Птичка певчая

Кушадасы, 1 сентября.
Сегодня утром Хайруллах-бей сказал мне:
— Крошка, меня снова вызывают в деревню. Поручаю тебе моего
Дюльдюля. У него в ноге рана. Перевязывай сама, ты ведь умеешь, не
доверяй этому медведю обнаши. Негодный старик, видимо, хочет,
чтобы лошадь, как и он, осталась без ноги. Дюльдюля пора уже
выводить на прогулки. После перевязки минут десять поводи его по
саду. Если возможно, заставь его даже побегать рысцой. Только
немного. Понятно? Во-вторых, сегодня булочник Хуршид-ага должен
принести арендную плату. Кажется, двадцать восемь лир, что ли…
Примешь деньги от моего имени. В-третьих… Что я ещё хотел
сказать? Совсем из ума выжил… Да, вспомнил! Вели перенести мою
библиотеку вниз. Я отдам тебе ту комнатку с видом на море. Она
гораздо приятнее. Да и зимой там дует лодос
[103]
, тебе будет теплее…
Настал момент сказать Хайруллаху-бею всё, о чём я уже давно
думала:
— Дорогой доктор, за Дюльдюля не беспокойтесь. Плату от
булочника тоже приму. В остальном же надобности нет. Моё
пребывание у вас в доме и так слишком затянулось. С вашего
позволения я уеду.
Доктор упёрся руками в бока и сердито, тоненьким голосом,
передразнил меня:
— Моё пребывание у вас в доме слишком затянулось… С вашего
позволения я уеду… — затем, нахмурившись, погрозил мне кулаком:
— Что ты сказала? Уедешь? А это ты видела? Я раздеру тебе рот до
ушей, будешь тогда улыбаться до самого светопреставления!
— Помилуйте, доктор-бей, я так давно живу у вас…
Хайруллах-бей снова подбоченился.
— Хорошо, ваше превосходительство барышня. Вы хотите
уехать? Отлично! Но qvo vadis?
[104]
 Я ответила с улыбкой:
— Милый доктор, я сама себя спрашиваю, куда мне ехать? Но
ясно одно: ехать надо. Не могу же я оставаться у вас до
бесконечности… Не так ли? Вы оказали мне помощь в самую трудную
минуту жизни. Я этого никогда не забуду. Но…

---

— Нечего болтать, девчонка. Мы с тобой стали приятелями-
чавушами
[105]
. Вот и всё. Брось молоть ерунду!
Хайруллах-бех потрепал меня по щеке.
Я продолжала настаивать:
— Доктор-бей, остаться здесь — большая милость для меня.
Уверяю, рядом с вами я очень счастлива. Но сколько можно быть
обузой для вас. Вы очень гуманны, самоотверженны…
Доктор разлохматил мои короткие волосы и принялся опять
передразнивать меня. Он вытянул губы дудочкой, втянул щёки и
запищал тоненьким голоском:
— Гуманность, самоотверженность!. Мы что, трагедию здесь с
тобой играем, сумасшедшая девчонка?! Не понимаешь, что ли? Плевал
я на гуманность и самоотверженность! Я всегда жил ради
собственного удовольствия и за тобой ухаживал ради собственного
удовольствия. Стал бы я смотреть на твою физиономию, если бы ты
мне не нравилась! Услышишь, что я кинулся с минарета, — не верь.
Тем, кто скажет, будто я совершил самоотверженный поступок,
можешь возразить: «Откуда вам известно, какое удовольствие получил
этот старикашка-эгоист!» У Мольера есть один герой, очень мне
нравится. Человека колотят палками, ему кто-то приходит на помощь,
но этот герой гонит всех и кричит: «Продолжайте, сударь, своё дело.
Господи, господи!.. Может, мне нравятся побои!» Оставим болтовню.
Если к моему возвращению твои комнаты не будут приведены в
порядок, — горе тебе, пеняй на себя. Клянусь аллахом, у меня есть
знакомый молодой сторож — настоящая дубина; я позову его и
насильно выдам тебя за него замуж. Понятно, какое наказание тебя
ждёт?
Я знала, что Хайруллах-бей сейчас начнёт, как обычно,
непристойно шутить, и тотчас убежала.
Хайруллах-бей стал для меня настоящим отцом и хорошим
другом. В его доме я не чувствую себя чужой, даже бываю счастлива,
насколько может быть счастлива девушка, у которой, как у меня,
разбито сердце, искалечена жизнь. Я придумываю себе тысячи
всевозможных дел, помогаю старой кормилице Хайруллаха-бея,
копаюсь в саду, прибираю дом, просматриваю счета доктора, готовлю
обед и так далее и тому подобное.

---

Что я буду делать, если уеду отсюда? Ведь я теперь инвалид.
Правда, здоровье постепенно восстанавливается, но я чувствую: что-то
во мне надломилось. У меня никогда уже не будет прежней силы,
прежнего оптимизма, и мир не будет казаться мне таким счастливым.
Настроение часто меняется. Смеясь, я начинаю плакать, плача —
смеюсь. Вчера вечером я была очень весела. Ложась спать,
чувствовала себя совсем счастливой, а под утро, когда было ещё темно,
проснулась в слезах. Почему я плакала? Не знаю. Мне казалось, будто
этой ночью я обошла все дома на свете, собрала все горести и печали и
наполнила ими своё сердце. Объятая такой беспричинной,
необъяснимой тоской, я дрожала, всхлипывая: «Мамочка! Мамочка
моя!» — и зажимала рот, чтобы не закричать.
Неожиданно из-за двери раздался голос Хайруллаха-бея:
— Феридэ, это ты?! Что с тобой, дочь моя?
Старый доктор со свечой в руках вошёл в комнату и, не
спрашивая, почему я плачу, принялся утешать меня самыми
обыкновенными, даже бессмысленными ласковыми словами:
— Всё это ерунда, дочь моя. Чепуха. Обыкновенный нервный
припадок. Пройдёт, дитя моё. Ах, дочь моя…
Меня трясло, я всхлипывала, широко раскрывала рот, словно
подавившийся птенец. По щекам текли слёзы.
Доктор повернулся к окну и в темноте погрозил кому-то кулаком:
— Да покарает тебя аллах! Сделал несчастной такую
замечательную девушку!
Что же я буду делать одна в часы подобных приступов тоски и
отчаяния? Ну да что там… Зачем думать об этом сейчас? Этот месяц, а
может быть даже больше, доктор не оставит меня одну.

---