Статьи о русской литературе

Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный моленья час
Лишь человека гордый глас.
Всё, что я чувствовал тогда,
То думы – им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Он так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Я в нем глазами и душой
Тонул, пока полдневный зной
Мои мечты не разогнал,
И жаждой я томиться стал.
. .
Вдруг голос – легкий шум шагов…
Мгновенно скрывшись меж кустов,
Невольным трепетом объят,

---

Я поднял боязливый взгляд
И жадно вслушиваться стал.
И ближе, ближе всё звучал
Грузинки голос молодой,
Так безыскусственно живой,
Так сладко вольный, будто он
Лишь звуки дружеских имен
Произносить был приучен.
Простая песня то была,
Но в мысль она мне залегла,
И мне, лишь сумрак настает,
Незримый дух ее поет.
Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей.
И беден был ее наряд;
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек,
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви,
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон, когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох… больше ничего.
Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко;
И шла, хоть тише, – но легко,
Стройна под ношею своей,
Как тополь, царь ее полей!

---

Мцыри сбивается с пути, желая пробраться в родную сторону,
воспоминание которой смутно живет в душе его:

---

Напрасно в бешенстве, порой,
Я рвал отчаянной рукой
Терновник, спутанный плющом:
Всё лес был, вечный лес кругом,
Страшней и гуще каждый час;
И миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста…
Моя кружилась голова;
Я стал влезать на дерева;
Но даже на краю небес
Всё тот же был зубчатый лес.
Тогда на землю я упал
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горячею росой…
Но, верь мне, помощи людской
Я не желал… Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил – клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.
Ты помнишь детские года:
Слезы не знал я никогда;
Но тут я плакал без стыда.
Кто видеть мог? – Лишь темный лес
Да месяц, плывший средь небес!
Озарена его лучом,
Покрыта мохом и песком,
Непроницаемой стеной
Окружена, передо мной
Была поляна. Вдруг по ней
Мелькнула тень, и двух огней
Промчались искры… и потом
Какой-то зверь одним прыжком
Из чащи выскочил и лег,

---

Играя, навзничь на песок.
То был пустыни вечный гость –
Могучий барс. Сырую кость
Он грыз и весело визжал;
То взор кровавый устремлял,
Мотая ласково хвостом,
На полный месяц, – и на нем
Шерсть отливалась серебром.
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы; сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови… Да, рука судьбы
Меня вела иным путем…
Но нынче я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов…
Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный, как стон,
Раздался вдруг… и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертию грозил…
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек…
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной, –
Бой закипел, смертельный бой!
Ко мне он кинулся на грудь;
Но в горло я успел воткнуть
И там два раз повернуть
Мое оружье… Он завыл,

---

Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом, и во мгле
Бой продолжался на земле.
И я был страшен в этот миг:
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я – и в груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык…
Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз…
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно – и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу!..
Блуждая в лесу, голодный и умирающий, мцыри вдруг увидел с
ужасом, что воротился опять к своему монастырю. Выписываем
окончание поэмы:

---

Прощай, отец… дай руку мне:
Ты чувствуешь, моя в огне…
Знай: этот пламень, с юных дней
Таяся, жил в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и покой…
Когда я стану умирать, –
И, верь, тебе недолго ждать –
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Акаций белых два куста…
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком…
И близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну…
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!
Из наших выписок вполне видна мысль поэмы: эта мысль
отзывается юношескою незрелостию, и если она дала возможность

---

поэту рассыпать перед вашими глазами такое богатство самоцветных
камней поэзии, – то не сама собою, а точно как странное содержание
иного посредственного либретто дает гениальному композитору
возможность создать превосходную оперу. Недавно кто-то,
резонерствуя в газетной статье о стихотворениях Лермонтова, назвал
его «Песню про царя Ивана Васильевича, удалого опричника и
молодого купца Калашникова» произведением детским, а «Мцыри» –
произведением зрелым; глубокомысленный критикан, рассчитывая по
пальцам время появления той и другой поэмы, очень остроумно
сообразил, что автор был тремя годами старше, когда написал
«Мцыри», и из этого казуса весьма основательно вывел заключение:
ergo
[31]
 «Мцыри» зрелее. Это очень понятно: у кого нет эстетического
чувства, кому не говорит само за себя поэтическое произведение, тому
остается гадать о нем по пальцам или соображаться с метрическими
книгами…
Но, несмотря на незрелость идеи и некоторую натянутость в
содержании «Мцыри», – подробности и изложение этой поэмы
изумляют своим исполнением. Можно сказать без преувеличения, что
поэт брал цветы у радуги, лучи у солнца, блеск у молнии, грохот у
громов, гул у ветров, что вся природа сама несла и подавала ему
материалы, когда писал он эту поэму. Кажется, будто поэт до того был
отягощен обременительною полнотою внутреннего чувства, жизни и
поэтических образов, что готов был воспользоваться первою
мелькнувшею мыслию, чтоб только освободиться от них, – и они
хлынули из души его, как горящая лава из огнедышащей горы, как
море дождя из тучи, мгновенно объявшей собою распаленный
горизонт, как внезапно прорвавшийся яростный поток, поглощающий
окрестность на далекое расстояние своими сокрушительными
волнами… Этот четырехстопный ямб с одними мужескими
окончаниями, как в «Шильонском узнике», звучит и отрывисто падает,
как удар меча, поражающего свою жертву. Упругость, энергия и
звучное, однообразное падение его удивительно гармонируют с
сосредоточенным чувством, несокрушимою силою могучей натуры и
трагическим положением героя поэмы. А между тем какое
разнообразие картин, образов и чувств! Тут и бури духа, и умиление
сердца, и вопли отчаяния, и тихие жалобы, и гордое ожесточение, и
кроткая грусть, и мраки ночи, и торжественное величие утра, и блеск

---

полудня, и таинственное обаяние вечера!.. Многие положения
изумляют своею верностию: таково место, где мцыри описывает свое
замирание подле монастыря, когда грудь его пылала предсмертным
огнем, когда над усталою головою уже веяли успокоительные сны
смерти и носились ее фантастические видения. Картины природы
обличают кисть великого мастера: они дышат грандиозностию и
роскошным блеском фантастического Кавказа. Кавказ взял полную
дань с музы нашего поэта… Странное дело! Кавказу как будто
суждено быть колыбелью наших поэтических талантов, вдохновителем
и пестуном их музы, поэтическою их родиною! Пушкин посвятил
Кавказу одну из первых своих поэм – «Кавказского пленника», и одна
из последних его поэм – «Галуб» тоже посвящена Кавказу; несколько
превосходных лирических стихотворений его также относятся к
Кавказу. Грибоедов создал на Кавказе свое «Горе от ума»: дикая и
величавая природа этой страны, кипучая жизнь и суровая поэзия ее
сынов вдохновили его оскорбленное человеческое чувство на
изображение апатического, ничтожного круга Фамусовых, Скалозубов,
Загорецких, Хлестовых, Тугоуховских, Репетиловых, Молчалиных –
этих карикатур на природу человеческую… И вот является новый
великий талант – и Кавказ делается его поэтическою родиною,
пламенно любимою им; на недоступных вершинах Кавказа, венчанных
вечным снегом, находит он свой Парнас; в его свирепом Тереке, в его
горных потоках, в его целебных источниках находит он свой
Кастальский ключ, свою Ипокрену… Как жаль, что не напечатана
другая поэма Лермонтова, действие которой совершается тоже на
Кавказе и которая в рукописи ходит в публике, как некогда ходило
«Горе от ума»: мы говорим о «Демоне». Мысль этой поэмы глубже и
несравненно зрелее, чем мысль «Мцыри», и хотя исполнение ее
отзывается некоторою незрелостию, но роскошь картин, богатство
поэтического одушевления, превосходные стихи, высокость мыслей,
обаятельная прелесть образов ставит ее несравненно выше «Мцыри» и
превосходит всё, что можно сказать в ее похвалу. Это не
художественное создание, в строгом смысле искусства; но оно
обнаруживает всю мощь таланта поэта и обещает в будущем великие
художественные создания.
Говоря вообще о поэзии Лермонтова, мы должны заметить в ней
один недостаток: это иногда неясность образов и неточность в

---

выражении. Так, например, в «Дарах Терека», где сердитый поток
описывает Каспию красоту убитой казачки, очень неопределенно
намекнуто и на причину ее смерти, и на ее отношения к гребенскому
казаку:
По красотке-молодице
Не тоскует над рекой
Лишь один во всей станице
Казачина гребенской.
Оседлал он вороного
И в горах, в ночном бою,
На кинжал чеченца злого
Сложит голову свою.
Здесь на догадку читателя оставляется три случая, равно
возможные: или что чеченец убил казачку, а казак обрек себя мщению
за смерть своей любезной, или что сам казак убил ее из ревности и
ищет себе смерти, или что он еще не знает о погибели своей
возлюбленной и потому не тужит о ней, готовясь в бой. Такая
неопределенность вредит художественности, которая именно в том и
состоит, что говорит образами определенными, выпуклыми,
рельефными, вполне выражающими заключенную в них мысль.
Можно найти в книжке Лермонтова пять-шесть неточных выражений,
подобных тому, которыми оканчивается его превосходная пьеса
«Поэт»:
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножен не вырвешь свой клинок,