусство не должно, и просто не в силах кого-то чему-то научить, оно вне практической пользы. Вспомните "Пророка": Бог посылает своего вестника не "учить народы", но "Глаголом жечь сердца людей". Нельзя научить быть добрым, справедливым, благородным, свободным, умным. Этому не учат - все эти качества есть результат постоянной духовной работы человека, его бескорыстного служения Истине. Искусство может и должно не давать уроки - но создавать прекрасное, приобщать людей к духовности, к истине, пробуждать души (в стихотворении ''Я памятник себе воздвиг нерукотворный…'' сказано именно так: ''…чувства добрые я лирой пробуждал…''). Те же, кто боится духовной работы, кто избирает не тернистый путь мучений, метаний духа в поисках истины, но легкую дорогу уроков (научите нас быть добрыми и мудрыми!) и есть "чернь тупая". Для восприятия искусства необходим определенный уровень духовности - тот, на котором уже не ждут "уроков". Посмотрите, что противопоставляет поэт "урокам": "Не оживит вас лиры глас". Учить - или оживлять, одухотворять. Невосприимчивость толпы к звукам "лиры вдохновенной" есть знак ее духовной ущербности, нищеты: "Душе противны вы, как гробы". Нет и не может быть у поэта никакой "корысти": Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв. Создастся впечатление, что поэт замкнулся в гордом одиночестве, что слушатель ему вовсе не нужен. Так ли? - Разумеется, нет! Ведь само стихотворение обращено к читателю, именно читателя берет поэт в союзники. Посмотрите на эпиграф: "Procul este, profani" - "Прочь, непосвященные." Поэзия - для "посвященных", для тех, кто понимает истинное назначение искусства и не ждет от него пользы, корысти. "Поэт и толпа" - стихотворение особой судьбы. Оно - в ряду центральных произведений русской литературы, к нему так или иначе обращаются писатели и критики, размышляя о "цели поэзии". Плоско понявшие Пушкина сторонники "чистого искусства" (те, кто стремился вообще изгнать из литературы гражданское звучание) сочли Александра Сергеевича Пушкина "своим" - как раз на основании этого стихотворения. Их противники, понявшее Пушкина так же упрощенно, упрекали и его, и приверженцев "чистого искусства". Перечитайте, например, некрасовское "Поэт и гражданин" и вы найдете спор с Пушкиным, именно со стихотворением "Поэт и толпа". Пушкину не прощали отказа от участия в "житейских волненьях" и "битвах". Но ведь в стихотворении есть прямое пророческое предостережение. Поэт заявляет толпе: Во градах ваших с улиц шумных Сметают сор, - полезный труд! - Но, позабыв свое служенье, Алтарь и жертвоприношенье, Жрецы ль у вас метлу берут? Однако было время, когда "жрецы" брали в руки метлу: Поэт вылизывал чахоткины плевки Шершавым языком плаката, - сказал Маяковский и точно определил, что это для него значило: Я себя смирял, становясь на горло собственной песне. Для него это поэтическое самоубийство закончилось выстрелом в висок - самоубийством физическим. Для общества, для толпы, ради которой он всю жизнь ''простоял на горле собственной песни'', - отлучением от искусства, запретом на духовную жизнь, которую заменили суррогатом соцреализма. Поэт не имеет права изменять себе - или он перестает быть поэтом. Последствия трагичны для всех. Творец вне суда толпы - об этом и пушкинский сонет "Поэту", где путь истинного поэта, не подчинившегося "толпе холодной", назван "благородным подвигом". Почему? Потому что это путь одиночества, отказа от всех мирских соблазнов: славы, почета, власти над умами черни - ради высокого служения искусству. В 1818 году молодой Пушкин закончил стихотворение "К Н. Л. Плюсковой" строчками: И неподкупный голос мой Был эхо русского народа. Этот образ оказался удивительно точным - и в 1831 году Пушкин вновь осмысливает его в стихотворении "Эхо". В чем суть эха? - На всякий звук Свой отклик в воздухе пустом Родишь ты вдруг. Так и поэт: воспринимает все, что происходит в мире и откликается "на всякий звук" - для того и даны были ему нечеловеческие слух и зрение (вспомним "Пророка"!). Но эхо бесконечно одиноко: Тебе ж нет отзыва... Таков И ты, поэт. Путь пророка - путь подвижничества. Отказавшись "давать смелые уроки", изгнав "непосвященных" и поставив себя вне их суда, поэт избирает этот путь. Однако для Пушкина призыв: "Поэт, не дорожи любовию народной", - ни в коем случае не означает равнодушия к обществу, к прошлому, настоящему и будущему истории страны и человечества. Речь о том, что истинное искусство немыслимо без твердых нравственных убеждений художника - именно об этом говорит Пушкин устами своего героя Моцарта: Гений и злодейство Две вещи несовместные... Эстетическая и гражданская поэзия в понимании Пушкина неразрывны. И в итоговом стихотворении "Я памятник себе воздвиг нерукотворный…" эта мысль вновь прозвучит как одна из главных. Само стихотворение нельзя воспринять полно вне исторического контекста. Ему предпослан эпиграф из оды великого древнеримского поэта Горация ''Exegi monumentum''. Основной смысл стихотворения Горация в том, что творчество поэта и есть памятник ему, который будет стоять, пока стоит Рим (имеется в виду Рим как государство). По стилю, ритму стихотворение Пушкина максимально, местами дословно, приближено к вольному переводу горациевой оды - стихотворению "Памятник" Державина. То есть Пушкин сознательно вписывает свое произведение в литературный ряд Гораций - М. В. Ломоносов - Г. Р. Державин, и тем явственнее различия между позициями поэтов. Гораций связывает свой памятник со славой Рима, Державин также видит неразрывность своего творчества и государства Российского: И слава возрастет моя, не увядая, Доколь славянов род вселенна будет чтить. Сравните это с пушкинской концепцией. Он говорит не о государстве, и даже не о своем народе. Его обращение космично - к человечеству, к душе любого человека: И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. Не менее разительно отличаются друг от друга позиции Пушкина и Державина в 4-ой и 5-ой строфах. Размышляя о прожитом и совершенном, что считает Державин своим главным достижением, обещающем ему бессмертие? Что первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить, В душевной простоте беседовать о Боге И истину царям с улыбкой говорить. Он говорит о своих художественных достижениях "в русском слоге" и о мужестве говорить царям истину. Обратим внимание, Гаврила Романович Державин как бы разделяет себя - поэта и себя - гражданина: ведь так и было на самом деле, он был министром и говорил "с царями" прежде всего как министр. Пушкин, твердо отказавшийся от государственной службы, мыслит себя поэтом и не разделяет в себе художника и гражданина: И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я Свободу И милость к падшим призывал. Творческое и человеческое кредо Пушкина едины. Он сам определяет, что главное в его поэзии: он не учил людей, не проповедовал - он пробуждал "чувства добрые" в их душах, стремился дать людям мощный импульс к духовному самосовершенствованию, пробудить к жизни то доброе, что есть в каждой душе - единственное, к чему может и должно апеллировать искусство. Противопоставление "жестокого века" Свободе, призыв к милосердию - это и есть те "добрые чувства", которые пробуждает пушкинская лира. Последняя строка стихотворения по содержанию очень близка сонету 1830 года "Поэту" и ''Пророку''. Пушкин вновь возвращается к мысли о неподсудности искусства мнению толпы, о том, как трагично для поэта неравнодушие к "хвале и клевете", о верности поэта божественному предначертанию. ''Заветная лира'' в этом контексте может быть прочитана и как ''завещанная'' от Бога. Это стихотворение - не "список благодеяний", не предъявленный потомкам "счет на бессмертие". Оно - удивительная по лаконизму и философской глубине поэтическая формула миссии искусства.