Istoria vmu 2-2018. indd

Между политикой и наукой
Свойственная русско-западным отношениям амбивалентность – 
признание первенства Запада в практических вопросах, с одной 
стороны, и попытки утверждать нравственное превосходство Рос-
сии, с другой, – неизбежно переносилась в науку. Интеллектуальное 
кредо XVIII столетия – «научная истина и вместе практическая 
польза» – порою ставило русского ученого перед тяжелым выбором: 
как примирить научную истину и национальный интерес, совмес-
тить чаяния объективности и гражданскую позицию (патриотизм).
В части географического и естественнонаучного изучения России 
эта дилемма не стояла столь обнаженно. Тогда как историография 
стала подлинным ристалищем человеческих страстей и самолю-
бий, где соображения научной объективности подчас вдребезги раз-
бивались о подводные камни уязвленного национального чувства. 
Идеал историка отчеканил Г.Ф. Миллер: «Он (историк. – 
Т.С.) 
должен казаться без отечества, без веры, без государя»
3
. Формула 
эта, безукоризненная с интеллектуальной точки зрения, оказалась 
не без изъяна с точки зрения морали и идеала гражданственности. 
В дискуссиях норманистов и антинорманистов формировался 
стиль взаимоотношений немецких академиков и адъюнктов с их 
российскими коллегами и закладывался этос научной полемики, 
впоследствии транслированный в другие научные сферы. И не всем 
участникам этого научного дискурса удалось избежать соблазна 
использовать апелляции к политике как аргумент спора. Идейная 
2
Там же. С. 19.
3
Цит. по: Там же. С. 143.

---

114
и эмоциональная ангажированность обеих сторон особенно ярко 
окрасила отношения Г.Ф. Миллера и М.В. Ломоносова
4
.
Насколько типичны были такие отношения для XVIII в.? Имела 
ли подобная «защитная реакция» русских ученых реальные осно-
вания? Какова психологическая подоплека такого стиля взаимо-
отношений? Преобладающая тональность оценок отечественной 
историографии сводится к хлесткой фразе историка М.А. Алпатова, 
определившего психологическую подоплеку действий первых нор-
манистов как «идейный реванш за Полтаву»
5
. Более осторожна 
оценка А.Н. Пыпина, указывавшего: «Усвоение науки, видимо, не 
сопровождалось у ее молодых адептов никаким страданием их на-
ционального чувства: нет факта на какое-нибудь ненормальное 
“отрывание” их от народа»
6
. 
Даже если научные устремления немецких академиков объек-
тивно не содержали никаких антирусских мотивов, но восприни-
мались русскими как унижение патриотических чувств «россиян 
верных», то это унижение необходимо рассматривать как реаль-
ность. (Яркая иллюстрация к социологической теореме А. Томаса: 
если люди воспринимают ситуации как реальные, то они реальны 
по своим последствиям.)
Немецкие учителя являлись одновременно объектом восхище-
ния и источником мучительных комплексов для талантливых рус-
ских адептов. Признание превосходства и безальтернативности 
немецкого стиля в науке порождало сомнения в собственной про-
фессиональной компетентности, а также спектр эмоций, характе-
ризуемый понятием 
ressentiment, а формой компенсации станови-
лись (увы!) не только научные достижения русских ученых, но и 
безосновательные моральные и политические инвективы в адрес 
немецких «злопыхателей». 
Подобная амбивалентность окрашивала отношения русских и 
иностранных ученых во всех научных сферах, включая естествен-
ноисторическое изучение России. Дилемма «научная истина и 
вместе практическая польза» здесь тоже присутствовала, порождая 
культурную-идеологическую ангажированность и эмоциональную 
захваченность сторон, хотя острота реакций была ниже. 
4
Подробнее об этом см., например: 
Лебедев Е.Н. Ломоносов. М., 1990. С. 129, 
455–462; 
Пыпин А.Н. Указ. соч. С. 142–146; Соловей Т.Д. Между политикой и наукой: 
этнографическое знание в XVIII веке // Этнокультурные процессы в прошлом и 
настоящем. К юбилею К.И. Козловой. Сб. науч. статей. Труды исторического фа-
культета МГУ (57). Сер. 2. Исторические исследования (22). М., 2012. С. 323–325.
5
Цит. по: 
Лебедев Е.Н. Указ. соч. С. 454.
6
Пыпин А.Н. Указ. соч. С. 88.

---

115
* * *
Что касается 
научных результатов XVIII в., то наибольший ин-
терес представляет не их оценка в содержательном и количествен-
ном отношениях. Важнее получить ответы на следующие вопросы. 
Во-первых, можно ли говорить об 
этнографическом знании при-
менительно к рассматриваемому времени (не говоря уже о поиске 
истоков этнографии в эпохи более отдаленные)? Или же качествен-
ная атрибуция этого знания должна быть иной? Во-вторых, какие 
теоретические (концептуальные) основания лежали в основе науч-
ного поиска, и как они адаптировались к изучению народов Рос-
сийской империи? Влияла ли и как именно существующая кон-
цептуализация на отбор и интерпретацию фактов?