Юрий Валентинович Трифонов родился в семье крупного профессионального революционера

---

Юрий Валентинович Трифонов родился в семье крупного профессионального революционера, 
репрессированного в 1938 г. Трифонов воспитывался у родственников, работал на авиационном 
заводе. Преодолев все препятствия, стоявшие на пути ЧСВН (члена семьи врага народа), 
Трифонов поступил в Литературный институт и первым же своим произведением – романом 
"Студенты" (1950) добился государственного признания: получил Сталинскую премию. Впрочем, 
премия не спасла молодого писателя от исключения из института и из комсомола за "утаенное при 
вступлении в Союз писателей происхождение из врагов народа". К счастью для Трифонова, 
райком не утвердил этого решения, тем самым у молодого талантливого писателя появилась 
возможность закончить институт и получить работу. Однако вместо того, чтобы и дальше 
двигаться по стезе казенно-оптимистической конъюнктуры, сопровождаемой славой и 
всевозможными благами, Трифонов избрал мучительный путь постижения сложностей жизни. 
Переходным шагом на таком пути стал роман "Утоление жажды" (1963), во многом еще 
напоминающий производственную прозу (в книге рассказывается о строительстве Кара-Кумского 
канала и жизни журналистов). Однако по глубине поднимаемых нравственных вопросов и 
непривычной для тех лет сложности и противоречивости характеров персонажей роман предвещал 
создание того художественного мира, который в полной мере проявится в "московских повестях" 
Трифонова конца 1960–1970-х гг. 
Повести "Обмен" (1969), "Предварительные итоги" (1970), "Долгое прощание" (1971), "Другая 
жизнь" (1975), "Дом на набережной" (1976) принесли Трифонову широкую известность среди 
читателей и почти полное непонимание у критиков. Писателя упрекали за то, что в его новых 
произведениях не было крупных личностей; конфликты строились на бытовых, житейских, а не 
широкомасштабных ситуациях. Как бы отвечая на эту критику, Трифонов одно за другим создавал 
произведения на исторические, точнее историко-революционные, темы ("Отблеск костра", 1965; 
"Нетерпение", 1967; "Старик", 1978), где вновь сопрягал высокое и обыденное, искал связь между 
революционной непримиримостью и жестокостью наших дней. 
"Московские повести" 
Зрелый талант Трифонова проявился в "московских повестях". Здесь нет острейших 
общественно-идеологических столкновений, как в "Студентах", нет эпических описаний, как в 
"Утолении жажды". Действие всех повестей, как и современные события романов Трифонова, 
происходит в обычных московских квартирах и заурядных дачных владениях. Писатель 
стремился, чтобы в его персонажах – инженерах, научных сотрудниках, преподавателях, даже 
писателях, актрисах, ученых – читатель безошибочно угадывал себя. Моя проза, утверждал 
Трифонов, "не про каких-то [мещан], а про нас с вами"[1], про рядовых горожан. Его герои 
показаны в бытовых ситуациях (в обменах квартир, болезнях, мелких стычках друг с другом и 
начальством, в поисках заработка, интересной работы) и вместе с тем сопряжены со временем – 
нынешним, прошлым и отчасти будущим. 
"История присутствует в каждом сегодняшнем дне, в каждой судьбе, – утверждал писатель. – 
Она громоздится могучими невидимыми пластами – впрочем, иногда видимыми, даже отчетливо – 
во всем том, что формирует настоящее"[2]. 
"Московские повести" нельзя назвать бытовыми и даже антимещанскими, хотя в каждой из них 
непременно присутствует один, а то и несколько прагматиков-корыстолюбцев, единственной 
целью жизни которых является материальное благополучие, карьера любой ценой. Трифонов 
называет их "железными мальчиками", а их цинизм и неспособность (а часто и нежелание) 
понимать другого человека, его душу и настроение обозначает словом "недочувствие", которое он 
пишет в разрядку как особо значимое. Однако авторское иронико-сатирическое отношение к 

---

этому ряду персонажей показывает, что они ясны и нс интересны Трифонову и потому не 
являются главным объектом его психологического повествования. 
Трифонова интересуют совершенно иные герои: ищущие, эволюционирующие, по-своему 
тонкие. С ними связаны проблемы, всегда стоявшие перед русской литературой и особенно 
обострившиеся в наши дни, – нравственная свобода человека перед лицом обстоятельств. В 
"московских повестях" в качестве таких обстоятельств выступают мелочи быта, что, как нетрудно 
заметить, роднит Трифонова с его любимым писателем А. П. Чеховым. 
В одних случаях действие происходит в настоящем времени: на глазах читателя "обменивает" 
совесть на материальное благополучие добрый, мягкий Виктор Дмитриев. В других повестях 
Трифонов прибегает к гибкой форме воспоминаний персонажей о событиях и думах прошлых лет. 
Герои подводят "предварительные итоги" своей жизни и обнаруживают, что она прошла мимо, 
даже если им и удалось ухватить глоток популярности или обзавестись домом, положением, 
званием. 
Чеховский сюжет о незаметной деградации личности получает у Трифонова принципиально 
новое звучание. Персонажи "московских повестей" настойчиво убеждают себя, что не они 
виновники своей духовной смерти, а обстоятельства, жизнь. Тот же Дмитриев не просто предает 
мать, предложив ей обмен квартирами (а по сути, сказав, что она скоро умрет), но еще и убеждает 
себя, что матери будет лучше перед смертью жить с ним и ненавистной невесткой. На крайний 
случай Виктор готов перевалить вину и за этот свой поступок, и за другие подобные на жену. 
Однако писатель так строит сюжет, чтобы не дать герою оправдаться. По воле автора Лена, жена 
Дмитриева, в ответ па едва ли не прямое обвинение родственников, что это она толкнула мужа на 
подлость, не без сарказма замечает: "Да, конечно, я способна на все. Ваш Витя хороший мальчик, 
я его совратила". 
Нравственным обвинением герою "Предварительных итогов" звучит финал повести, где 
рассказчик, на протяжении всего повествования осуждавший себя и свою прежнюю жизнь, вновь 
возвращается в нее и продолжает "гонку" за призрачным счастьем. Совесть, точнее, ее остатки, 
гложут даже самого подлого из всех главных действующих лиц "московских повестей" Вадима 
Глебова по кличке "Батон". 
Авторское отношение к персонажам передается "в гомеопатических дозах"[3] через 
психологические детали. Например, Дмитриев не может сразу вспомнить свой детский рисунок: 
тем самым писатель показывает, как далек сегодняшний Виктор Георгиевич от того наивного 
доброго мальчика, каким был когда-то. Впрочем, воспоминание о детстве заставляет уже 
взрослого героя совершить добрый поступок: позаботиться о брюхатой собаке. Эпизод с покупкой 
в день похорон деда сайры становится символом "олукьянивания" героя, потери им 
чувствительности, а в конечном счете еще одним шагом к отрезанности от клана Дмитриевых. На 
неоднозначность характера главного персонажа, на происходящую в нем внутреннюю борьбу 
укажет и заботливо приведенная писателем подробность: "После смерти Ксении Федоровны у 
Дмитриева сделался гипертонический криз". Трифонов нс использовал синоним этой болезни 
(сердечная недостаточность), но умный читатель легко догадается о символике диагноза. Лишь в 
самом конце повести среди философически спокойной информации рассказчика о судьбе дачи 
Дмитриевых в Павлиново, о новоселье сестры Виктора и ее мужа прорвется 
осуждающесожалеющая авторская фраза о 37-летнем Дмитриеве: "Он как-то сразу сдал, посерел. 
Еще не старик, но уже пожилой, с обмягшими щечками дяденька" [выделено нами. – В. А.]. 
В "Обмене" есть эпизодический персонаж – дед Дмитриева, народоволец, недавно вернувшийся 
из сталинской ссылки. Этот "мастодонт", как величают его молодые герои повести, не может 
попять, почему Лукьяновы обращаются к старенькой домработнице на "ты"; требует от Виктора 

---

быть не просто "не скверным, но удивительным человеком". В то же время в деде нет 
Дмитриевской кичливости своим благородством, ему свойственна предельная терпимость к 
людям; не случайно его любят и Виктор, и Леночка. Смерть деда – не просто переломный пункт в 
"олукьянивании" внука, но своего рода символ: сам воспитанный на идеалах Октября, Трифонов в 
первой "московской повести" традиционно объясняет потерю нравственности изменой 
революционным идеалам. 
Однако такое объяснение недолго удовлетворяло писателя. В повести "Дом на набережной" 
твердый большевик Ганчук, в 1920-е гг. отказавшийся от общечеловеческих ценностей и 
проповедовавший насилие во имя будущего счастья, в 1940-е сам становится жертвой подобного 
насилия со стороны людей, заменивших всеобщее счастье собственным личным благополучием. 
Проблема соотношения благородной цели служения историческому прогрессу и выбора средств 
такого служения, поднятая когда- то Ф. М. Достоевским в "Бесах" (Трифонов высоко ценил этот 
роман), настолько захватила художника, что он написал роман о народовольцах "Нетерпение". 
Трагедия Желябова и Перовской, по мысли автора этой книги, состоит в противоречии их высоких 
и чистых замыслов, с одной стороны, и жестоких, бесчеловечных способов их осуществления, 
недопустимом насилии над историей – с другой. Отсюда, из прошлого, тянет теперь писатель нить 
к безнравственности сегодняшнего времени, к духовной трагедии многих людей XX в. 
В произведениях Трифонова бытовые сцены все плотнее соединяются с глобальными 
событиями истории. В одних случаях главная сюжетная линия осложняется рядом побочных, 
незавершенных; появляется множество персонажей, лишь косвенно связанных с основными 
событиями ("Другая жизнь", "Дом на набережной"). В других – сюжет имеет два или три главных 
ствола (романы "Старик", "Время и место"). Настоящее и прошлое причудливо переплетаются в 
памяти героев, дополняются сновидениями-символами. Сам Трифонов называл это "усилением 
плотности, густоты и насыщенности письма"[4]. Книга в таком случае, полуиронически-
полусерьезно замечал писатель, станет "густая", как борщ у хорошей хозяйки. Писатель часто 
прибегает к форме "полифонических романов сознания", "романов самосознания"[5], насыщенных 
воспоминаниями персонажей о событиях и думах прошлых лет, рефлексией. Подводя 
"предварительные итоги", герои задаются вопросами о прожитой жизни, обвиняют себя и ищут 
оправдания, а автор как будто лишь фиксирует их мысли и аргументы. 
Такое построение, в частности, характерно для повести "Другая жизнь", стоящей особняком в 
ряду "московских повестей" Трифонова. Главные герои этой книги – не стяжатели "Лукьяновы" и 
даже не деградирующие интеллигенты. Они мучительно пытаются познать себя, определить то 
истинное место, которое занимают в жизни, в истории. Ольга Васильевна, от лица которой ведется 
повествование, делает это после смерти мужа во внутренних монологах, воспоминаниях, снах. Из 
ее рассказов и встает образ покойного Сергея Троицкого, профессионального историка, не 
желавшего быть только "исторической необходимостью", соединением химических элементов, 
исчезающих со смертью (как считает его жена-биолог), и мучительно искавшего соединения 
законов истории с личностью человека, а человека с другим человеком. Здесь нам открывается 
еще один смысл заглавия: "Проникнуть в другого, отдать себя другому, исцелиться пониманием" – 
такова недостижимая мечта Сергея Троицкого. При этом он с поразительным бесчувствием не 
замечает самого близкого из "других" людей – жены. Впрочем, и Ольга Васильевна, всю жизнь 
изучая "диффузионную", т.е. взаимопроникающую, "структуру стимуляторов", ищущая 
"стимулятор совместимости", так и не сможет "совместить" свое эгоистическое желание, чтобы 
муж принадлежал только ей, с необходимостью не подавлять его индивидуальности. Лишь после 
смерти Сергея Ольга Васильевна понимает, что не смогла проникнуть в его мир; что каждый 
человек – это "система в космосе", и достичь счастья "другой жизни" – значит создать двоемирие 

---

систем. "Худшее в жизни – одиночество", а не смерть или несчастья – к такому выводу приходит 
героиня. Персонажи повести, мечтая о другой жизни, так и не достигли ее. Ольга Васильевна 
видит символический сон: вместо чистой полянки они с мужем попадают в болото. Но "другая 
жизнь" все-таки существует. Повесть заканчивается фразой о неисчерпаемости бытия: 
"...Другая жизнь была вокруг, была неисчерпаема, как этот холодный простор, как этот город 
[Москва] без края, меркнущий в ожидании вечера". 
Идея, сформулированная Л. Н. Толстым как "благо жизни", вводится Трифоновым в повесть 
"Другая жизнь" разрядкой – гем самым художник подчеркивал ее значимость. "Для меня самое 
важное передать феномен жизни и феномен времени" – так в одном из интервью сформулировал 
смысл своего творчества Ю. В. Трифонов[6]. 
* * * 
Два последних романа Трифонова "Время и место" и "Исчезновение" увидели свет уже после 
смерти писателя. Не имея при жизни прямых учеников и последователей, Ю. В. Трифонов стал 
предтечей таких литературных явлений, как "проза сорокалетних" (В. С. Маканин, А. Н. 
Курчаткин, А. А. Ким, Р. Т. Киреев) и "жестокая", или "другая", проза (Т. Н. Толстая, С. Е. 
Каледин, Л. С. Петрушевская, В. А. Пьецух).