Курсовая работа по дисциплине «Анализ повести Олеся Николаевий «иинвалид детств»

2.2. Роман «Инвалид детства» - как раз одна из таких, неоднократно уже переиздававшихся, книг

Лирическая проза о монашестве – пожалуй, так в двух словах можно охарактеризовать книги писательницы Олеси Николаевой. Тонкая, изысканная женственность повествования о суровом и полном сознательных лишений монашеском подвиге – кажется, так не бывает. Но Олесе Николаевой в своих произведениях вполне удается все это совместить.

Ей, похоже, сам Бог велел стать литератором. Да и сложно не сделаться творческой личностью, если с самого детства тебя окружали известные поэты и писатели – Окуджава, Аксенов, Битов, Евтушенко. Олеся Николаева выросла, как сама признается, в этакой «богемной среде» и во многом благодаря этому уже в пору своего «счастливого советского детства» имела представления о Боге и читала духовную литературу.
Писательница и поэтесса, супруга священника и профессор Литературного института, Олеся Николаева по-прежнему остается популярным и востребованным автором. Ее произведения даже в наше непростое для книжной индустрии время с удовольствием печатают самые известные и крупные издательства.
Роман «Инвалид детства» - как раз одна из таких, неоднократно уже переиздававшихся, книг. Сюжет, на первый взгляд, незамысловат. В маленький монастырь, затерянный где-то в сельской глуши, приезжает молодая женщина по имени Ирина, чтобы забрать оттуда своего совершеннолетнего сына Сашу, который намерен принять монашеский постриг. Ирина, мягко говоря, далека от Церкви – этакая светская львица с эпикурейскими воззрениями на жизнь. И именно с этих своих позиций она пытается воспринять все то, что открывается ей в монастыре, а для нее по сути - в другом мире.
Представительницей иной цивилизации предстает она и в глазах монастырских обитателей – юродивого Лёнюшки, старца Иеронима, иконописца отца Тавриона. С любопытством и искренним удивлением они выслушивают ее «философские размышления» о том, как несправедливо, что монахам нельзя жениться, и как было бы здорово, если бы современные писатели и поэты «привели в порядок», «подновили» церковные книги.
Происходящее в монастыре перемежается с событиями из жизни Ирины в недалеком прошлом. И кажется, что две эти сюжетные линии написаны на разных языках, разными авторами! Олеся Николаева создала в романе «Инвалид детства» настоящие параллельные миры. И этим мирам, несмотря ни на что, так и не удастся по-настоящему пересечься.
Вообще-то «инвалидом детства» в книге называет себя юродивый Лёнюшка. Но Олеся Николаева прозрачно намекает на то, что у каждого из героев – своя инвалидность. И духовная бывает намного страшнее физической. Но даже ее можно вылечить. При условии, что у больного есть искреннее желание выздороветь.⁹
Некоторые особенности поэтики Николаевой: описательность и перечислительность как сюжетно-повествовательный принцип, интерес к «длинным» нерегулярным размерам и даже к жанру стихотворения в прозе («Графоман»), эстетизация многочисленных бытовых деталей и попытка увидеть в них метафизическое начало — отчасти закладываются уже в пору первой книги «Сад чудес» (1980).
В её второй книге стихов «На корабле зимы» (1986) генезис её творчества восходит не только к традициям русской поэзии Серебряного века (ранний Пастернак, Мандельштам), а также фольклору, но и к церковной литургической поэзии". «Поздняя» Николаева отдает предпочтение не классическим метрам, а в основном, — акцентному стиху: дольнику, тактовику, акцентнику.
В 1990 году вышла третья книга стихов Николаевой «Здесь», включившая произведения (стихи и поэмы), написанные в 1987—1989 годы. В том же году вышло первое прозаическое произведение автора «Ключи от мира». По характеристике Владимира Славецкого, "христианская просвещенность, представления об эстетической убедительности православия и церковной жизни, в значительной мере определили своеобразие стиля зрелой Николаевой, причем тематика и поэтика её стихов и прозы 1980 — 1990-х годов связаны с сознательным и деятельным отстаиванием христианских ценностей в обществе; в её творчестве не только естественно растворено религиозное сознание, ему соответствует и внешняя тематика, сюжетика и т. п. Перенапряженность эстетического начала у Николаевой имеет, видимо, то же происхождение, что и эстетизм К. Н. Леонтьева — «противостояние размытой бесформенности секуляризма».
Центральными темами лирических сборников «На корабле зимы», «Здесь», «Amor fati» (1997) являются стремление к религиозно-преображающему и просветлённому восприятию современности, искусы христианского и нехристианского сознания, обусловливающие тип жизненного поведения и отношения к судьбе. Стих Николаевой, порой близкий к ритмической прозе, свободно сочетает разговорную и библейскую лексику. В 2004 году вышел сборник «Испанские письма», за который Николаева была удостоена учрежденной журналом «Новый мир» премии Anthologia.
Что же касается прозы, то, по замечанию Н. Волковой, «манеру повествования Олеси Николаевой часто и уместно сравнивают с Довлатовым и Лесковым. То, что идеологические критики называют „неполиткорректностью“ автора, правильнее назвать „точкой зрения“ искренне пережитой, строго отрефлексированной и стилистически блестяще поданной». В романах «Инвалид детства» (2003) и «Мене, текел, фарес…» (2003) ведется повествование о жизни монахов и церкви; последний получил премию журнала «Знамя» «За лучшую прозу года» в 2003 году. За книгу «Ничего страшного» (2007), в которую вошла одноименная повесть и роман «Мене, текел, фарес…», Николаева получила премию «Нестора-летописца» в 2008 году; за книгу «Корфу» (2011) получила премию «Просвещение через книгу» по номинации «Художественная литература».
Книга-эссе Олеси Николаевой «Поцелуй Иуды» (2007) посвящена феномену «реабилитации» образа Иуды в массовой культуре. В сборник «500 стихотворений и поэм» (2009) вошли произведения из 17 книг, которые могли бы выйти в свет, но по цензурным или иным соображениям были составлены по-другому, что искажало первоначальный авторский замысел. Сборник награждён Национальной премией «Лучшие книги и издательства» в 2009 году и премией «Книга года» в том же году в номинации «Поэзия». Евгений Евтушенко отмечал, что «после ошеломляющей книги „500 стихотворений и поэм“, выказав духовную мощь и темперамент богатырши, [Николаева] беспрекословно вошла в разряд лучших женщин-поэтов России».
Книга-сборник рассказов «Небесный огонь» и другие рассказы" (2012) продолжает собой тему Промысла Божьего в жизни человека, начатую книгой архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые» и другие рассказы", ставшей открытием в литературной жизни 2011 года и абсолютным бестселлером в жанре художественной литературы 2012 года. Архимандрит Тихон назвал писательницу «первопроходцем русской православной прозы».
Ирина Роднянская назвала эстетику Олеси Николаевой «эстетикой средневекового „реализма“, где всякое жизненное обстоятельство места и времени высвечено, по законам обратной перспективы, лучом „оттуда“, где всякое фактичное „здесь“ обеспечено значимым „там“, где все тутошние узлы развязываются в загробное утро вечности».¹⁰
Ортодоксикоз (а именно так называется одна из частей романа Олеси Николаевой “Мене, текел, фарес”) — болезнь весьма неприятная, затяжная, нередко принимающая характер эпидемии. На его фоне кто-то пишет назидательные произведения, а кто-то, напротив, “еретические”, кто-то устраивает, а кто-то громит выставки, одни реформируют систему образования, а другие с этим борются. Вплоть до комического (и не разберешь — плакать или смеяться) — как, например, “правила для бизнесменов”, сформулированные на Всемирном русском народном православном соборе. Эти десять заповедей, с одной стороны, отдают ликбезом, с другой — напоминают “Пацанский кодекс”, составленный Андреем Норушкиным, героем романа Крусанова “Бом-бом”, для сотрудников асфальтовой корпорации “Тракт”.
Если же уйти от оценочности, которая содержится уже в самом слове “ортодоксикоз”, можно просто констатировать, как это уже неоднократно делалось, живейшую активность писателей в обращении к религиозным темам. Разумеется, произошло это не вдруг и не вчера — здесь можно назвать десятки имен писателей, названий произведений, появившихся в 1990-х — начале 2000-х годов. Только с 1998 по 2003 вышли “Монастырский дневник” Ларисы Ванеевой, “История одного знакомства” Майи Кучерской, “Свете тихий” и “Прекрасны лица спящих” Владимира Курносенко, “Воскрешение Лазаря” Владимира Шарова, “Великая страна” Леонида Костюкова, “Арабские скакуны” Дмитрия Стахова, “Лавра” Елены Чижовой, рассказы “Ангел-хранитель” Николая Коняева, “Чудотворец” Евгения Каминского, “Первое второе пришествие” Алексея Слаповского, “Рождественская история, или Записки из полумертвого дома” Владимира Кантора, “Канон отца Михаила” Сергея Бабаяна, “Физиология духа” Юрия Малецкого… Собственно, и роман “Мене, текел, фарес”, и рассказы, вошедшие в одноименный сборник, написаны в 1999—2002. А вот “Инвалид детства” принадлежит, так сказать, к “первой волне” — к концу 1980-х годов. (1988).
В прошлогоднем обзоре литературы на религиозную тему (“Дружба народов”, № 6, 2003) Ольга Лебедушкина задавалась вопросом, “действительно ли словесность в очередной раз входит в зону напряженного духовного поиска или же этот поиск становится просто одним из тривиальных требований поэтики — частью некоего дежурного церемониала, как обязательное присутствие угрюмо крестящихся первых лиц на праздничном богослужении?..” Думается, сейчас можно ответить “да” и на первое, и на второе. Это действительно и “часть церемониала”, мода, и игра в метафизику — одно из произведений последних лет, “Кулинар Гуров” Ильи Бражникова, носит подзаголовок “Упражнение в иносказании”, такими “упражнениями”, лучше или хуже выполненными, оказывается значительная часть текстов. Если передать это словами героя романа Олеси Николаевой, трактующего начертанное на пиру Валтасара “мене, текел, фарес”, то “это значит, что все — каюк! Оторванные персты сами пишут то, что им вздумается, прямо по воздуху, а каждая оторванная голова, как ей самой взбредет, так это и поймет!” Но, возможно, для ряда авторов и читателей, отмечаемый прежде интерес к внешней, обрядовой стороне религии, ее атрибутике, но не сути, имеет шансы перейти в освоение темы изнутри, в иное переживание.
Все-таки на фоне ортодоксикоза слова “христианский писатель” у многих заранее вызывают оскомину и мысли то ли о нравоучении и назидании, то ли об этом “напряженном духовном поиске”, то ли об упомянутой уже церковной атрибутике. Словом — брови сдвинуть, пальцем погрозить, головой покачать и проповедовать в противовес истерическому культу богооставленности.
В прозе Олеси Николаевой все это есть, но, конечно, не в качестве авторской концепции — эти точки зрения, представления, состояния разделены между героями. Есть здесь и неофиты, истово жаждущие служения, самопожертвования (Саша в “Инвалиде детства”), ищущие веры, и стремящиеся обратить других, и интеллигенты закваски 1970-х, размышляющие — во всяком случае, до какого-то момента — о рабской психологии христианства и возможности вступить с богом в диалог на равных (мать Саши, Ирина, или писатель Стрельбицкий в “Мене, текел, фарес”), есть и сцена изгнания бесов, и столкновения монахов, старцев или просто верующих с “колдунами” — хоть бурятскими, хоть московскими экстрасенсами; есть и община интеллектуалов, полагающих себя единственной подлинной православной церковью (“лаврищевцы”).
Надо сказать, что большинство персонажей имеет реальных прототипов, интересно, что у некоторых читателей (судя по форумным обсуждениям романа) именно эта узнаваемость героев вызвала нарекания: как можно так о живых и известных людях! Вот, мол, у Кучерской все “очень изящно и красиво”. Впрочем, читатель, не принадлежащий к той же сфере общения, что и автор, едва ли кого-нибудь узнает, да и не это важно в данном случае. К счастью, Николаева и не обещала, что все будет “очень изящно и красиво” (“Мы сочинили песенку про лес и про лужок. И будет в нашей песенке все очень хорошо…”), об этом, скорее, заботится ряд ее героев. Как думает Ирина, попав в избу, где “квартировал убогий монах”, “а как ведь мило можно было бы и здесь все устроить. Какая-нибудь доля фантазии — и получится чудная избушка в стиле рюс”.¹¹