Вслед за нашумевшей концепцией эмоционального интеллекта Дэниел

Игра – это серьезно
Даже теперь, давно став взрослой, писательница Эмили Фокс Гордон
живо помнит моменты “дикой, безудержной” радости, которую
испытывала, когда росла, окруженная родительской заботой, в маленьком
городке в Новой Англии. Когда Эмили с братом проносились по улицам на
велосипедах, им казалось, что сам город радуется им: “Вязы вытягивались
по стойке смирно, собаки приветствовали нас лаем, и даже телефонисты
знали нас по именам”. Свободно слоняясь по задним дворам и садам, гоняя
на велосипеде по университетскому кампусу, она ощущала себя в ласковых
объятиях рая
[433]
.
Когда ребенок чувствует, что его любят, о нем заботятся, его ценят
важные для него люди
[434]
, стабильное ощущение благополучия формирует
у него запас оптимизма. А этот запас, в свою очередь, подпитывает другую
базовую потребность – тягу исследовать мир.
Детям нужен не только надежный тыл, не только близкий человек,
который успокоит и утешит. Как считает Мэри Эйнсворт, ребенку нужна
еще и “тихая гавань” – эмоционально благополучное место, вроде его
комнаты или дома, куда он мог бы возвращаться после опытов в познании
большого мира
[435]
. Это познание может быть физическим – когда
подросток объезжает на велосипеде окрестности, – межличностным – когда
он с кем-то знакомится и начинает дружить, – или интеллектуальным –
когда ребенок удовлетворяет свое безграничное любопытство.
О том, что у ребенка есть тихая гавань, говорит хотя бы то, что он
отправляется играть на улицу. Игры несут великую пользу: за годы
активных игр дети приобретают множество социальных навыков: как
разрешать словами противостояния, как кооперироваться и формировать
союзы, как проигрывать достойно, и так далее.

---

Дети могут упражняться во всем этом, пока ощущают себя в
безопасности. Даже промахи тогда вызывают лишь хихиканье, хотя в школе
за то же самое ребенка могут сделать мишенью для насмешек. Игра – это
безопасная возможность попробовать свои силы в чем-то новом, почти не
тревожась.
Почему играть так весело, стало понятнее, когда ученые выяснили, что
играми заправляет та самая нейронная система, которая возбуждает чувство
радости. У всех млекопитающих, включая вездесущих лабораторных
мышей, за игры отвечает одна и те же нейронная сеть. Она скрывается в
самых древних зонах мозга, в нижней части ствола – структуры, которая
расположена у самого позвоночника и управляет рефлексами и нашими
простейшими реакциями
[436]
.
“Игровую” нейронную сеть детальнее всех изучил нейробиолог Яак
Панксепп из Государственного университета Боулинг-Грин в штате Огайо.
В своем выдающемся труде “Аффективная нейронаука” (Affective
Neuroscience) Панксепп исследовал нейробиологические основы главных
человеческих побуждений, включая тягу к игре, которая, по его мнению,
служит источником радости для мозга
[437]
. Примитивная подкорковая сеть,
которая заставляет детенышей всех млекопитающих устраивать кучу малу,
по словам Панксеппа, может играть важнейшую роль в развитии
нейронной проводки ребенка. А эмоциональным топливом для этого
развития, похоже, служит сама по себе радость.
Исследования, проведенные группой Панксеппа, показали, что по
крайней мере у лабораторных крыс игра – это еще одно пространство
возможностей для социальной эпигенетики, поскольку игра, подобно
удобрению, способствует развитию нейронных сетей миндалины и лобной
(фронтальной) коры. Команда Панксеппа обнаружила, что в ходе игры
усиливается транскрипция гена особого вещества
[438]
, стимулирующего
развитие этих областей социального мозга детеныша
[439]
. Его открытия,
возможно, распространяются и на других млекопитающих с таким же
нейронным пейзажем, включая человека, и придают дополнительный вес
типичному детскому требованию “Хочу играть!”
Ребенок охотнее участвует в игре, когда у него есть та самая
безопасная гавань, в которой можно расслабиться, и когда он чувствует, что
рядом есть заботливый взрослый, которому можно доверять. Ребенку
достаточно знать, что дома есть мама или милая нянечка, чтобы
почувствовать себя защищенным и броситься осваивать другой мир – мир,
который создает он сам.

---

Игра, с одной стороны, требует, чтобы у ребенка было безопасное
пространство, а с другой – создает его. В пространстве игры ребенок может
противостоять угрозам, страхам и опасностям, зная, что все обязательно
закончится хорошо. В этом смысле игра имеет терапевтическое значение. В
игре все происходит “понарошку”. Например, в игре дети естественным
образом учатся справляться с пугающими ситуациями разлуки или
отвержения, имея возможность отточить навыки и изучить себя. И точно
так же, без страха и сдерживания, в игре они учатся работать с
собственными желаниями и побуждениями, переносить которые в
реальную жизнь может быть небезопасно.
Но почему для игр нам всегда нужен партнер? Почему одному играть
не так весело? Ответ кроется в нейронных сетях, ответственных за
щекотку. У всех млекопитающих есть “щекотные” места, участки кожи с
особыми рецепторами, передающими мозгу сообщения об игривом
настроении. Щекотание вызывает хохот, за который отвечает отдельная
нейронная сеть, не та, что работает при улыбках. У многих
млекопитающих есть как способность играть, так и реакция, аналогичная
человеческому смеху, и во всех случаях эту реакцию вызывает щекотка.
Панксепп обнаружил, что подобно маленьким детям крысята тянутся к
щекочущим их взрослым особям. Когда крысенка щекочут, он издает
довольное попискивание, видимо, эволюционно родственное хохоту
ребенка-трехлетки. (Только крысята пищат на частоте около 50 кГц,
запредельно высоко для человеческого слуха.)
У людей “щекотные” места расположены на задней поверхности шеи и
по бокам грудной клетки – воздействием на них проще всего вызвать у
ребенка приступ неконтролируемого смеха. Но для реализации этого
рефлекса обязательно нужен кто-то другой, самому себя пощекотать не
удастся, потому что “щекоточные” нейроны реагируют только при условии
непредсказуемости действий. Вот почему дети начинают смеяться, даже
если просто шевелить перед ними пальцем и грозиться: “А вот как я тебя
сейчас защекочу-у!”
[440]
Сеть, ответственная за радость от игры, тесно переплетена с
нейронными сетями, которые заставляют детей смеяться от щекотки
[441]
.
Таким образом, желание играть заложено в нашем мозге, и это буквально
бросает нас в водоворот общения.
Исследования Панксеппа поднимают любопытный вопрос: как же
называть детей, которые ведут себя гиперактивно, импульсивно, не могут
сосредоточиться, постоянно переключаются с одного действия на другое?

---

Кто-то видит в таком поведении признаки синдрома дефицита внимания и
гиперактивности (СДВГ), в эпидемических масштабах поражающего
школьников, по крайней мере в США.
Но Панксепп, перенося на людей результаты своих экспериментов с
крысами, расценил такое непостоянство как признак активности нейронной
системы,
ответственной
за
игры.
Он
отметил,
что
все
психостимуляторы
[442]
, которые прописывают детям с СДВГ, снижают
активность “игровых модулей” мозга животных и, видимо, так же
подавляют желание играть у детей. Панксепп предложил фундаментально
иной, но пока еще не опробованный выход – позволить таким детям излить
свой игровой потенциал ранним утром, дав им вдоволь нарезвиться и
навозиться, и тогда в классе им будет уже легче сосредоточиться
[443]
. (Если
подумать, именно так поступали с нами в начальной школе, когда о СДВГ
никто еще и не слышал.)
Если говорить о развитии мозга, то время, потраченное на игру,
окупается ростом нейронов и образованием синаптических связей. Игры
укрепляют нейронные пути. Более того, играя, человек нарабатывает что-то
вроде харизмы: взрослые, дети и даже лабораторные крысы предпочитают
компанию тех членов своего общества, кто больше всех играл
[444]
. В
игровую нейронную сеть, относящуюся к нижнему пути, явно уходят
какие-то древние корни социального интеллекта.
При взаимодействии множества регуляторных систем мозга игровая
сеть пасует перед отрицательными эмоциями – тревожностью, гневом и
огорчением: все они подавляют желание играть. И действительно, ребенок
устремляется играть только тогда, когда чувствует себя защищенным, когда
налаживает отношения с новыми знакомыми и осваивается на новой
площадке. У всех млекопитающих тревожность подавляет игровое
поведение, что, без сомнения, отражает особенности устройства мозга,
обусловленные приоритетом выживания.
По мере взросления у ребенка развивается сеть контроля эмоций – вот
она-то и подавляет неудержимое желание резвиться и хихикать. К
подростковому возрасту регуляторные цепи префронтальной коры
созревают достаточно, чтобы ребенок мог соответствовать требованию
общества “не валять дурака”. Энергия постепенно перенаправляется на
более
“взрослые”
удовольствия,
и
детские
игры
становятся
воспоминанием.