Психологические типы

Он учил тому, что слова получают свой смысл от вещей, 
И тому, что смысл слов определяет вещи; 
Он исправлял заблуждения понятий рода и вида 
И доказывал, что и родовые, и видовые понятия 
суть лишь обороты речи. 
Таким образом оказывается, что животное 
и не животное — понятие рода; 
Поэтому человек и не человек — вид. 

---

48. 
Если мы стремимся найти выражение, опирающееся в принципе на какую-либо одну точку 
зрения, в данном случае на точку зрения интеллектуальную, то все противополагаемое может 
быть резюмировано не иначе, как в парадоксе. Не следует забывать, что разница между 
номинализмом и реализмом в своей основе не только логически-интеллектуальная, но и 
психологическая и что она в конечном итоге сводится к типически-различным психологическим 
установкам: как по отношению к объекту, так и по отношению к идее. Если человек ориентирован 
на идею, то он и постигает, и реагирует с точки зрения идеи. Если же человек ориентирован на 
объект, то он постигает и реагирует под углом зрения своих ощущений. Для него все абстрактное 
имеет лишь второстепенное значение, и все, что в вещах постигается мыслью, должно 
представляться ему не столь существенным, тогда как человеку первого типа — как раз наоборот. 
Человек, ориентированный на объект, конечно, будет номиналистом — «название не что иное, как 
звук пустой и дым» (Фауст), — то есть до тех пор, пока он не научился компенсировать свою 
ориентированную на объект установку. Когда же это случится, то он — если только он в этом 
горазд — становится до крайности строгим логиком, которого в смысле точности, методичности и 
сухости трудно превзойти. Идейно ориентированный человек уже по природе своей логичен, 
поэтому он, в сущности, не может ни понять, ни оценить учебника логики. Развивая в себе 
компенсацию своего типа, он становится, как мы видели на примере Тертуллиана, человеком 
страстно преданным чувству, которое, однако, остается у него в заколдованном кругу идей. 
Напротив того, человек, ставший в силу компенсации логиком, остается со своим миром идей в 
заколдованном кругу своих объектов. 
Это рассуждение показывает нам теневую сторону в мышлении Абеляра. Его попытка 
разрешения проблемы оказывается односторонней. Если бы противоположность между 
номинализмом и реализмом являлась только логически-интеллектуальным вопросом, то трудно 
было бы понять, почему же невозможна какая-либо иная конечная формулировка, кроме 
парадоксальной. Но дело в том, что перед нами противоположность психологическая, поэтому 
односторонняя логически-интеллектуальная формулировка должна неминуемо повести к 
парадоксу — sic et homo et nullus homo species vocitatur. Логически-интеллектуальное выражение 
вообще не может дать нам — даже в форме sermo — ту среднюю формулу, которая в одинаковой 
степени могла бы по существу удовлетворить требованиям двух противоположных 
психологических установок, и это по той причине, что такое выражение считается исключительно с 
абстрактной стороной, вполне пренебрегая конкретной действительностью. 
Всякая логически-интеллектуальная формулировка — как бы она ни была совершенна — 
отбрасывает объективное впечатление своей жизненности и непосредственности. Она должна 
сбросить их, иначе она и вообще не могла бы стать формулировкой. Но тем самым утрачивается 
именно то, что для экстравертной установки является самым существенным и ценным, а именно 
отнесенность к реальному объекту. Из этого вытекает, что с одной лишь из этих двух установок 
невозможно дойти до какой-либо удовлетворительной объединяющей формулы. А между тем 
человек так создан, что не может пребывать в состоянии такой двойственности — даже если бы 
его дух это мог, — и это потому, что такая двойственность касается не только отвлеченной 
философии, но и повседневной проблемы отношений человека к самому себе и к миру. И так как 
мы, в сущности, имеем дело именно с этой проблемой, то оказывается, что вопрос двойственности 
никак нельзя разрешить ученым спором на тему о номиналистических и реалистических 
аргументах. Для разрешения необходимо посредничество третьей, примиряющей точки зрения. В 
esse in intellectu 
недостаточно осязательна действительность — в esse in re недостаточно 
духовности. Но идея и вещь находят точку соприкосновения в психике человека, которая создает 
равновесие между идеей и вещью. И правда, во что выродится в конце концов идея, если психика 
не даст ей возможности проявить какую-либо жизненную ценность? И, с другой стороны, чем будет 
объективная вещь, если психика не даст ей того, что обусловливает силу чувственного 
впечатления? Что есть реальность, если она не является действительностью в нас самих, не 
является esse in anima? Живая действительность не заключается ни в фактическом, объективном 
состоянии вещей только, ни только в идейной формуле: она дается лишь путем слияния того и 
другого и объединения обоих в живом психологическом процессе, то есть в esse in anima. Лишь 
благодаря специфической жизнедеятельности психики чувственное восприятие достигает той 
глубины впечатлений, а идея — той действенной силы, которые являются неизбежными 
составными частями живой действительности. 
Эту самодеятельность психики нельзя объяснить ни как рефлекторную реакцию на чувственное 
раздражение, ни как исполнительный орган вечных идей; нет, она является, как всякий жизненный 
процесс, постоянным творческим актом. Психика каждый день вновь создает действительность. 
Этой деятельности я не могу дать никакого иного названия, кроме фантазии. Фантазия одинаково 
присуща чувству и мысли, она одинаково причастна к интуиции и к ощущению. Нет ни одной 
психической функции, которая не была бы нераздельно слита в фантазии с другими функциями. 
Фантазия представляется нам то как нечто изначальное, то как последний и самый смелый 

---

49. 
продукт соединения всех способностей человека. Поэтому я и считаю фантазию наиболее ярким 
выражением специфической активности нашей психики. Она является прежде всего творческой 
деятельностью, дающей ответы на все вопросы, на которые ответ возможен: она — мать всяких 
возможностей, 
и 
в 
ней 
жизненно 
слиты, 
наравне 
со 
всеми 
психологическими 
противоположностями, также и внутренний мир с миром внешним. Фантазия была во все времена 
и постоянно пребывает тем мостком, который соединяет несовместимые требования объекта и 
субъекта, экстраверсии и интроверсии. В одной лишь фантазии оба механизма слиты. 
Если бы Абеляр постиг психологическое различие между двумя точками зрения, то он, 
рассуждая последовательно, должен был бы прибегнуть к фантазии для формулирования 
объединяющего выражения. Но в царстве науки на фантазию, равно как и на чувство, наложено 
табу. Стоит, однако, нам признать основную противоположность противоположностью 
психологической, и тотчас же психологии придется признать не только точку зрения чувства, но и 
примиряющую точку зрения фантазии. Тогда перед нами возникает великое затруднение ввиду 
того, что фантазия в большинстве случаев есть продукт нашего бессознательного. Несомненно, 
что фантазия содержит и сознательные элементы, но особенно характерно для нее то, что она, по 
существу, непроизвольна и чуждается содержаний сознания. Это же свойство присуще и 
сновидению, которое, однако, еще гораздо непроизвольнее и притом вовсе отчуждено от 
содержаний сознания. 
Отношение человека к своей фантазии в высокой степени обусловлено его отношением к 
своему бессознательному вообще. А отношение к бессознательному опять-таки в высокой степени 
обусловлено духом времени. Смотря по степени господствующего рационализма, отдельный 
человек бывает более или менее склонен признавать свое бессознательное и его продукты и ими 
заниматься. Христианская сфера, как и всякая замкнутая религиозная форма, отличается 
несомненной тенденцией сколь возможно подавлять бессознательное в индивиде, тем самым 
парализуя и его фантазию. Вместо того религия дает нерушимые символические формы 
мировоззрения, долженствующие полноценно заменять бессознательное индивида. Символически 
выраженные понятия всех религий суть образования бессознательных процессов в типической 
общеобязательной форме. Религиозное учение дает, так сказать, исчерпывающие сведения о 
«начале и конце мира» и об области по ту сторону человеческого сознания. Везде, где мы можем 
проследить возникновение какой-либо религии и проникнуть до ее первоисточников, мы видим, что 
образы религиозного учения притекают к его основателю в виде откровений, то есть как 
конкретизированное выражение его бессознательной фантазии. Формы, всплывающие из недр его 
бессознательного, он провозглашает общезначимыми, таким образом заменяя ими 
индивидуальные фантазии своих последователей. Евангелие от Матфея сохранило отрывок из 
жизни Христа, подтверждающий вышесказанное: в истории искушения мы видим, как идея 
царствования, всплывая из недр бессознательного, встает перед основателем религии как 
видение дьявола, предлагающего ему власть над царствами земными. Если бы Христос не понял 
своей фантазии и принял ее конкретно, то есть буквально, то на свете было бы одним 
сумасшедшим больше, и только. Но он не принял конкретизма своей фантазии и вступил в мир как 
царь, которому подвластны небесные царства. Поэтому он и не стал параноиком, что доказывает 
уже его успех. Мнения о патологических элементах в психологии Христа, высказываемые 
некоторыми психиатрами, не что иное, как смешная и пустая рационалистическая болтовня, 
далекая от понимания подобных процессов в истории человечества. 
Форма, в которой Христос представил миру содержание своего бессознательного, была 
принята и объявлена общеобязательной. Вследствие этого все индивидуальные фантазии 
утрачивали всякую значимость и ценность — более того: провозглашались ересью и подвергались 
преследованию, как показывает нам история гностического течения и судьба всех позднейших 
еретиков. В том же самом смысле говорит и пророк Иеремия (23, 16): 
16. Так говорит Господь Саваоф: не слушайте слов пророков, пророчествующих вам, — они 
обманывают вас, рассказывают мечты сердца своего, а не от уст Господних. 
25. Я слышал, что говорят пророки, Моим именем пророчествующие ложь. Они говорят: «мне