Литературный язык петровской эпохи План

6. 2. Языковая программа В.Е. Адодурова и В.К. Тредиаковского
в 1730-х гг. и В.К. Тредиаковского с середины 1740-х гг. как разные этапы
кодификации русского литературного языка
Доломоносовский период отечественной русистики, основными представителями которого являются В.К. Тредиаковский и В.Е. Адодуров, а также В.Н. Татищев, тесно связан с петровской реформой азбуки и вообще с идеологией петровской эпохи; его характеризует радикальность программы, размежевание сферы влияния церковнославянского и собственно русского языков, борьба за эмансипацию русского литературного языка и в известной мере – ориентация на западноевропейскую языковую ситуацию. В центре внимания находились при этом вопросы орфографии: орфография вообще играет доминирующую роль в самосознании литературного языка, с другой стороны, именно в графических различиях, – начиная с противопоставления гражданской и церковной азбуки, – с наибольшей наглядностью выражалось противопоставление русской и церковнославянской речевой стихии. Тем самым в условиях размежевания церковнославянского и русского литературного языков орфографические проблемы становятся особенно актуальными, приобретая принципиальную важность.
Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1769) предпринял попытку упорядочить литературный язык, придать ему нормы и теоретически обосновать их. Он пытался приспособить разговорную речь для художественного произведения.
В 1730 г. он опубликовал перевод романа французского писателя Поля Тальмана «Езда в остров Любви». В предисловии «К читателю» он излагает свои взгляды на литературный язык. Он мотивирует отказ от церковнославянского языка как языка литературы следующими обстоятельствами:

1. 
   жанром произведения (роман – «мирская книга» о любви, а «язык славенской у нас есть язык церковный»). Тредиаковский пишет, что «словенской» язык не пригоден для изложения светского содержания;
   
2. 
   непонятностью церковнославянского языка для большинства читателей («Язык славенской в нынешнем веке у нас очень темен и многие его … неразумеют»);
   
3. 
   эстетическими соображениями – «славенской» язык воспринимается как несоответствующий современному слуху («Язык славенской ныне жесток моим ушам слышится»).
   

«Славенским» языком тогда называли язык старинных книг, преимущественно религиозных, не выявляя при этом различий ни между церковнославянским и древнерусским языками, ни между типами древнерусского литературного языка.
Писателем уже ощущалась различная стилевая тональность церковнославянского и русского языков.
«Езда в остров любви» – роман с ярко выраженной любовно-галантной тематикой, и поэтому церковнославянский язык не был удобным для выражения разнообразных любовных чувств и страстных томлений героя повествования.
Тредиаковский провозглашает литературным языком «российский язык», «каковым мы меж собою говорим». При этом он ориентировался на речевую практику благородного сословия – образованного дворянства. «Общее учтивое употребление» дворян – это языковой эталон для Тредиаковского.
Несмотря на социальную ограниченность живой русской основы литературного языка (употребление русского языка в кругу образованного дворянства), установка на нее была прогрессивной, хотя эта попытка радикального изменения литературного языка не сыграла заметной роли в его истории. Та реальная языковая основа, на которую предлагалось перевести литературный язык, еще не имела своих особых и устойчивых форм литературного выражения. И жанр светских любовно-галантных романов еще воспринимался необычным, не имел еще своих традиций литературного выражения, на которые можно было бы опереться.
Прогрессивные теоретические установки Тредиаковского не получили практического воплощения в его собственных литературных трудах. Его язык тяжеловесен, имеет в своем составе многочисленные канцеляризмы, не свободен от церковнославянских элементов, изобилует громоздкими синтаксическими конструкциями.
Тредиаковскому не удалось эффективно подкрепить свои взгляды художественной практикой. Для его языка характерны смешение и столкновение русских разговорных форм с церковнославянизмами, грубым просторечием и галантными заимствованиями. Он сочетает тяжеловесные канцелярские обороты, архаические элементы словарного состава с одновременным включением в повествование грубого просторечия.
При переводе терминов Тредиаковский ищет наиболее точные лексические эквиваленты, что приводит к появлению нескольких русских вариантов одного и того же иностранного слова: # harmonie – согласие, слитное сочетание, сличие; industrie – вымысел, притворство, искусство, досужество. Не находя для термина однословного эквивалента, он прибегает к описательному способу перевода: # abstraction – отвлечение от вещества, chaos – добро смеси, echo – отзывающий голос, enthousiasme – жар исступления, laboratorie – работная храмина; или подбирает слово русского языка, синонимичное с точки зрения переводчика, термину в языке-оригинале: # analogue – сходственный, colonie – поселение, revolution – преобращение, klimat – страна. В ряде случаев Тредиаковский употреблял слова-термины без перевода (# атлетический, гигант, диета, комета, критика, магнит, меланхолия, парадокс, симпатия, феномен, физиономия, эпоха).
В 1735 г. при Российской Академии наук создается общество, которое называлось «Российское собрание» и ставило своей целью борьбу за чистоту русского письменного слова. В работе этого общества Тредиаковский принимал самое живое участие.
В 1748 г. Тредиаковский издал трактат «Разговор между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой и о всем, что принадлежит к сей материи». В этой работе он предлагал реформу русского правописания на фонетической основе, призывая писать «по звонам». Он рекомендует перейти от традиционной орфографии к новой, базирующейся на фонетическом принципе.
«Разговор…» Тредиаковского можно считать первым теоретическим трудом по орфографии. По своему содержанию трактат распадается на три части. В первой дается систематическое описание старой, т.е. церковнославянской орфографии. Во второй части она подвергается подробной критике с точки зрения ряда принципов, выдвинутых Тредиаковским, которые он объявляет руководящими для решения орфографических вопросов, и тем самым намечает основания для новой орфографии. В третьей части он представляет новую, рекомендуемую им орфографию, которая логически вытекает из принципов, им выведенных. Новая орфография описывается Тредиаковским параллельно с анализом физиологии звуков речи и фонетической системы русского языка. Интересно отметить, что трактат написан Тредиаковским по предлагаемой им орфографии. В основу своего рассуждения Тредиаковский положил 11 руководящих принципов («оснований»). Важнейшие из них следующие:

1. 
   каждый звук (буква) должен обладать своим собственным, ему одному принадлежащим звуковым наполнением, отличающим его от других знаков;
   
2. 
   в алфавите не должно быть лишних букв, т.е. таких, функции которых дублируются другими знаками;
   
3. 
   в орфографии не должно быть «связных» букв, т.е. букв, отражающих сочетание двух звуков и которые поэтому заменены сочетанием соответствующих двух знаков (¼, k, щ);
   
4. 
   прописные и строчные варианты букв должны иметь одинаковую графическую форму;
   
5. 
   русская орфография должна следовать собственной природе русского языка и не считать для себя обязательными правила орфографии других языков;
   
6. 
   новая азбука должна, сколько возможно, своим внешним видом быть ближе к азбуке латинской, а не греческой, т.к. именно для этой цели она была изобретена и введена в жизнь Петром I.
   

Также Тредиаковский считал, что буква «ъ» для русского письма не нужна.
Основное теоретическое положение в области орфографии сформулировано Тредиаковским так: «… так писать надлежит, как звон требует». Т.о., Тредиаковский провозглашает фонетический принцип орфографии, хотя в своей собственной орфографии он соблюдал отражение «звонов» только для согласных, а гласные писал «по кореню».
Характеристика церковной орфографии включает в себя также указания на то, что мы сейчас называем морфологическим, или – точнее – фонологическим принципом правописания. Тредиаковский не отличает позиционных чередований (д // т перед глухими: # сладкий // сладость) от исторических (# пишу // писать, могу // возможность). Именно это отождествление и лежит в основе выдвигаемого им фонетического принципа. Он решительно восстает против этимологического принципа в орфографии. Беда Тредиаковского заключалась в том, что морфологический, точнее – фонологический, принцип в русской орфографии в большом числе случаев совпадает с этимологическим и именно этим последним и удержан в русской традиции. Т.о., «органическая орфография» Тредиаковского, как он ее называет, оказалась в противоречии с объединенными силами этимологического и фонологического принципов.
Требование «писать по звонам» имеет у Тредиаковского далеко не безусловный характер. Он готов к очень большим уступкам установившемуся обыкновению и поэтому он категоричен лишь в формулировании своего принципа, но не в установлении соответствующих практических орфографических правил. Он готов считаться с теми возражениями против «органической» орфографии, которые основываются на неизбежном появлении графических омонимов: # род – рот, плод – плот. И в собственной своей орфографической практике Тредиаковский непоследователен в отношении применения защищаемого им принципа «органической» орфографии. Он никогда не отражает в своей орфографии оглушения конечных звонких, не отражает оглушения звонких в середине слов в ряде случаев, из которых некоторые оговаривает сам. Само число тех фонетических положений, в отношении которых Тредиаковский применяет свою «органическую орфографию», невелико. Его орфографические нововведения ограничиваются исключительно областью консонантизма и ни в одном пункте не касаются вокализма. Принцип письма «по звонам» не распространяется на такие явления фонетики, которые в его сознании представляются фактами языка не литературного. Тредиаковский отмечает соответствующие явления живой речи, но относит их к дурному, не литературному, не ученому произношению, он ориентируется на книжный выговор.
Взгляды Тредиаковского на реформу русской орфографии разделял и Василий Евдокимович Адодуров (1709–1780), переводчик, языковед, преподававший в университете при Петербургской Академии наук древние и новые языки, риторику, историю и математику, автор русской грамматики, написанной в 1738–1740 гг. по-русски, а затем (в 1750 г.) опубликованной в Стокгольме в шведском переводе под именем переводчика Михаила Грёнинга. Адодурову принадлежит первый опыт кодификации русской речи, т.е. первая грамматика русского языка, предназначенная для самих его носителей. Этой пространной грамматике предшествовал его краткий грамматический очерк русского языка, опубликованный на немецком языке в приложении к Вейсманнову лексикону 1731 г., т.е. описание русского языка, предназначенное не для русской, а для иноязычной аудитории.
Адодуров принимал непосредственное участие в разработке и установлении норм русской орфографии – специальных правил правописания гражданских текстов, противопоставляющих их орфографии церковнославянских книг, и, может быть, даже являлся в 30-е гг. их основным законодателем. Адодуров был активным членом «Российского собрания» при Академии наук, образованного в 1735 г. Он пользовался признанным авторитетом в области кодификации русской литературной речи, именно ему было поручено в 1744 г. преподавать русский язык невесте наследника престола – будущей императрице Екатерине II. В 1733 г. он стал адъюнктом Академии наук, а в 1741 г. оставил академическую службу. Непосредственным стимулом к написанию грамматики могли быть публичные лекции при Академии наук, которые он читал в 1738–1740 гг.
Доломоносовские грамматики русского языка вообще насчитываются единицами, причем все известные до сих пор грамматики написаны на иностранных языках, т.е. предназначены для иноязычного читателя, практически заинтересованного в описании именно живой разговорной речи, а не книжных языковых норм. У Ломоносова были предшественники. Грамматическое описание на родном языке было составлено более чем за 15 лет до появления грамматики Ломоносова. Рукопись грамматики относится к 1738–1740 гг. и она не окончена. Это только первая часть грамматики, посвященная вопросам орфографии и отчасти фонетики. Адодуров начал писать грамматику в 1738 г., закончил в 1740–1741 гг. Грамматика Адодурова не была, по-видимому, известна Ломоносову, но Тредиаковский был с ней знаком и использовал ее. Так же, как и у Ломоносова, научные интересы Адодурова лежали прежде всего в области точных знаний (он был адъюнктом по кафедре высшей математики).
Тредиаковскому принадлежит ряд важных теоретических выступлений по проблемам литературного языка. Оба автора реализуют свои идеи на практике прежде всего в переводческой деятельности. Заявления Тредиаковского и Адодурова обнаруживают в этот период разительное сходство и даже контекстуальную близость: оба автора, по-видимому, работали одно время в непосредственном творческом контакте, и это делает в ряде случаев практически невозможным определение того, кому из них принадлежит та или иная формулировка.
Тредиаковский и Адодуров были знакомы с 1723 г., когда они вместе учились в Славяно-греко-латинской академии. По возвращении из-за границы Тредиаковский в 1730 г. жил некоторое время на квартире у Адодурова, бывшего в то время академическим студентом. По совету Адодурова Тредиаковский опубликовал в качестве приложения к переводу «Езды в остров любви» свои собственные стихотворные опыты. «Разговор…» Тредиаковского явился проводником лингвистических взглядов Адодурова: многие идеи, которые приписывались как современниками, так и позднейшими исследователями, Тредиаковскому, были впервые высказаны Адодуровым.
И для Адодурова, и для Тредиаковского характерна ориентация на устную речь. Адодуров довольно последовательно различает звук («глас») и букву («литеру»).
Именно в его грамматике был впервые – на русской почве – провозглашен фонетический принцип русской орфографии. Адодуров выступает за фонетические написания, отражающие позиционные изменения звуков. И Адодуров, и Тредиаковский считали явлениями одного порядка позиционные фонетические изменения и морфологизированные исторические звуковые чередования. Они стремились приспособить заимствованную из славянской грамматической традиции категорию «изменяемых» согласных к описанию живой русской речи. У обоих орфографическая реформа ограничивается областью консонантизма и почти не касается вокализма. Классификация согласных в грамматике Адодурова не слишком последовательна, т.к. здесь смешаны критерии собственно фонетические и морфонологические и, с другой стороны, критерии синхронного и диахронного плана. Эта непоследовательность объясняется стремлением автора сочетать традиционную схему классификации согласных (заимствованную, главным образом, из грамматики Смотрицкого) с более новым и оригинальным подходом, направленным на синхронное описание фонетических явлений.
В грамматике Адодурова настойчиво проводится мысль об условном характере как произносительной, так и орфографической нормы. Первостепенное значение придается «общему (обыкновенному) употреблению» как критерию языковой правильности. «Общее употребление» у обоих противостоит простонародному языку (Тредиаковский называет его «подлым, мужицким»), «общее употребление» не равно просторечию. Выражение «народное употребление» используется как заведомо негативная характеристика, и этим объясняется, что к «народному употреблению» относятся собственно литературные по своему происхождению явления (характерные, однако же, для старого литературного языка).
Адодурова и Тредиаковского объединяет представление о самостоятельности и независимости гражданской орфографии, связанное с отчетливым стремлением противопоставить русское и церковнославянское правописание, подобно тому, как противопоставлены русская гражданская и церковная азбука; именно отсюда и стремление к радикальной перестройке гражданской орфографии. Это проявляется при написании заимствованных слов, которое, по их мысли, должно основываться на произношении соответствующих слов, но не на орфографии того языка, откуда они были заимствованы, как это характерно для церковнославянской письменности. Церковнославянская орфография ориентируется на транслитерацию, а противопоставляемая ей русская гражданская орфография – на транскрипцию. Грамматика Адодурова характеризуется отчетливым противопоставлением церковнославянских и русских форм и явной ориентацией на собственно русскую языковую стихию (противопоставлены местоимения этот – сей, глагольные приставочные формы «воз- // вз-», «из- // вы-», «пре- // пере-»). Адодуров и Тредиаковский стремились определить специальные нормы светского книжного языка, противопоставленного старославянскому языку. Адодуров последовательно отстаивал самостоятельные права русского языка. «Славенский» и «русский» языки для Адодурова являются двумя равноправными языками, причем собственные его усилия были всегда направлены на описание именно русских языковых норм. Адодуров отстаивал права собственно великорусской языковой нормы в условиях моды на украинизмы.
Адодуров призывает исключить лишние буквы из алфавита, и с этих позиций критикует русскую гражданскую азбуку. И Адодуров и Тредиаковский считают возможным исключить из гражданской азбуки букву «»Рассмотрение вопроса о букве «»дает им возможность противопоставить не только правописание, но и произношение грецизмов в церковном и светском языке. Они стремились определить специальные нормы светского книжного языка, противопоставляемого церковнославянскому языку и в принципе ему равноправного. Адодуров выступал противником буквы «ъ» и предлагал исключить ее из гражданской азбуки, а в середине слов заменить его апострофом или дефисом. «Ъ» не является буквой в собственном смысле этого слова, а знаком. Но «ь» Адодуров считал буквой. Он предлагал ввести в алфавит особую букву для взрывного «г» в противоположность фрикативному. Это предложение обусловлено стремлением передавать некнижные – собственно русские – формы, не совпадающие с церковнославянскими и фонетически им противопоставленные. Букву «з» он предлагал заменить на «s», «и» – на «ï», –на «ф».
В 1768 г. Адодуров опубликовал «Правила российской орфографии».
Тредиаковский и Адодуров сознательно ориентируются на западноевропейскую языковую ситуацию, стремятся перенести ее на русскую почву, т.е. создать здесь литературный язык того типа, что западноевропейские литературные языки. Владение западноевропейскими языками оказывается необходимым условием правильности русской речи. Тредиаковский превозносит достоинства французского языка как «приятнейшего, сладчайшего, учтивейшего и изобильнейшего» из всех европейских языков, и призывает к переводам с европейских языков как средству очищения русского языка.
Деятельность Тредиаковского и Адодурова была тесно связана с Российским собранием при Академии наук, которое было организовано в 1735 г. по образцу Французской Академии и должно было выполнять те же задачи.
Ориентация на западноевропейскую языковую ситуацию обусловливает у Тредиаковского и Адодурова требование сближения литературного языка с разговорной речью. Это выражается в принципиальной установке на «употребление», именно они впервые в России начинают говорить о «языковом употреблении» (применительно к проблемам литературного языка), т.е. вводят это слово как лингвистический термин.
Установка на употребление обусловливает требование писать, как говорят (которое у Тредиаковского и Адодурова распространяется даже на орфографию) и протест против «глубокословныя славенщизны», т.е. против славянизмов в той мере, в какой они ощущаются как таковые. Фонетическое письмо для них служит целям размежевания церковнославянского и русского языков, в целом ряде случаев давая возможность противопоставить написание русских и церковнославянских форм. В «Предисловии» к «Езде в остров любви» речь идет о языке, который призван обнаруживать новые жанры художественной литературы, связанные с западноевропейским культурным влиянием.
Предисловие Тредиаковского и грамматический очерк Адодурова написаны почти одновременно в условиях непосредственного творческого контакта обоих авторов с одних и тех же позиций. Они дополняют друг друга, демонстрируя разные аспекты одной языковой программы, соответственно они и должны рассматриваться вместе – как теоретический трактат и его практическая реализация.
Адодуров регулярно подчеркивает, что это грамматика именно русского, а не церковнославянского языка, и вполне последовательно отмежевывается от церковнославянизмов, вообще упоминания о церковнославянском языке в этой грамматике даются, как правило, в отрицательном контексте и имеют характер превентивного предупреждения, чтобы предупредить читателя, что им не следует пользоваться. Оппозиция русского и церковнославянского трактуется как противопоставление «естественного» употребления и искусственных книжных норм. Церковнославянский язык для Адодурова и Тредиаковского – это прежде всего другой язык, отличный от русского.
Первый прецедент апелляции к вкусу как к эстетическому критерию, которым следует руководствоваться в языковом нормировании – содержится в «Предисловии» Тредиаковского. Понятие «изящества (элегантности)» или «красоты» речи явно связывается с критерием употребления, т.е. таким образом расцениваются именно употребительные формы. «Нежность» французского или русского языка определяется опорой на естественное употребление: эти языки являются «нежными» постольку, поскольку они выступают как средство живого человеческого общения. «Нежность» у Тредиаковского соотносится как с изяществом, так и с естественностью: критерий красоты, изящества речи связывается с естественным, разговорным началом в языке. Установка на употребление, т.е. на usus loquendi, и отказ от славянизмов выступают как наиболее характерные черты концепции литературного языка у Адодурова и Тредиаковского в 1730-е гг. Оппозиция церковнославянского и русского языков оценивается в эстетических категориях, и именно эта эстетическая оценка выдвигается как главная причина, побуждающая к переходу на русский язык.
Тредиаковский относит славянизмы к разряду поэтических «вольностей», т.е. отклонений от нормы, допустимых только в поэзии, но невозможных в прозе. Ориентация литературного языка на разговорную речь у него распространяется только на прозу. Противопоставление стихов и прозы фактически проводится в жизнь уже в переводе «Езды в остров любви». Адодуров же возражает против славянизмов как в прозе, так и в стихах.
Отказ от славянизмов и установка на употребление органически связаны в программе Тредиаковского. Установка на употребление имеет у Тредиаковского в большей степени теоретический и декларативный характер: установка на употребление в принципе предполагает кодификацию разговорной речи, однако в данном случае она в основном предшествует такой кодификации. В этих условиях ориентация на употребление осуществляется скорее за счет отказа от каких-то специфических книжных средств выражения, чем за счет восприятия реальной разговорной речи – иными словами, она реализуется скорее в негативных, чем в позитивных формах. Славянизмы постольку, поскольку они отмечены как типовые в языковом сознании, – и воспринимаются как специфически книжные средства выражения; напротив, немаркированные славянизмы оказываются стилистически нейтральными формами, т.е. не расцениваются как книжные элементы. Отступление от книжного языка и осмысляется как ориентация на разговорную речь. Она в языковой практике реализуется как отказ от специфических признаков церковнославянского языка и не касается тех форм, которые неактуальны для данной дихотомии, т.е. не соотносятся в языковом сознании с противопоставлением церковнославянской и русской языковой стихии. Например, противопоставление усеченных и неусеченных причастных форм. Усеченные формы маркированы как специфически книжные, неупотребительные в разговорной речи.
Тредиаковский, вопреки своим декларативным заявлениям, совсем не всегда основывается на реальном употреблении; напротив, в некоторых случаях он пытается регламентировать это употребление, т.е. не только определить нормы русской разговорной речи, но и в какой-то мере предписать нормы правильного употребления. Тредиаковский ориентируется не столько на реальное, сколько на идеальное употребление. Тредиаковский имеет в виду не то, как говорят, а то, как должны говорить.
Тредиаковский пишет о непонятности церковнославянского языка. Он воспринимает церковнославянский и русский языки как разные и в принципе равноправные по своей функции языки. Церковнославянский предстает у Тредиаковского и Адодурова как чужой, иностранный язык по отношению к русскому, как латынь по отношению к французскому или итальянскому языку. Они видели в южных славянах живых носителей церковнославянского языка. Тредиаковский и Адодуров воспринимают церковнославянский язык как праславянский или общеславянский, т.е. видят в нем источник всех славянских языков. Они непосредственно соотносят церковнославянский и южнославянские языки. Они видят в церковнославянском языке кодифицированную форму южнославянских говоров, одновременно усматривая в нем фиксацию древнейшего состояния всех славянских языков.
Тредиаковский выступает против исключительной роли латинского языка как языка науки и образованности. Он считал, что русский язык должен следовать примеру французского языка, которому удалось утвердиться в качестве национального языка в самых разных областях культуры. Возможность опоры на употребление и определяет, с точки зрения Тредиаковского, преимущество живых национальных языков (французского, русского) перед мертвыми (латинским, церковнославянским), где есть только правила, но нет критерия употребления. Тредиаковский говорит в «Слове о витийстве» 1745 г. о том, что литературный язык как язык культурного общения должен совпадать с разговорным, одновременно подчеркивая полифункциональность литературного языка. «Употребление» у Тредиаковского и Адодурова признается более важным критерием при установлении языковой нормы, чем какие бы то ни было рационально обоснованные правила. Под общим употреблением понимается не разговорная речь вообще, а речь светского общества как культурной элиты. Образцом для Тредиаковского служит ситуация во Франции, и он стремился применить к русским условиям французскую языковую политику. Признается необходимость изящного владения разговорным языком, которое и обеспечивает «чистоту и приятность» литературной речи. Новый литературный язык, противопоставленный церковнославянскому и основывающийся на разговорном употреблении, в принципе связывается с галантной культурой, с «политическим» обхождением, с ориентацией на Францию.
Тредиаковский стремится освободить русскую орфографию от этимологических написаний, которые характерны для церковнославянской орфографии: вообще принцип фонетического письма провозглашается Тредиаковским именно для русского языка – тем самым русский язык, опирающийся на употребление и связанный с фонетическим правописанием, оказывается противопоставленным церковнославянскому языку, основывающемуся на правилах и связанному с этимологическими написаниями. Принцип фонетической орфографии может быть связан с прециозной культурой, с лингвистическими идеями французских прециозниц, которые предлагали писать слова так, как они произносятся. Тредиаковский ориентирует литературный язык на женские языковые нормы.
С началом царствования Елизаветы Петровны отчетливо обозначаются проблемы нового национального самосознания (национальной идентичности). В 40-х – 50-х гг. XVIII в. усиливается борьба с засилием иностранцев в правительственном аппарате, антинемецкое движение оказалось в моде в первое время после переворота, возведшего на престол Елизавету. Наблюдалось стремление ограничить увлечение т.н. «европеизмами», избежать коверканья русского языка на французский и немецкий лад. Русский язык может выполнять функции литературного языка и при некотором усовершенствовании сделает это не хуже, чем латынь или любой из европейских языков. Поэтому актуальным становится вопрос не о равноправии нового литературного языка с традиционным книжным (церковнославянским) языком, а о его равноправии с другими культурными языками Европы, т.е. о его способности выражать все разнообразие понятий и явлений европейской культуры. В 40-е – 50-е гг. начинается восстановление литературных прав церковнославянского языка. В то же время становится все более ясным отрыв высоких стилей литературы от русского национального языка.
Во второй половине 1740-х гг. Тредиаковский резко меняет свою концепцию литературного языка. В 1750 г. он в «Письме от приятеля к приятелю» критикует Сумарокова за использование просторечных выражений, предлагая в ряде случаев использовать соответствующие по смыслу слова церковнославянского происхождения. Ориентация на церковнославянский язык осуществляется как в плане выражения, так и в плане содержания: церковные книги предстают для Тредиаковского не только как регулятор стилистической правильности, но и как критерий, позволяющий судить о правильном употреблении того или иного слова. С точки зрения Тредиаковского именно церковные книги определяют подлинное, т.е. правильное значение слова, и он прямо ссылается на богослужебные тексты. Он говорит о церковнославянском языке как о «мере чистоты» русской речи, источнике русского литературного языка. Он объявляет церковные книги классическими, т.е. образцовыми и вместе с тем учебными книгами. Он подчеркивает полную понятность церковнославянского языка. Если раньше точкой отсчета для Тредиаковского являлся русский язык, то теперь в этом качестве для него выступает церковнославянский язык. Он подчеркивает необходимость «выбора слов» и правильного «избрания речей» в высоких жанрах. Славянизация языка признается непременным атрибутом высоких, серьезных жанров, именно подобные жанры и оказываются теперь в центре внимания Тредиаковского.
Например, в 1754 г. Тредиаковский выступает с решительным осуждением легкой, игровой поэзии, «возбуждающей страсти». Таким стихам он противопоставляет философскую, метафизическую поэзию, связывая ее как с античной, так и с церковной традицией.
Он, несмотря на крайнюю нужду в деньгах, скупает экземпляры «Езды в остров любви» и уничтожает их.
Он стал ревностным защитником православия, выступает против присутствия в России иноверцев. Тредиаковский считает недопустимыми использование цитат из Священного Писания в низком жанре (комедии) и мифологическую образность в высоких жанрах (ода), которые приводят к непозволительной контаминации христианских и языческих понятий.
Тредиаковский выступает с позиций языкового пуризма. Он отвергает фигуральное, метафорическое употребление слов, обозначающих сакральные материи.
Подход раннего Тредиаковского к литературному языку соответствует подходу карамзинистов, а подход их литературных противников-«архаистов» (Шишкова, Боброва) соответствует позиции того же Тредиаковского в поздний период. В первый период Тредиаковский ориентировался на западноевропейскую языковую ситуацию, а во второй период он исходит из признания специфики языковой ситуации в России по сравнению с ситуацией во Франции или Германии и провозглашает необходимость дистанции между литературным и разговорным языком, как это имело место и ранее – в условиях церковнославянско-русской диглоссии. Тредиаковский стремится теперь воссоздать ситуацию диглоссии в рамках гражданского языка. Литературный язык понимается Тредиаковским как язык книжный, письменный по преимуществу; он искусственно создается, отталкиваясь от разговорного языка.
Он настойчиво подчеркивает преимущества русского языка по сравнению с французским. Теперь он сравнивает русский литературный язык с классическими языками древности (с латинским и греческим). Он настойчиво подчеркивает специфику русской языковой ситуации, отличающую ее от ситуации в странах Западной Европы.
Тредиаковский, Кантемир и Ломоносов претерпевают аналогичную эволюцию в своих взглядах, связанную с усилением националистических тенденций после переворота 1741 г., но именно у Тредиаковского она находит наиболее четкое и последовательное выражение.
В этот период Тредиаковский не противопоставляет славенский и российский языки, но подчеркивает их общность, вводит для русского литературного языка название «славенороссийский». Он считает теперь, что церковнославянский и русский – это две разновидности одного языка, различающиеся лишь на поверхностном уровне. Расхождения между ними объясняются исключительно иноязычным влиянием. Признание специфики русской языковой ситуации обусловило пересмотр концепции литературного языка. Теперь Тредиаковский является горячим сторонником славянизации литературного языка; если раньше славянизмы объявлялись поэтическими вольностями, т.е. рассматривались как допустимое отклонение от нормы, то теперь таким образом трактуются русизмы. Славянизация литературного языка может проявляться в отказе от заимствований.
Ранее Тредиаковский выступал как проводник и проповедник западноевропейского влияния, а теперь западноевропейское влияние признается вредным и опасным для русского литературного языка – спасение от него Тредиаковский видит в обращении к церковнославянской традиции.
Стремление избежать иноязычных заимствований обусловило процесс калькирования и появление неологизмов, которые закономерно оформляются при этом по церковнославянским моделям.
Церковные книги рассматриваются Тредиаковским как авторитетные в стилистическом отношении. В них Тредиаковский видит неисчерпаемый источник потенциального обогащения русской лексики.
Теперь Тредиаковский считает, что литературное употребление должно быть основано «на разуме», т.е. на рациональных правилах. Нужно выбирать то употребление, которое согласуется с разумом, а если разум не дает достаточного основания для выбора того или иного варианта, ставится вопрос о каком-то ином критерии, рекомендуется следовать употреблению просвещенных (ученых) людей. Разумное употребление не предполагает ориентацию на рациональные грамматические правила.
Тредиаковский говорит не о социолингвистическом противопоставлении, не о противопоставлении «благоразумного» и обыкновенного употребления, которое обусловливает различение литературного и разговорного языка. Теперь он ориентируется не на светских, а на ученых людей. Такие стилистические характеристики, как «благородный», «простонародный», «подлый» относятся у Тредиаковского к противопоставлению книжного (литературного) и разговорного языка, но не имеют отношения к социолингвистическому расслоению общества, т.е. к социальной диалектологии.
Тредиаковский разработал систему фонетической транскрипции. В работе «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» (1735) он сформулировал принципы русского силлабо-тонического стихосложения и впервые определил динамическую природу русского ударения и указал на несвойственность русскому языку долготных различий гласных.
В споре с ломоносовскими принципами языкового строительства он занимал консервативную позицию, защищал церковнославянскую традицию в русском письменном языке, возражая против низкого стиля ломоносовской теории.
Проблема синтеза разнородных языковых начал по-прежнему оставалась актуальной.