Серебряный век это период расцвета духовной культуры: литературы, философии, музыки, театра и изобразительного искусства

"МОСКОВСКОЕ ВРЕМЯ":Сергей Гандлевский

О литературной группе "Московское время", и, в частности, о творчестве Сергея Гандлевского, написано очень много.
В группу входят (входили), помимо Сергея Гандлевского, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, Александр Сопровский (1950—1993), Виталий Дмитриев, Виктор Санчук, Игорь Болычев и другие совершенно разноплановые поэты.
Школа "Московского времени" объединила людей, близких поколенчески и мировоззренчески, но, отнюдь, не стилистически.
Например, Алексей Цветков по стилистике близок, скорее, метаметафористу Ивану Жданову, чем Кенжееву или Гандлевскому.
В целом "Московское время" дало русской литературе ряд сложившихся поэтов, имеющих свою интонацию, используюших широкую палитру фигурно-троповых приемов, но не создавших ни одного — нового. Такова объективная стиховедческая реальность.
Несомненно, один из ярчайших представителей "Московского времени" — лауреат премии "Поэт" Сергей Гандлевский.
Несколько цитат. Сайт "Новая литературная карта".
Костюков Л. В. "Для обозначения своей эстетической позиции Сергей Гандлевский выдвинул термин “критический сентиментализм” — и многие годы нам хватало этой эмблемы. Сентиментализм — мы вместе с автором пристально вглядываемся в то, что с какой-то космически-безличной точки зрения не заслуживает и крупинки внимания. Но вглядываемся критически — то есть замечая множество деталей, придающих картине объем и являющихся, по-моему, главным козырем Гандлевского 80-х. Но со временем ситуация меняется. Стихотворения Сергея Гандлевского становятся короче, суше, резче — во всех значениях этого слова. Предметом и поводом для стихотворения становится неожиданная сцепка: образов, слов, разнородных сущностей, тех же деталей. Гандлевский приближается к Георгию Иванову, к идеологии парижской ноты. И еще одно свойство поэтики Сергея Гандлевского, невероятно редкое и ценное, — его стихи запоминаются наизусть".
Давыдов Д. М.: "Поэзия Сергея Гандлевского привлекает очень широкий круг доброжелательных и заинтересованных читателей. Можно сказать, что Гандлевский (как и — иным способом — Бахыт Кенжеев и Алексей Цветков) прочитывается представителями самых различных, подчас не находящих между собой ничего общего, кругов. Школа "Московского времени", к которой принадлежит поэт, сменила, кажется, на посту просвещенного мэйнстрима поэтику "ахматовских сирот", в первую очередь и в основном — Иосифа Бродского".
Виктор Куллэ: "Принципиальное отличие здесь "между сменами" не столько даже в снижении образа "романтического гения" при его глубинном приятии — это, в конечном счете, характерно практически для всех вменяемых традиционалистов в новейшей поэзии, — но в отказе от роскошествования, стилистического мотовства, присущего не столько нобелиату, сколько его эпигонам, но замутняющего истинную картину. Скупость и отточенность стилистических приемов Гандлевского позволяют одним здесь видеть кристальную прозрачность, другим — работу с глубинными механизмами риторики, обжигающе холодное управление изобразительными средствами, третьим — беспощадное обнажение непритязательной действительности. Вероятно, и то, и другое, и третье у Гандлевского наличествует, однако главным представляется нехарактерное для современности чувство меры. Это не значит, что Гандлевский классицист или академик; в стихах 1990 — 2000‑х он порой оказывается не только жестким, но и жестоким (например, в стихотворении "Пидарасы, — сказал Хрущев…"), а порой не только беспримерно свободным, но и даже отвязным (например, в стихотворении "На смерть И. Б."). "Мера" в случае Гандлевского — это принципиальный отказ от незапланированной случайности или двусмысленной погрешности. Каждый знак выверен здесь, но это не безупречность механизма, а идеальная дисциплина элитного отряда".
Есть суждения прямо противоположные. Вот, например, пишет Ры Никонова: "Сергей Гандлевский. Сплошное описание во всех стихах. Единственное “формальное ухищрение” — попытка гекзаметра: “Здесь на бульварах впервой повстречался мне голый дошкольник”. А затем — пушкинская лексика, ритмы, построение, размер, смысл. Грамотно, не глупо, скучно, прилично. “Об пол злостью, как тростью, ударь, шельмовства не тая” и т. д. Одним словом, сплошные “косые волны октября”". Ры Никонова продолжает: "Стихи средние, проходные, часто неумелые. В двухэтажном, как шкаф, — неприметна, как мышь, — в этом старом дому остывает эпоха. Здесь на простынях зимников, как когда спишь, — в снежном крошеве — будто бы прошлого кроха. Беспрерывные примитивные метафоры: “Но мчаться вновь, как догоняя вора”, “И по ночам, как будто бы слепой”, “кому, как проволока, колюч” и т. д. Такие поэтические перлы: “Кто нищий, тот не может пробросаться”. Эх, сократить бы фразу вдвое, уже запахло бы поэзией <...>".
Истина, как мне кажется, посередине. Гандлевский — безусловно, одаренный человек. Просто ему зачастую не хватает, как всем нам, смертным, самоконтроля, литературного мастерства, пресловутой школы. И уж, конечно, слова Виктора Куллэ: "Каждый знак выверен здесь, но это не безупречность механизма, а идеальная дисциплина элитного отряда" выглядят щедрой натяжкой. "Идеальная дисциплина элитного отряда" в большинстве стихов Сергея Гандлевского, к великому сожалению, отсутствует.
Я полагаю, вместо того, чтобы восхвалять поэта или ругать его ("хвалу и клевету приемли равнодушно"!), ему нужно показывать его слабые (не забывая про сильные!) стороны. Критик — первый союзник поэта. Не пиарщик, не рекламный агент, но союзник, говорящий ему правду и о б о с н о в ы в а ю щ и й свою правду, и мечтающий о том, чтобы творчество разбираемого автора претерпевало в дальнейшем качественный рост. Со стороны — виднее.
Гандлевский как наследник явно выраженной акмеистской школы эту школу — изнутри, стилистически! — и разрушает.
Вот его рифменная практика. Квартиру—картина; понемножку—кошки; суша—душу; картину—воедино; погода—в воду; вербы—ущерба; малость—жалость, или бесхитростные глагольные рифмы: поиграла—бренчала; любила—разводила. Употребляет он и рифмоиды: себе—тебе; на счастье—несчастья. Рифма (в рифмованном стихе!) не может иметь второстепенное значение. Даже у самых великих классиков. У них, заметим, тоже не все равноценно, хотя и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов, и Тютчев в лучших своих произведениях — виртуозы формы. В поэзии нет второстепенных вещей. Здесь все взаимосвязано. Рифма — всегда важнейшая часть стиховой системы поэта, работающего в силлабо-тонической традиции.
Выдающийся русский поэт и литературовед Д. Самойлов (1920—1990) писал: "Наиболее бедны и эклектичны рифмы поэтов, лишенных яркого дарования и не прошедших хорошей поэтической школы"[6]. А вот на что обращал внимание известный филолог А. Жовтис (1923—1999): "Когда говорят о "современном стихе", имеют в виду прежде всего ритмику да еще, может быть, так называемую "левую рифму". Но компоненты эти, как бы важны они ни были, не существуют сами по себе, а взаимосвязаны с лексикой, синтаксисом, графическими приемами поэта, с наиболее общими принципами создания художественного произведения. Процесс перестройки структуры русского стиха непременно должен был затронуть все его стороны, в том числе закономерности, которые определяли в силлаботонике рифменную композицию. С такой точки зрения вопрос о "способах рифмования" не должен показаться частным, ибо это в конечном счете — проблема стихотворной формы в целом".
Поэт, разумеется, не отвечает за критиков, которые своим непрофессионализмом и подобострастным рвением зачастую оказывают ему медвежью услугу. Он пишет, как может, "не желая угодить". Дело не в поэте… Дело в том, что современной критике присущи либо слащавая клановая комплиментарность, либо огульная и ничем не подкрепленная развязная брань и тотальная псевдонаучность. Происходит это в силу ряда причин — институт внутренних рецензий почил в бозе, журнал "Литературное обозрение", где печатались профессиональные рецензии и обзоры, перестал выходить и т. д.
Профессор Н. Тамарченко (1940—2011) подчеркивал:
"Критика — независимо от того, насколько она прогрессивна или консервативна, — всегда рассматривает произведение в свете определенного "социального заказа". Главный вопрос, на который она стремится ответить: какую актуальную идеологическую программу решает произведение и насколько "правильно" (для той категории читателей, которую представляет критик) она решается".
Современная критика оправданна только тогда, когда она филологична, перекликается с наукой и доказывает свои тезисы, даже в небольшой статье, даже в рецензии. Н. Тамарченко продолжает: "Цель же науки (поэтики) — смысл, не привнесенный той или иной идеологической модой, а объективно присущий (структурный), хотя и меняющийся в истории культуры (всегда возможно и происходит переосмысление)"[9]. Поэзия — категория абсолютная и во многом опирающаяся на ремесло. Точно так же как живопись, пение, музыка, театр... Художники пишут этюды, изучают анатомию, музыканты играют гаммы, певцы и актеры репетируют… Поэты читают книги, учатся у предшественников и современных мастеров. Иначе — в искусстве невозможно. Когда Сергей Гандлевский следует канонам мастерства, когда развивает традиции Пушкина, Тарковского, Липкина, он добивается несомненного успеха.
Вот он пишет:
Что ж, зима. Белый улей распахнут.
Тихим светом насыщена тьма.
Спозаранку проснутся и ахнут,
И помедлят и молвят: "Зима".

Выпьем чаю за наши писанья,

За призвание весельчака.
Рафинада всплывут очертанья.
Так и тянет шепнуть: "До свиданья".
Вечер долог, да жизнь коротка.
1976

Здесь традиционализм Сергея Гандлевского на месте. Стих сжат, суггестивная афористичность ("Вечер долог, да жизнь коротка") говорит о главных вопросах бытия, устаревшие глагольные рифмы приобретают новую силу за счет опорных согласных. Стих не распадается на части и воспринимается как единое целое.

А вот другое традиционное стихотворение, которое написано современным языком, но вдруг как инородное тело здесь появляется устаревший оборот — "нанял дачу".
Ну не говорят сейчас так. Сейчас говорят — снял дачу. Или Гандлевский употребляет центон из Пушкина. "Ржавчина и желтизна — очарованье очей". У Пушкина было гениально и по форме, и по звуку — "очей очарованье", инверсия придавала строке особую неповторимость и звукопись, в том, собственно, и состоит искусство поэта, чтобы сложить слова в лучшем из возможных порядке. "Очарованье очей", во-первых, вторично, а, во-вторых, просто никуда не годится. И устарело, и не звучит. Особенно, когда знаешь оригинал. Сложившихся, состоявшихся стихотворений у Сергея Гандлевского немного. Но они есть. Мне представляются значительными такие произведения, как "Когда я жил на этом свете", "Есть горожанин на природе", "Ни сика, ни бура, ни сочинская пуля", "близнецами считал, а когда разузнал у соседки"… По-моему, сложившееся и человечное стихотворение:

Когда я жил на этом свете

И этим воздухом дышал,
И совершал поступки эти,
Другие, нет, не совершал;
Когда помалкивал и вякал,
Мотал и запасался впрок,
Храбрился, зубоскалил, плакал —
И ничего не уберег;
И вот теперь, когда я умер
И превратился в вещество,
Никто — ни Кьеркегор, ни Бубер —
Не объяснит мне, для чего,
С какой — не растолкуют — стати,
И то сказать, с какой-такой
Я жил и в собственной кровати
Садился вдруг во тьме ночной...

Это произведение, написанное вечным четырехстопным ямбом, конечно, трудно назвать новаторским. Оно в высшей степени традиционное, но оно сделано в известной степени добротно, здесь содержание не противоречит форме, здесь виден реальный человек, показанный поэтическими средствами. Вот по таким вершинам и следует оценивать творчество поэта, но не внушать читателям, что у него все на высшем уровне и торжествует "отточенность стилистических приемов".

Сергей Гандлевский — поэт. Поэт, которого не стоит недооценивать. Но и преувеличивать его успехи (равно как и всей литературной группы "Московское время") тоже ни к чему.