Хидоятова севара «Низовой» тип сознания в «натуральной» прозе

Глава 2. «Низовой» тип сознания в «натуральной» прозе.


2.1 Писатели-«натуралисты»

«Низовой» тип сознания в «натуралистической» прозе

«Натуральное» течение «другой» прозы генетически восходит к жанру физиологического очерка с его откровенным детальным изображением негативных сторон жизни, интересом к «дну» общества. Писатели-«натуралисты» не склонны маскировать страшную и жестокую действительность, где попирается достоинство человека, где хрупка грань между жизнью и смертью, где убийство воспринимается как норма, а смерть — как избавление от издевательств. Показывая грязь жизни, «чернуху», «натуралисты» только констатируют факты. В отличие от тех писателей традиционного направления, которые склонны к «жестокому» реализму, они отстраняются от оценки изображаемого. И это не отсутствие этического взгляда у самих авторов, а намеренный художественный прием, свойственный «другой» прозе вообще.
«Натуральное» течение осваивает прежде тематически табуированное социальное пространство. С. Каледин, Ю. Стефанович, М. Палей, С. Василенко, описывая кладбища и стройбаты, бичей и лимитчиц, алкоголиков и зэков, открывают и нового героя, человека, которого прежняя литература считала как бы несуществующим. «Натуралисты» передают жизнь в ее неочищенном, нерафинированном состоянии.
«Натуралисты» вторгаются в такие области жизни, которые не принято было вводить в сферу литературы. Предметом их пристального, даже детального, до мелочей, внимания становятся неуставные отношения в армии («Стройбат» С. Каледина), сделки и коммерция могильщиков («Смиренное кладбище» С. Каледина), обесчеловечивающая афганская война («Крещение» О. Ермакова), цинизм, агрессивность, вседозволенность в обыденной жизни («Свой круг» JI. Петрушевской).
В повести С. Каледина «Смиренное кладбище» пьянь, жулье, полууголовщина собрались на кладбище, найдя свое призвание в работе могильщиков. От элегического, располагающего к философскому раздумью восприятия пушкинского «смиренного кладбища, где нынче крест и тень ветвей», и воспоминания не осталось. Как и во всем мире, здесь, за оградой, бурлит жизнь. Здесь сконцентрировалось то, что в заоградной действительности рассредоточено, разбросано, а потому не так бросается в глаза. Та же алчность, подлость, те же сделки и надувательства, те же страсти.
С. Каледин без церемоний раскрывает «тайны» кладбищенского бытия. Профессионально, не спеша показывает он процесс рытья ямы, продажу бесхозных могил для перезахоронений, установку памятников и цветников, рассказывает, как лучше положить покойника, чтобы не гнил. И в ходе этого повествования вырисовываются жуткие, наполненные грязью, скандалами, тюрьмами судьбы вроде и не отверженных, но выпавших из привычной нам жизни людей. Странное сочетание брезгливости, недоумения — да как же дошли до жизни такой? — и щемящей боли, стыда вызывают герои повести. Но сами они вовсе не чувствуют своей богооставленности. Кладбищенский кодекс морали ничем не отличается от заоградного, а в труде похоронщиков герои видят даже какую-то поэзию. Кладбище — это часть мира, реальности, которая в особом, более резком преломлении отражает свойства целого. С. Каледин показывает все изнутри, с точки зрения людей, для которых кладбищенская реальность — «привычное дело».
Лучший из могильщиков (даже здесь люди не лишены профессиональной гордости) Лешка Воробей - человек с перекрученной биографией. Система жизненных ценностей героя искажена воспитанием, образом жизни, в конечном счете, — средой. Мальчишкой убежал он от ненавистной мачехи, от отца, избившего умиравшую от рака мать. Недочеловечность с самого рождения окружала Леху. Скитания, колония, грязь, грязь и - водка. Пьет Леха, пьет его жена Валентина, пьет ее подруга Ира. Пьют все. Пьяные, идут брат на брата с топором. И не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Родной брат чуть не развалил пополам череп Лехе, от чего тот слух потерял и стал плохо видеть.
Сам Леха дня не проживет без того, чтобы не поучить кулаками свою жену Вальку. В этом мире, где наживаются на горе людей, существуют законы волчьей стаи. Есть вожак, есть авторитеты, и стоит кому-то нарушить эти неписаные законы, грозит страшная — даже жизнью — расплата. Здесь обесценена и смерть, перевернуты нравственные понятия. Зло, совершаемое героями, даже не мотивировано. Это может быть «шутка», вроде той, которую Лешка Воробей сыграл с собакой, засадив ее в печь и хохоча, когда подпаленный пес заходился от воя. Это может быть полное отсутствие человеческих норм, не позволяющих кощунствовать на могилах, но, тем не менее, старый фронтовик, пьяница Кутя обряжает в венки с могил приблудных собак. Нравственные нормы исковерканы не только у кладбищенских. И заоградная жизнь преподносит чудовищные, с точки зрения морали, выверты: восьмидесятилетний старик, которому впору о вечном думать, хочет подхоронить кота в могилу матери. И это не прихоть какого-то сумасшедшего. Старику и в голову не приходит, что он совершает нечто противоестественное человеческим законам.
Поражает не столько натуралистическая, выписанная до деталей обыденность такого существования, сколько невосприимчивость к ней героев. Для них это норма. Да и чем, по сути, отличается бытие здесь, за кладбищенской оградой, от того, что вне ее? Та же пьянь, грязь, нажива, подсиживание, сделки. Те же люди — жестокие, наглые, агрессивные. Везде одно неблагополучие — в семье, в обществе, в воспитании. Как и в заоградной жизни, здесь тоже бывают праздничные проблески, моменты проявления участия, человечности.
И эти редкие проблески добра среди жуткой обыденности оставляют какую-то надежду, что не все человеческое умерло. Но финал повести разрушает иллюзии: если и пробьется что-то светлое в жизни того же Лешки Воробья, то это — как последний шаг, как тот глоток водки, который смертелен.
«Натуральное» течение в «другой» прозе беспощадно в изображении нашей действительности, черной, неприглядной, но отнюдь не намеренно очерненной писателями. Статистика преступлений свидетельствует, что прозаики «натурального» течения, не прибавляя, показывают тяжкие последствия деформированного, уродливого развития жизни в условиях тоталитаризма. Зона, афганская война, казарма не только ассоциируются с окружающей действительностью, но в концентрированном виде воплощают ее норму.
«Натуральная» проза — проза физиологического, «жестокого» реализма. Общей чертой произведений этой ветви «другой» прозы является интерес к изображению жизни в тех достаточно локализованных сферах, которые находятся на обочине, но концентрируют в себе в едва ли не предельном виде все то отрицательное в моральной, физической, эстетической действительности, что копилось десятилетиями в нашем социуме. Писатели «натуральной» прозы, изображая низовые или массово-обыденные типы сознания, отказываются от эстетического преображения их, максимально приближаясь к реальности. Важным сюжетообразующим элементом является момент скандальности.
Почти во всех произведениях «натуралистов» финал — это смерть, выпадение из жизни. Но трагизмом такой финал не про низан, хотя он пессимистичен. Уход из жизни трактуется как избавление от унижающей человеческое достоинство обыденности, как закономерный итог давящих социальных обстоятельств.