Хидоятова севара «Низовой» тип сознания в «натуральной» прозе

1.2 «Другая» проза как направление современной литературы.

«Другая» проза объединяет авторов, чьи произведения появлялись в литературе в начале 1980-х годов, которые противопоставили официальной свою демифологизирующую стратегию. Разоблачая миф о человеке — творце своего счастья, активная позиция которого преобразует мир, писатели показывали, что советский человек целиком зависит от бытовой среды, он - песчинка, брошенная в водоворот истории. Они всматривались в реальность, стремясь в поисках истины дойти до дна, открыть то, что было заслонено стереотипами официальной словесности. «Другая» проза - это генерирующее название очень разных по своим стилистическим манерам и тематическим привязанностям авторов. Одни из них склонны к изображению автомати - ; зированного сознания в застойном кругу существования (А. Иванченко, Т. Толстая), другие обращаются к темным «углам» социальной жизни (С. Каледин, J1. Петрушевская), третьи видят современного человека через культурные слои прошлых эпох (Е. Попов, Вик. Ерофеев, В. Пьецух). Но при всей индивидуальности писателей, объединенных «под крышей» «другой» прозы, в их творчестве есть общие черты. Это оппозиционность официозу,- принципиальный отказ от следования сложившимся литературным стереотипам, бегство от всего, что может расцениваться как ангажированность. «Другая» проза изображает мир социально «сдвинутых» характеров и обстоятельств. Она, как правило, — внешне индифферентна к любому идеалу — нравственному, социальному, политическому.

В «другой» прозе можно выделить три течения: «историческое», «натуральное» и «иронический авангард». Это деление довольно условно, так как исторический ракурс присущ и произведениям, не входящим в «историческую» прозу, а ироническое отношение к действительности — вообще своеобразная примета всей «другой» прозы.
Разделение «другой» прозы на «историческую», «натуральную» и «иронический авангард» удобно при анализе художественной специфики произведений и соответствует внутренней логике литературной ситуации. «Историческое» течение — это попытка литературы взглянуть на события истории, которые прежде имели отчетливо прозрачную политическую оценку, незашоренными глазами. Нестандартность, необычность ракурса позволяет глубже понять исторический факт, порой и переоценить его.
В центре «исторических» повестей — человек, судьба которого исторична, но не в пафосном смысле. Она неразрывно связана с перипетиями существования советского государства. Это человек, имеющий историю страны как свое собственное прошлое. В этом смысле произведения «исторического» течения генетически связаны с романами и повестями Ю. Домбровского, Ю. Трифонова, В. Гроссмана, герои, которых свою жизнь поверяли историей.
Но в отличие от традиционного реализма «историческая» проза исследует феномен советского человека с точки зрения общегуманистической, а не социальной или политической.
В «исторической», как и во всей «другой» прозе, концепция истории — это цепь случайностей, которые воздействуют на жизнь человека, изменяя ее в корне. Причем сцепление случайностей может создавать совершенно фантастические комбинации, казалось бы, невозможные в жизни и тем не менее абсолютно реалистические. То есть «историческая» проза черпает фантастическое из самой общественной жизни, обнажая ее и сопрягая с жизнью отдельного человека.
В «фантастическом повествовании» (таков подзаголовок) М. Кураева «Капитан Дикштейн» события Кронштадтского мятежа (само название «мятеж», как окрестили восстание авторы «Краткой истории ВКП(б)», уже носило негативный оттенок) показаны изнутри, с точки зрения его участников. Оказалось, что события в Кронштадте были не «вылазкой кулацко-эсеровских элементов», а трагедией, в которой против мятежных матросов шли по льду Кронштадтского залива такие же «братишки», вынужденные убивать, расстреливать. М. Кураев отметает сложившийся стереотип: «кто не красный, тот белый». Для него есть люди, есть человек, «отведенное ему во всемирной истории место», и «судьбу человека проследить и описать куда трудней, чем историю государства, города или знаменитого корабля».
Эпиграф из «Мертвых душ» «Зато какая глушь и какой закоулок!» отсылает к Гоголю. Гоголевские мотивы откликаются в изображении «маленького человека», «песчинки истории». Этот человек живет в Гатчине, которая в 1960-х годах (о которых идет речь) действительно «закоулок», «обочина истории».
М. Кураев сопрягает в пространстве повести
мелкие подробности быта и грандиозные исторические события, и при этом одно не заслоняется другим, а существует рядом. Жизнь «маленького» человека писатель равнополагает жизни государства. Он показывает «неканонического» героя, которого, как бы незначительны для большой истории ни были его страсти, нельзя вычеркивать из этой истории.
Писатель из современности героя обращается к чрезвычайному событию в его жизни, перевернувшему всю судьбу. Оказывается, что капитан Игорь Иванович Дикштейн — вовсе не Дик - штейн. М. Кураев создает не детектив, а живописует фантастику реальности. «Где же еще прикажете искать фантастических героев и фантастические события, как не в черных дырах истории, поглотивших, надо полагать, не одного любопытствующего, нерасчетливо заглянувшего за край!» Постепенно раскрывается история героя, переплетенная с историей государства.
На линкоре «Севастополь» служил студент, сторонящийся всякой политики, Игорь Дикштейн. Рядом с ним кочегарил матрос, и имени-то в повести не имеющий, просто Чубатый, вся заслуга которого перед мятежом состояла в том, что он дерзко освистал в четыре пальца большевистского оратора. Но во время волнений он за бравый вид был одарен в числе активных участников серебряным рублем. Когда мятеж был подавлен, всех владельцев этих рублей решено было пустить в расход.
М. Кураев воссоздает абсурд реальности, когда, накладываясь одна на другую, случайности фантастически изменяют жизнь и судьбу человека. Заснувший Чубатый не слышал, как выкликали его фамилию, чтобы вести на расстрел. Конвоиру было все равно, кого расстрелять, совпадало бы количество. И он тащит первого попавшегося, благо и сапоги у того на ногах очень уж приглянулись конвоиру — можно будет попользоваться. Этим первым оказывается недоучившийся студент Дикштейн. Так жизнь совершает поистине фантастический выверт — Чубатому ничего не остается, как назваться Дикштейном, в то время как реальный Дикштейн погибает под именем Чубатого.
Происходят фантасмагорические трансформации. Реального Дикштейна нет, он расстрелян, но существует его имя. Нет настоящего имени у Чубатого. Потеряв имя, он потерял возможность жить своей, прежней, настоящей жизнью. Он теперь вынужден жить так, как, по его мнению, мог бы жить реальный Игорь Иванович. «Герой повести жил какой-то третьей жизнью: не своей (опасно!) и не чужой (недостижимо!), а какого-то нового человека, почти незаметного, как бы утончившегося в желании занять наименьшее место, но все равно живого и по - своему даже прекрасного!»
М. Кураев показал связь Истории с Человеком, даже самым «распоследним подданным империи», попробовал повернуть политическое событие в русло человеческой трагедии. Исторический факт писатель интерпретирует с общечеловеческой точки зрения. Он показывает реальные причины восстания, анализирует расстановку сил и положение на Балтийском флоте, приводя реальные статистические данные. Впервые кронштадтские события были изображены не как заговор, мятеж, а как трагедия, как акт отчаяния.