Русский язык в системе вузовского нефилологического образования

Библиография


1. Харченко Е.В. Межличностное общение: модели вербального поведения в профессиональных стратах: Автореф. дис. док. филол. н.: 10.02. 19 / Челябинский гос. ун-т. – Челябинск, 2004 – 49 с.

Попова И.М.,

д-р филол. наук, профессор,
Тамбовский государственный технический университет,
Россия, г. Тамбов,
E-mail: [e-mail]

ФОЛЬКЛОРНЫЙ И БИБЛЕЙСКИЙ ИНТЕРТЕКСТ В ПРОЗЕ Н.С.ЛЕСКОВА

В последнее время творчество Н.С. Лескова интенсивно изучается. Особое внимание исследователей привлекают те произведения, которые назвали «антинигилистическими», например, на ножках. Множество работ, в том числе диссертационных, посвящено проблеме праведничества. Но необходимо новое прочтение и таких широко известных произведений писателя, которые были сразу восприняты как шедевры русской классики и получили широкое отражение в последующей литературе («Чрево» И «Наводнение» Е. Замятина) и в других видах искусства (кино, опере, театр), как очерк «Леди Макбет Мценского уезда» (1865).

Современные исследователи склонны, вслед за Д.Д. Шостаковичем, «опоэтизировавшим и оромантизировавшим» образ Катерины Львовны Измайловой, видеть в произведении Н.С. Лескова «фрейдизм», «физиологизм» долго сдерживаемых любовных чувств, которые ищут выхода и прорываются наружу, сметая все на своем пути.
Писатель видел в историях «падения женщин», говоря его словами, «одуряющие любовное служение», которое создано «воскурением слабостях» женщины как «слабовольного и слабосильного создания», у которого «потребность любить берет верх над рассудком» и «неотразимое влечение является во всем своем всесилии».
В приведенном высказывании Н.С. Лескова из очерка 1861 года «Русские женщины и эмансипация» содержится уверенность в том, что общественное мнение, атмосфера антиктического века» способствовала популяризация «разнузданного» поведения женщины, нуждающейся в эмансипации, то есть по сути в высвобождении сексуальных инстинктов. В статье Л.Е. Хворовой «А кто эта леди?» верно отмечается предвидение Лесковым того, что «нетипичное» поведение Катерины Измайловой станет сверхтипичным в XX веке [2, с. 3], поскольку, как отмечал Н.С. Лесков, «такие женщины очень высоко ценятся в разбойничьих шайках, арестантских партиях и петербургских социально-демократических коммунах» [1, с. 134].
Наблюдения над функциональностью «чужого слова» в знаменитом произведении Н.С. Лескова позволяет убедиться, что главная героиня очерка «Леди Макбет Мценского уезда» является сильной художественной аргументацией приведенных выше суждений писателя о связи падения женщины с падением духовности.
Теория «чужого слова» (М.М. Бахтин) или интертекстуальности (Ю. Кристева) восходят к классической филологии. Александр Николаевич Веселовский в 1894 году писал в своей «Исторической поэтике»: «Каждая эпоха не работает ли над исстари завещанными образами, обязательно вращаясь в их границах, позволяя себе лишь новые комбинации старых и только наполняя их тем новым пониманием жизни, которое собственно и составляет ее прогресс перед прошлым?» [Веселовский 1989:40]. Старые комбинации с новым смыслом несет интертекстема – это «чужое слово», использованное в произведении другого автора с обязательной перекодировкой особыми художественными целями.
И мы видим, что эту верную мысль ученого подтверждает «Леди Макбет Мценского уезда», в котором уже такая сильная позиция текста, как заглавие содержит намек на бесконечную повторяемость жизненных ситуаций характеров и вызывает в памяти читателя композицию трагедии В. Шекспира, в русском варианте эпоха 1860-х годов XIX века. Но реминисценция из зарубежной литературы в тексте одна, что подчеркивает направленность на понимание русского феномена «Леди Макбет».
Виктор Борисович Шкловский в монографии «О теории прозы» подчеркивал, что все художественные произведения выполняют как минимум три функции: 1. передача сообщения, 2. генерация новых смыслов и 3. конденсации культурной памяти. Все эти функции непосредственно связаны с проблематикой интертекстуальности, актуальной для произведений любого писателя. [Шкловский 1925:24].
«Генерация новых смыслов» и «конденсация культурной памяти» происходит в произведении Н.С. Лескова, где сталкиваются, противостоят друг другу две стихии: фольклорное «слово», выражающее языческое мировидение и «слово» Евангельское в его православном понимании.
В ряду фольклорных интертекстем преобладает цитация из народных балладных песен и народной драматургии (балаганный, раёшный и лубочный стили), сказки, былички, заговора.
Художественная структура балаганной песни антитетична. Антитеза заложена на метафорическом, образном, сюжетно-фабульном, идейном, то есть на всех уровнях произведения. Например, герои народной баллады: «губитель и жертва», мужчина и женщина. На идейном уровне в балладе противопоставлены: правда – ложь, вера – безверие, жизнь – смерть, свобода – плен, верность – измена и так далее.
У Н.С. Лескова с первых строк текста антитетичны «честной род купеческий», «народ строгий и благочестивый» и «простонародная девушка», у которой «характер пылкий», которая «привыкла к простоте и свободе», любит «купаться в реке в одной рубашке», «обсыпать через калитку прохожего молодца подсолнечной лузгой» [Лесков 1999:56].
Антитетично и восприятие героями очерка дома Измайловых: для Катерины Львовны дом – это «пустыня», где нет ничего живого: «живем словно с монастыре каком», «скучно, пусто». А повествователь солидаризируется с «честным родом» Измайловых, которые довольны тем, что в доме «да, тихо, чисто, и лампада сияют перед образами» [с. 58].
Противопоставлено языческое мировоззрение (Катерина, Сергей, Аксинья) – православному (муж, тесть, племянник). «Губителем» становится вошедшая в семью женщина, а жертвами ее родственники, которых нельзя упрекнуть ни в чем дурном (свекор милосерден, воды подал прелюбодею Сергею после наказания, а муж перед смертью просил позвать священника, но когда Катерина грубо отказала («обойдешься»), не клял губителей, а смирился).
В образах Катерина Львовны, Сергея, кухарки Аксиньи, «народа набожного», идущего из церкви, перемешаны интертекстемы из священного писания и языческого фольклора (народной баллады и балаганно-лубочный стиль), народного глума, которые И.Г. Прыжов назвал «местопребыванием убийственно злой и меткой народной сатиры, подчас крайне безнравственной. [Прыжов. Русский фольклорный театр. 1999:29].
Количество интертекстем увеличивается с момента, когда Катерина Львовна на шестой весне замужества бежит от скуки туда, где хохочет народ на прорвавшейся плотине (символ прорыва языческих страстей в душе Катерины).
Героиня видит лубочного красавца со смоляными кудрями и слышит привычный для нее речитатив народных масленичных игрищ. Во время Масленицы человек рядился в звериные шкуры и по законам карнавала все выворачивалось наизнанку, менялось ролями, травестировалось.
Происходит балаганно-раешная сцена издевательства, глума над толстой кухаркой Аксиньей, которую посадили насильно в мерную кадь и «свинью живую вешали» [Лесков:1999, 51].
Лубочный молодец Сергей добавляет: «А вот свинью Аксинью, что родила сына Василья, да не позвала нас на крестины». Катерина хохочет, тоже видя в кухарке «толстую рожу» и свинью. Она равнодушна к ее страданиям даже тогда, когда красивый молодец выбросил кухарку как хлам из кадки «на сложенное в угле кульё» [Лесков:1999, 52].
Сравните с подписью под лубочной картинкой: «У меня жена красива, у нее рожа сива, у нее рожа на лапоть похожа». [Народный театр:1991, 39]. В конце драмы любви Сергей заявит: «Стоптанный Санеткин были нам милее ее рожи, кошки эдакой ободранной» [Лесков:1999, 93]. Забыла, что человек образ Божий. Эпизод вызывает библейскую аллюзию на изгнание легиона бесов из гадаринского бесноватого. Повествователь предрекает фольклорным интертекстом будущее беснование Катерины Львовны. Восторг Катерины Львовны характеризует ее и Сергея как духовно примитивные, инфернальные существа.
«Звериная простота» (это слово повествователя) заставляет Катерину по доброй воле залезть в кадку, чтобы тоже побыть живой свиньей. Благодаря повтору действий «Широкорожая Масленица» Аксинья становится двойником «разбитной блинщицы Катерины Львовны». Интертекст выполняет при этом и функцию характеристики образов, и функцию предварения событий: ведь Катерина скоро повторит в наихудшем варианте судьбу Аксиньи, родившей и бросившей «гулевого», ненужного ребенка [Лесков:1999, 53].
Лубочные картины, которые были широко известны в народе, издавались не только на темы народных игрищ, но и на религиозные темы. И Сергей употребляет Евангельскую аллюзию в лубочном варианте: обещает «В Аравию счастливую» занести понравившуюся ему Катерину Львовну [Лесков:1999, 52].
Библейское «слово» подчеркивает ложное представление персонажей о рае, как о «сладости тела». В подтверждение этому Сергей и Катерина меряются силой, говорят о весе тела и о силе плоти, как о самом важном в жизни.
Символично, что более сильная Катерина кричит от боли, когда Сергей сжал ей руку с обручальным кольцом: намек рассказчика на предстоящие героине муки за преступление заповеди «не прелюбодействуй».
То, что происходит погубление души от «преступления заповедей» предков, доказывается и интертекстом народных песен и быличек. Например, старый приказчик, спавший в сарае и во время любовных утех героев, и сквозь сон чувствует, что «шаловливые дети советуются, как злее над хилою старостью посмеяться, то хохот, звонкий и веселый, словно кого озерные русалки щекочут» [Лесков: 1999, с. 64]. Аллюзия на былички о нечистой силе еще раз подтверждает демонический характер страсти. В народном календаре «русалий – мертвец, русалка – «заложный покойник»» и дом, и двор у Измайловых «мертвенный» стал. С этой же целью в повествовании происходит постоянное аллюзивное сопоставление балладного интертекста с библейским художественным текстом в интерпретеции и персонажей, и повествователя: «Много было в этой ночи в спальне Зиновия Борисыча и винца из свекрового погреба попито, и сладких сластей поедено; в сахарные хозяйкины уста поцеловано, и черными кудрями на мягком изголовье поиграно» [Лесков: 1999]. Это варьированная цитата из балладной песни «Князь и старицы», например: «Ступишь, князюшко, во глубок погреб – все сладки водочки исприпиты, сладки яствушки исприедены» [Русская народная поэзия: 1984, с. 319].
Библейское «слово» присутствует и в оценке Аксиньей красавца из народных песен Сергея: «трианафемская душа», «аспид», «черт, дьявол». Неоспорима значимость варьированного интертекста балладной песни «Князь Роман жену терял». Для характеристики Сергея как по-язычески страстного человека. Персонаж Лескова почти дословно повторяет слова Вани-Ключника, произнесенные этим балладным любовником в момент казни. Сергей говорит свекру Катерины: «Моя вина – твоя воля… Тешься, пей мою кровь». Повествователь подчеркнул: «Под нагайкой Сергей ни стона не выдал, зато половину рукава своей рубашки зубами изъел» [Лесков: 1999, с. 57]. Также вел себя Ванька-Ключник: когда «сапоги его наполнились кровью», он жевал ворот рубашки, но терпел, не стонал.
После этой интертекстуальной фольклорной аналогии следует Евангельская аллюзия интертекст в комментарии повествователя: «Катерина Львовна развернулась вдруг во всю ширь своей проснувшейся натуры. Она была теперь готова за Сергея в огонь, в воду, в темницу и на крест» [Лесков: 1999, с. 64]. Мы знаем, что в огонь, в воду, в темницу и на крест шли великомученики «за Христову Веру православную».
Важно, что повествователь употребляет, после Евангельской аллюзии, метафоры «туманность», «дурман страсти», подчеркивая, что Катерина Львовна «обезумела от своего счастья» [Лесков: 1999, с. 64]. Слово библейское оттеняет антихристовой сущности демонической страсти героини. «Словно демоны с цепи сорвались», повторит Лесков чуть позже, говоря о развязке «драмы любви» Катерины Львовны [Лесков: 1999, с. 76].
Кощунство Сергея тоже развенчивается цитатой из Священного писания. Сподвигая Катерину на очередное убийство, он произносит: «Я хотел бы перед святым предвечным храмом мужем вам быть» [Лесков: 1999]. Это высказывание Сергея, содержащее «слово о Церкви Христовой», обличает лживый характер персонажа, его преступное, антиблагодатное поведение, вводящее в искушение, соблазн замужнюю женщину. Здесь интертекст выполняет несколько функций: предзнаменование событий, характеристики образа и выражение авторского сознания.
Н.С. Лесков мастерски использует художественный прием «чужое слово» и для придания иронического эффекта своему повествованию. Ярко проявлен иронический травестированный тон церковно-славянской речи персонажей в сцене разоблачения убийц отрока Федора «народом, идущем после богослужения». В этом эпизоде содержится двойное разоблачение: не только убийц, но и отсутствия истинной веры в разоблачителях. «Наш народ набожный, к церкви божией рачительный» [Лесков: 1999, с. 80], - уверяет повествователь. Но далее он иронизирует: «Молодежь целого города, расходясь шумною толпою толковала о достоинствах известного тенора и случайных неловкостях столь же известного баса. Не всех занимали эти вокальные вопросы» [Лесков: 1999, с. 81], - добавляет автор. Ведь из любопытства, чтоб подтвердить пересуды и сплетни полезли прихожане храма в окна дома Измайловых. Это все происходит после трогательной всенощной «Введения во храм Пресвятой Девы Марии», когда поется тропарь «о предображении и человеков спасения проповедание» [Псалтырь: 2009]. А на дела происходит обратное: падение одних и погубление души других персонажей очерка.
Уличая убийц, свидетели говорят языком церковно-славянским, языком богослужения: «Младенец лежал повержен на ложе» [Лесков: 1999, с. 82]. Но читатели понимают, что это фарисейство, а не проявление истинной православной веры. Привычный лубочный и балладный язык, возможно, был бы честнее в такой ситуации.
В финальной части «Леди Макбет Мценского уезда» после разгула «как будто с цепи сорвавшихся демонов» в героине наступает «окаменение», напоминающее молитву об избавлении от «окамененного нечувствия». Повествователь определяет это состояние «богооставленности» так: «Для нее не существовало ни света, ни тьмы, ни худа, ни добра, ни скуки, ни радостей, она никого не понимала, никого не любила, и себя не любила» [Лесков: 1999, с. 83].
Драма любви Катерина Львовны в конце концов привела ее к арестантам, по словам повествователя, «горсти людей, оторванных от Света» [Лесков: 1999, с. 91]. Аллюзия на «Свет Христов, который просияет для всех».
Знаменательно, что в момент физической гибели, когда героиня силится вспомнить молитву, «и шевелит губами, а губя ее шепчут слова» Сергея, его глумливую балаганную речевку: «Как мы с тобой погуливали, осенние длинные ночи посиживали, лютой смертью с бела света людей спроваживали» [Лесков: 1999, с. 93].
Балладно-балаганное страстное «слово» забивает «слово» православное, свидетельствуя о победе над разумом страстей погибельных. По словам святителя Игнатия Брянчанинова, «нарушение одной заповеди ведет к нарушению всех остальных, и к грехам смертным, то есть делающим человека повинным вечной смерти или погибели» [Святитель Игнатий (Брянчаников): 2002, 17].
Таким образом, анализ межтекстовых связей в художественном тексте очерка «Леди Макбет Мценского уезда», демонстрирующий символическое противостояние языческого фольклорного интертекста и слова Божьего, позволяет во всей полноте и объективности выявить авторскую интенцию, состоящую в утверждении православной аксиологии как спасительной для России. Не случайно следующий свой очерк «Воительница» Н.С. Лесков предваряет эпиграфом из Ап. Майкова, звучащем как вывод из очерка «Леди Макбет»: «Вся жизнь моя было досель нравоучительною школой и смерть есть новый в ней урок» [Лесков: 1999, 94].