Вслед за нашумевшей концепцией эмоционального интеллекта Дэниел

Случай грызунов-алкоголиков
Моим лучшим другом в третьем классе был Джон Крэбб. Это был
крепкий, мозговитый парень, который носил очки в роговой оправе – почти
как у Гарри Поттера. Я часто приезжал к нему на велосипеде – Джон жил
на той же улице, – чтобы часы напролет лениво играть в “Монополию”. А
следующим летом его семья переехала, и я не видел его добрых полвека.
Но вот я внезапно позвонил ему спустя столько лет, когда сообразил,
что Джон Крэбб, который занимается поведенческой генетикой
в Орегонском университете науки и здоровья и в Портлендском центре
оказания медицинской помощи ветеранам, – это тот самый мой приятель. И
это тот, кто умудрился прославиться исследованием грызунов-алкоголиков.
Он много лет изучал мышей линии C57BL/6J, редкостно охочих до
выпивки. Эти исследования, как надеются ученые, однажды позволят

---

понять причины и разработать способы лечения алкогольной зависимости
у людей.
Мыши с пристрастием к алкоголю представляют одну из примерно
сотни линий, использующихся в медицинских исследованиях – например, в
изучении склонности к диабету или болезням сердца. В любой
инбредной
[371]
линии каждая мышь, по сути, представляет собой клон
остальных: их гены идентичны, как у однояйцевых близнецов. Огромным
преимуществом таких линий ученые считают их стабильность: любая
мышь из выбранной линии должна реагировать совершенно так же, как ее
“сестрица” из другой лаборатории в любой точке мира. Но именно эту
предполагаемую стабильность и поставил под сомнение Крэбб, когда
организовал простой, теперь широко известный, эксперимент
[372]
.
“Мы задались вопросом: а насколько стабильна стабильность? –
рассказал мне Крэбб, когда я позвонил ему. – Мы провели одинаковые
исследования в трех разных лабораториях, постаравшись обеспечить
совершенно одинаковые условия содержания мышей. Все было
одинаковое: марка корма (Purina), возраст мышей, обстоятельства их
приобретения и перевозки. Мы тестировали их в один и тот же день и час с
помощью одинакового оборудования”.
И вот, 20 апреля 1998 года между 8.30 и 9.00 утра состоялось
тестирование всех мышей из восьми различных линий, включая C57BL/6J.
В одном из тестов мышам просто предлагали на выбор обычную воду и
разбавленный спирт. Как и следовало ожидать, любители спиртного
предпочитали мышиный “мартини” гораздо чаще, чем представители
других линий.
Далее шел стандартный тест на тревожность. Мышь сажали на
перекрестке двух дорожек, устроенных на высоте чуть меньше метра над
полом. Из четырех доступных путей два были огорожены, а два – нет, что
могло пугать животных. Тревожные мыши в таких условиях обычно
жмутся к стенкам, а более отважные исследуют открытые пути.
К великому удивлению тех, кто верил, что поведение определяют
исключительно гены, мыши из одной и той же линии в разных
лабораториях продемонстрировали значительные расхождения в уровне
тревожности. Например, линия BALB/cByJ оказалась очень тревожной
в Портленде, но довольно смелой в Олбани.
Как заметил Крэбб, “если гены решают всё, то результаты везде
должны были быть одинаковыми”. Что же могло вызвать расхождения?
Некоторые переменные невозможно было стандартизировать во всех

---

лабораториях: влажность, воду, которой поили мышей, а главное – людей,
которые с ними работали. Например, у одного лаборанта была аллергия на
мышей, и он вынужденно работал в респираторе.
“Одни люди обращаются с мышами уверенно и умело, другие
нервничают или хватают их слишком грубо, – сказал мне Крэбб. – Держу
пари, что мыши способны считывать эмоциональное состояние
работающего с ними человека, и это состояние, в свою очередь, влияет на
мышиное поведение”.
Описание этого исследования в престижном журнале Science
спровоцировало бурные дискуссии в коллективах нейробиологов. Им
нелегко было свыкнуться с мыслью, что такие незначительные
расхождения в лабораторных условиях, как разница в обращении с
мышами, влекут различия в поведении животных – это ведь означало, что
одни и те же гены работают по-разному
[373]
.
Результаты эксперимента Крэбба, подтвержденные аналогичными
тестами в других лабораториях, показали, что гены куда более динамичны,
чем полагало большинство людей и более века считала наука. Оказывается,
важны не только гены, данные нам от рождения, но и их экспрессия
[374]
.
Чтобы понять, как работают гены, необходимо осознать разницу
между простым обладанием каким-то геном
[375]
и уровнем его экспрессии,
то есть количеством произведенного по его инструкции белка. По сути, в
процессе экспрессии генов по фрагментам ДНК синтезируются молекулы
РНК, а по ним, в свою очередь, строятся белки, оказывающие
непосредственное влияние на наш организм. У человека чуть более
21
тысячи
генов,
кодирующих
белки
[376]
.
Некоторые
из
них
экспрессируются только в ходе внутриутробного развития, а потом
навсегда умолкают. Другие постоянно то включаются, то выключаются.
Одни гены активны только в печени, другие – только в мозге, и так далее.
Открытие Крэбба стало важной вехой в эпигенетике – науке о том, как
обстоятельства жизни влияют на работу наших генов, при этом ни на йоту
не меняя нуклеотидную последовательность ДНК
[377]
. Только когда ген
управляет синтезом РНК, он имеет какое-то практическое значение для
организма. Эпигенетика показывает, как факторы среды, выраженные в
сиюминутном
химическом
окружении
той
или
иной
клетки,
программируют наши гены на определенный уровень активности.
Эпигенетические
исследования
выявили
много
биологических
механизмов, контролирующих экспрессию генов. Один из таких
механизмов, где задействована молекула метила, не только включает или

---

выключает гены, но и регулирует уровень их активности
[378]
. Если пойти
дальше, окажется, что характер метилирования во многом определяет, как в
нашем мозге будут располагаться почти 100 миллиардов нейронов и
с какими нейронами у каждого из них образуется по 10 тысяч связей. В
какой-то мере молекула метила формирует наше тело, включая мозг.
Эти открытия поставили точку в столетнем споре на тему “природа
или воспитание”. Теперь стало ясно, что в дискуссии, выясняющей, от чего
зависит, кем мы станем – от генов или от жизненного опыта, – просто нет
смысла, ведь в ее основе лежит ложное предположение, будто гены не
зависят от среды. Это как спорить, что сильнее сказывается на площади
прямоугольника – длина или ширина
[379]
.
Если мы знаем, что у нас есть некий ген, это еще не дает нам полного
представления о его вкладе в наш организм. Например, в пище содержатся
сотни веществ, которые воздействуют на нас, включая и выключая гены,
как новогодние гирлянды. Годами потребляя неправильную пищу, мы
можем активировать такую комбинацию генов, которая своими трудами
доведет нас до закупорки артерий или болезней сердца. С другой стороны,
немного брокколи на обед обеспечит вас витамином B6, который заставляет
активнее работать ген, кодирующий триптофангидроксилазу. Этот фермент
в итоге помогает из L-триптофана наработать больше серотонина –
нейромедиатора, который, среди прочего, стабилизирует настроение.
Сама биология гена не позволяет ему работать независимо от
средовых факторов: гены так устроены, что регулируются актуальными
сигналами о том, что происходит вокруг них. Этими сигналами могут быть
гормоны, поступающие из эндокринной системы, и нейромедиаторы,
циркулирующие в мозге. А выработка некоторых из них, в свою очередь,
зависит от наших социальных взаимодействий
[380]
. Точно так же, как наш
рацион регулирует некоторые гены, наш опыт общения влияет на
определенную группу геномных переключателей.
Таким образом, мало иметь “правильные” гены, чтобы получить
эффективно работающую нервную систему
[381]
. Чтобы вырастить, к
примеру, спокойного или способного к эмпатии ребенка, нужен не только
определенный набор генов, но и должное воспитание или другой удачный
опыт общения. Как мы увидим, только такое сочетание обеспечивает
оптимальную работу правильных генов. При таком подходе воспитание
можно считать примером социальной эпигенетики.
“Социальная эпигенетика – это часть очередного рубежа в геномике, –
говорит Крэбб. – Чтобы взять эту новую высоту, необходимо разобраться в

---

том, как условия среды влияют на разницу в экспрессии генов. Это еще
один удар по наивным представлениям генетического детерминизма: будто
наш опыт ничего не значит, а гены определяют все”.