Деятельности

чир только ц, в особенности после мягких гласных» [Бого-
раз, 1934, 7].
В-третих, различие норм может быть связано с социальной
дифференциацией языкового коллектива. Сюда относятся касто-
вые, классовые, социально-групповые отличия.
В-четвертых, могут противопоставляться друг другу террито-
риальные варианты, как это происходит, в частности, в русском
литературном языке («московское» и «ленинградское» произно-
шения) , в еще большей мере — в английском, в еще большей —
в немецком.
, Из сказанного должно быть очевидным, что система норм,
будучи важнейшей категорией теории культуры речи, не может
быть, однако, выявлена без обращения к общей теории речевой
деятельности и в первую очередь — без детального анализа при-
чин и факторов появления различных фиксированных реализа-
ций языковой системы. На это еще в 1961 г. обратил внимание
В. В. Виноградов, писавший: «Ясно главное: понимание языка как
специфической структуры, как системы взаимосвязанных элемен-

---

тов... не может охватить всего многообразия явлений и проявле-
ний общественного функционирования речи, всех форм, видов и
фактов социально-речевой действительности, всех реальных мани-
фестаций, воплощений и трансформаций языка» (Виноградов,
1961, 10-11].
Когда в 1966 г. нами был выдвинут критерий «коммуника-
тивной целесообразности», многие поняли его упрощенно — как
призыв не считаться с языковой традицией и руководствоваться
односторонне прагматическими соображениями. При этом не учи-
тывались два важнейших момента. Во-первых, понятие целесооб-
разности высказывания совершенно не влечет за собой с необхо-
димостью только прагматическое толкование целесообразности.
Допустим, что я употребил в определенной ситуации запретную
«нецензурную» лексику и добился в данном случае желаемого.
Значит ли это, что нецензурное высказывание было целесообраз-
но? Конечно, нет, потому что оно вызывает у собеседника и
слушателей отрицательную реакцию и в конечном счете оказыва-
ется для меня отнюдь не оптимальным способом выражения своей
мысли. Одним словом, целесообразность имеет много общего с по-
нятием эффективности речевого воздействия, как это последнее
практикуется в психологии и социологии массовой коммуника-
ции (ср., например, [Скиба, 1969; Бойко, 1962]): она может быть
оценена на разных уровнях и абсолютно не сводима к однознач-
ному «да—нет». Именно поэтому для культуры речи крайне су-
щественны индивидуальные и общественно-групповые оценки речи
говорящими, ибо они не только являются (правда, в разной
мере) объективным показателем функциональной адекватности вы-
сказываний, но и сигнализируют о том, по какому критерию
данное высказывание адекватно, на каком уровне оно целесооб-
разно или эффективно (ср. также ниже). Во-вторых, говоря о
традиции, следует различать два ее аспекта. Традиция может
быть связана с традиционной закрепленностью за данной рече-
вой ситуацией тех или иных языковых средств; но в этом
смысле традиция входит в понятие коммуникативной целесооб-
разности как одна из сторон такой целесообразности. Еще раз
подчеркнем: здесь понятие традиции не только не противопо-
ставлено понятию коммуникативной целесообразности, но и пред-
полагается этим последним. Однако традиция может пониматься
(и часто понимается) и иначе — как констатация наличия в об-
щем «тезаурусе» языкового коллектива тех или иных элементов,
которые говорящему предлагается широко использовать в общении
именно и только на основании самого факта наличия и истори-
ческого постоянства этих элементов (или, напротив, запрещается
использовать только на основании факта отсутствия данных эле-
ментов в общеязыковом культурном фонде). На подобное понима-
ние традиции опираются, как ни странно, представители обеих
крайностей: и пуристы, и литераторы, ратующие за безбрежное
и бесконтрольное использование в литературном языке любых

---

речевых образований, подходящих по денотативной функции и
кажущихся автору субъективно приемлемыми (критику такого
подхода см. [Григорьев, 1961]).
Возникает вопрос, насколько сказанное здесь уместно в при-
ложении к норме литературного языка. Думается, однако, что
вслед за В. Д. Левиным и Н. Н. Семенюк следует признать,
что «специфическим признаком литературных норм... является не
столько обязательность, сколько обработанность и осознанность»
[Семенюк, 1970]. Литературная речь имеет меньше функцио-
нальных вариантов; ее можно представить как организованное
подмножество внутри организованного множества общеязыковых
реализаций. В каждой данной речевой ситуации в этом случае
действуют дополнительные факторы, сужающие потенциальные
возможности реализаций.
Из сказанного следует совершенно определенный вывод от-
носительно понятий нормы и нормализации
3
в их традиционном
(лингвистическом) осмыслении. Нет общей нормы, которая была
бы в равной степени приемлема для всех случаев общения. Есть
система норм, дифференцированных применительно к различным
признакам речевой ситуации и к другим характеристикам обще-
ния. В научно поставленной культуре речи нет места нормали-
зации как тенденции к формированию некоторого абстрактного
образца и дальнейшему «подравниванию» речи всех И ВСЯ ПОД
этот образец. Нормализация речи предполагает более сложный,
но неизмеримо более плодотворный путь к осмыслению функцио-
нального многообразия речевых явлений, анализу коммуника-
тивной целесообразности речевых высказываний в различных ус-
ловиях общения и дальнейшему абстрагированию характерных
для данных факторов общения языковых характеристик этих вы-
сказываний, ср. [Винокур, 1929а].
Однако у нормы как категории теории культуры речи есть и
другая существенная сторона — социально-психологическая, к рас-
смотрению которой мы сейчас перейдем.
В социально-психологическом аспекте языковая норма ничем
принципиально не отличается от других видов социальных норм
поведения. Определим ее через понятие конвенциональной ро-
ли, которую будем вслед за Т. Шибутани понимать как «пред-
ставление о предписанном шаблоне поведения, которое ожида-
ется и требуется от человека в данной ситуации, если известна
позиция, занимаемая им в совместном действии» [Шибутани,
1969, 44]. Экспектации других людей относительно особенно-
стей речи данного человека соответствуют его конвенциональной
роли: мы всегда, начиная воспринимать чью-либо речь, сознатель-
но или бессознательно прогнозируем не только ее формальные,
3
Нормализация понимается нами как «активное вмешательство в языко-
вой процесс», в отличие от кодификации как «отражения в правилах»
объективной языковой данности [Ицкович, 1970, 14].

---

внешние признаки, но и ее содержательные характеристики, в за-
висимости от нашего знания или впечатления о личности говоря-
щего. Такое прогнозирование, связанное с формированием уста-
новки, с особенной ясностью выступает в условиях ораторской
речи и массовой коммуникации; нередко бывает, что, уже видя
оратора на трибуне, мы знаем очень многое и о том, что, и о том,
как он скажет. Такие экспектации бывают трех видов: а) экс-
пектации, соотносимые с ситуацией как таковой; б) экспектации,
соотносимые с позицией говорящего; в) экспектации, связанные
с характером действия, т. е. в нашем случае — с социально-
психологическими функциями речевого общения, с местом речево-
го акта в общей системе деятельности социальной группы.
Наиболее просты и не требуют специального анализа экс-
пектации, связанные с особенностями ситуации. Они находят
отражение в том, что известный советский языковед Л. П. Яку-
бинский в своей замечательной статье «О диалогической речи»
[Якубинский, 1923] назвал «формами общения»: устная — пись-
менная, контактная — дистантная, монологическая — диалогичес-
кая речь. Экспектации, соотносимые с позицией говорящего, отра-
жаются в стилистической организации речи или — там, где такие
особенности имеются — в социолингвистических ее особенностях.
Например, во всех языках, в том числе в современном русском, име-
ются принятые формы обращения, зависящие, в частности, от
социального статуса говорящего относительно адресата речи; в не-
которых обществах такая система обращений весьма разветвлена
и очень чувствительна к разного рода социологическим факторам.
Это относится, например, к народам Юго-Восточной Азии. Наконец,
экспектации, соотносимые с социальными функциями речевого
общения, отражаются прежде всего в различных формах речи (при-
меры таких форм: поэтическая речь; магическая речь; исполь-
зование речи как орудия установления или подтверждения кон-
такта, например, при телефонном разговоре; речь как диакри-
тика в трудовых процессах, когда используются специальные
речевые подсистемы, например «майна—вира» и т. д., см. главу 16).
Социальные и социально-психологические функции речевого об-
щения, к сожалению, исследованы крайне слабо.
Из сказанного можно заключить, что мы относим разнообра-
зие речи говорящего в разных условиях за счет различия экс-
пектации слушателей, осознаваемых им. Это действительно так:
говоря, человек чаще всего бессознательно выбирает вариант,
соответствующий его представлениям о том, чего ожидают от
его речи слушатели. В этом аспекте языковую норму можно оп-
ределить как форму самоконтроля говорящего, соотнесенную с его
представлением об экспектациях других членов группы относи-
тельно особенностей его речи.
Это, однако, лишь одна сторона нормы — норма, существую-
щая в виде имплицитного знания говорящего о том, как ему
«можно» и «надо» говорить (или, напротив, как ему говорить

---

не следует). Назовем ее имплицитной нормой. Но она может быть
выражена и во внешних формах, задана говорящему в виде экс-
плицитного правила, которое он должен усвоить и выполнение
которого он должен сознательно контролировать. Именно так по-
нимаемая норма, которую можно назвать эксплицитной нормой,
является пока что прежде всего предметом теории культуры речи.
Как и нарушение любой иной нормы, нарушение языковой нор-
мы может повлечь за собой негативную реакцию группы. Прав-
да, в этом случае обычно не возникает прямых санкций, одна-
ко реакция, как всем хорошо известно, приобретает нередко до-
вольно ощутимые формы. Важно отметить здесь, что обманутые
экспектацией группы в отношении речи, особенно письменной,
часто находят внешнее выражение в различных оценках своей
и чужой речи. Поэтому изучение таких оценок имеет большую
эвристическую значимость и для выявления самих экспектаций,
и вообще для изучения социальной психологии речи. Система-
тическое их собирание и изучение было предпринято в послед-
ние годы в секторе культуры речи Института русского языка
Б. С. Шварцкопфом [1970а].
Обращение к социальному аспекту языковой нормы позво-
ляет внести ясность в один запутанный вопрос о теории куль-
туры речи — именно в вопрос об абсолютном или относитель-
ном характере нормативности. С изменением параметров, опре-
деляющих роль, меняется и сама роль; один и тот же человек,
одна и та же личность принимает на себя различные роли в
зависимости от различных факторов. Отсюда и понятие языковой
нормы не может не быть динамичным и зависит от ряда пере-
менных. Едва ли не самое важное место в этом ряду занимают
переменные, связанные с позицией индивида в той или иной
социальной группе, в которую он входит. Иначе говоря, один
и тот же человек в разных обстоятельствах, выполняя различ-
ные роли, старается говорить по-разному, подстраиваясь (по
мере возможности) к своему представлению о том, чего от не-
го в данном случае ожидают. Позволим себе привести здесь
один очень яркий пример. На обращенный к покойному вице-
президенту АН СССР И. П. Бардину вопрос В. Г. Костомарова,
как он говорит: киломéтр или килòметр? — был получен
такой ответ: «Когда как. На заседании Президиума Академии —