История отечественной литературы

Федякин С. Драматургия Болдинской осени
[…] Время предсвадебное, ожидание многих затрат при явной нехватке средств. Осень – это и пора творчества. Всё сошлось воедино. Обстоятельства могут быть выдуманы. Но то, вокруг чего завязываются драматические узлы, – деньги (скупость), гений (творчество), любовь (к женщине вообще и к отдельной женщине) – очень личное. Многие драматические замыслы пришли из Михайловского. Но идея пьесы о Марине Мнишек, о воплощённом в ней человеческом честолюбии сейчас мало волнует поэта. Она так и останется в «мире возможностей». Герои Пушкина приходят из европейской истории (конец эпохи рыцарства), из истории музыки, из мировой литературы. Но сквозь них поэт пытается разглядеть что-то большее, нежели только «сюжеты».
Он даже пытается определить жанр новой своей драматургии: «драматические изучения», «опыты драматических изучений». Брюсов скажет после, что здесь Пушкин изучал саму драматическую форму и ничего более. Не чересчур ли поспешное мнение? Будущее полно неопределённости, вокруг бушует холера, а поэт изучает «драму, как таковую»? Сам Пушкин склонен был на свою драматургию смотреть иначе: «Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах» (Статья «О народной драме и о «Марфе Посаднице» М.П. Погодина», написанная Пушкиным в ноябре 1830 г.).
По первому впечатлению «Борис Годунов» далеко отстоит от «маленьких трагедий». Там – русская история, здесь – история европейская, различные её эпохи, различные её лики. При этом сами по себе события – не столь «исторические», сколь легендарные. Но, отступая от этого внешнего несходства, чувствуешь внутреннее родство.
В «Годунове» ощутимым становится мир возможностей: царь Димитрий живёт как идея, но эта идея, оказывается, способна сокрушить целое государство. Историей управляют скрытые силы. Само слово «кровь», столь важное в трагедии, это – в буквальном смысле – то, что «сокрыто», то есть нечто сокровенное.
Это – тайная сила бытия, жизни, истории.
В «маленьких трагедиях» всё действие происходит в мире возможного. И речь постоянно идёт о сокровенном. Скупой рыцарь не просто «прячет» сундуки с золотом.
Я свистну, и ко мне послушно, робко
Вползёт окровавленное злодейство, И руку будет мне лизать, и в очи
Смотреть, в них знак моей читая воли.
Мне всё послушно, я же – ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен; Я знаю мощь мою: с меня довольно Сего сознанья...
Этот монолог – целое мировоззрение. Золото обладает не только явной силой, но и тайной. Явленное богатство заставляет считаться с его обладателем. Но тайное – порождает легенды, зависть, злость, чувство зависимости и бессилия. Быть скрягой, питаться сухими корками – и сознавать свою тайную силу, которая – при одной лишь мысли людей о золоте – оживает и начинает править миром. Всё тайное станет явным – гласит древняя библейская мудрость. Но золото становится явью, становится силой, даже будучи скрытым богатством, сокровищем. Тайные подвалы Скупого рыцаря – царство запертых в сундуках демонических сил, его монолог – молитва, возносимая золотому тельцу. Альбер, готовый по-рыцарски отдать больному кузнецу последнюю бутылку вина, Альбер, с ужасом отвергнувший самую мысль об отравлении отца, уже «болеет» этим демоном.
Геройству что виною было? – скупость – Да! заразиться здесь не трудно ею Под кровлею одной с моим отцом.
Рыцарское непричастие к покушению на отца втягивает Альбера в трагическое противостояние. И вот он готов уже переступить через жизнь родителя. Золото нудит к жестокости. Ранее готовый сносить унижения и бедность, в последней сцене Альбер готов поднять руку на отца. «Поднявший меч от меча и погибнет». Вызов старика лишь по внешности подобен вызову «рыцарскому». Но и порыв сына уже озарён улыбкою золотого тельца. Последняя реплика из «Скупого рыцаря» обращена в будущее: «Ужасный век, ужасные сердца!» Обращена и к следующей «маленькой трагедии» Пушкина.
Споры о смерти Моцарта. Они не затихают и по сей день. И Пушкин услышал немало укоров современников. Легенда могла ведь далеко отстоять от действительности. Но видение поэта – особое: