Microsoft Word novsu-016. doc

истории и из своей жизни, и из жизни приятелей. И эти истории, 
рассказываемые на ходу, своим объемом ехидно поглощают плоскость 
совершающегося в «географическом эпицентре». 
Совершенно замечателен в этом смысле эпизод чаепития у 
телевизора в день похорон ТОГО, КТО БЫЛ. 
Именно в этом эпизоде плоскость истории становится плоскостью 
экрана. По замечанию С. Чупринина, весь эпизод проецируется на фразу 
из Достоевского: «свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить?», 
которую произносит один из героев «Записок из подполья». Тут же нужно 
сказать, что в «Записках из подполья» существует и персонаж по фамилии 
Ферфичкин. Только у Достоевского – это персонаж второстепенный, а у 
Попова эта фигура дает смысловое указание на замысел всей повести. С 
этой точки зрения, повесть Попова – это исповедь современного 
«подпольного человека». Но исповедь в перевернутом, травестированном 
виде. У Попова все другое – и подполье, и подпольный человек. 
Здесь Е. Попов развивает идею отторжения человека, гражданина от 
политики и идеологии, от истории родной для него страны. 
Причем, как далее пишет Чупринин, писатель не склонен как в 
нашей беллетристике и журналистике застойных лет, во всем винить 
самого советского человека, который как будто бы по собственной воле 
омещанился и ушел в подполье, спрятался от проблем и тревог века в 
узком, относительно комфортном мирке служебных забот, семейных 
радостей и эгоистических удовольствий. 
Чупринин считает, что Попов видит своих героев эгоистами и 
обывателями поневоле, как поневоле оказались в николаевскую эпоху 
33
Чупринин С. Прочитанному верить!// Волга. 1989. № 2. С.79. 

---

31
«лишними людьми» и Чацкий, и Онегин, и Печорин, и Рудин. Таким 
образом, – подпольный человек поневоле. 
Но, как это не покажется странным, в повести, которая высмеивает 
практически все, чего касается глаз повествователя, существует своя 
шкала нравственных ценностей. Оказывается, что не все разрушается от 
прикосновения иронии, остается и нечто незыблемое, прошедшее 
проверку смехом. Но эти ценности не выставляются напоказ перед 
читателем, их нужно вычислить из самого поведения персонажей. 
Причем, нужно смотреть не столько на то, что делают персонажи Попова, 
а на то, чего они не делают, и никогда не сделают. Они не пойдут служить 
туда, где будут лишены своей тайной свободы, они не будут дружить с 
теми, с кем выгодно дружить, они не будут говорить того, о чем на самом 
деле не думают, они не будут приноравливаться к фальши и подлости. 
Они не пишут того, чего не хотят написать, и не будут писать так, как не 
хотят написать. А именно этому внутреннему велению и следует попов в 
своей повести: пишет только о том, что хочет и так, как хочет. И в этом 
как раз заключается позитивная программа Попова. 
Попов подвергает испытанию смехом, проверке на иронию 
практически все ценности, которые были выработаны в советское время: и 
ложные и истинные ценности. На одном полюсе этого испытания 
находится интерес к «истокам», к собственной родословной, к тому, как и 
чем жили наши деды и прадеды. На другом полюсе – интерес к тому, как и 
чем живут сегодняшние писатели, художники, люди артистической 
богемы.
Очень точно уловил сдвиг писательского внимания к истории Андрей 
Немзер, опубликовавший статью «Несбывшееся. Альтернативы истории в 
зеркале словесности»
34
. В ней он пишет о произведениях писателей, 
которые тоскуют об утраченной исторической альтернативе: «Роммат» Вяч. 
Пьецуха, «Остров Крым» В. Аксенова, «Палисандрия» Саши Соколова.