История отечественной литературы

«В первое представление Дон Жуана, в то время когда весь театр, полный изумлённых знатоков, безмолвно упивался гармонией Моцарта, – раздался свист – все обратились с негодованием, и знаменитый Салиери вышел из залы – в бешенстве, снедаемый завистию.
Салиери умер лет восемь тому назад. Некоторые немецкие журналы говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении – в отравлении великого Моцарта. Завистник, который мог освистать Дон Жуана, мог отравить его творца» (Заметка Пушкина 1832 г., озаглавленная публикаторами «О Сальери»).
Пушкин и здесь верен «миру возможностей», ибо согрешивший в мыслях – уже грешен.
Эту трагедию будут особенно любить потомки. Она породит множество «прочтений». Проблема зависти, проблема «гения и злодейства», два начала творчества – интуитивное и рациональное – всё здесь явлено. Пушкинские Моцарт и Сальери превратились в символы. В их противостоянии – как в любом символе – зреет невероятное количество толкований. И снова речь идёт о сокровенном. Гений – явление, которое лежит за пределами «человеческого только человеческого». Гений ощущает на себе дыхание Творца.
Гениальность, тайные пружины которой всегда скрыты от
«непосвящённого», мучит «труженика» Сальери. В его сознании не вмещается чудовищная несправедливость: Божья благодать легла на «гуляку праздного». И он пытается земным судом противостоять Воле Божьей.
Уже в двадцатом веке будет замечено, что иногда «сальери» как творческий тип способен брать верх над «моцартом». Сальери скуп: он бережёт свой дар; Моцарт беспечен: разбазаривает свой талант с ошеломительной лёгкостью. Сальери ценит свою «избранность», ему претит фамильярное отношение к «храму искусства». И потому он отвернётся от музыканта, который не способен понять глубину исполняемого сочинения: Мне не смешно, когда фигляр презренный Пародией бесчестит Алигьери.
Моцарт – не только слушает нищего скрипача. Он приводит его с собой. Не разумом, но чувством он ощущает: и высокое, и низкое, и гениальное, и смешное – это всё мир Божий. Сальери обожествляет искусство. И этим – идёт против Творца, а значит, и против творчества. Ибо «Дух дышит, где хочет».
Трагедия Пушкина будто написана о том времени, которое придёт через столетие. Рациональное начало человеческого ума начнёт вытеснять интуицию. В споре вдохновения («Дух Божий») и ремесла последнее начнёт брать верх. Рассчитанное до мелочей, оно начнёт вытеснять органическое искусство. Произведения перестанут рождаться. Их начнут «делать». Поэта и писателя вытеснит юркий, «всё умеющий» и на всё способный литератор.
В начале ХХ века заговорят об «антиискусстве». Оно идёт на смену искусству неуклонно и неумолимо. И несёт с собой ту изощрённую механику «навыков», которая будет травить любое органическое начало. Пушкинский Сальери стоит у истоков этого явления.
«Гений и злодейство – две вещи несовместные». Афоризм, зацитированный почти до бессмыслицы. Ведь злодейство – это не только убийство.
…И не уйдёшь ты от суда мирского, Как не уйдёшь от Божьего Суда.
Слова, произнесённые в келье Пимена Отрепьевым. Их начинает слышать и Сальери, когда уже всё совершил. Злодейство начинается именно с отказа от Божьего Суда. Страшно не желание «поверить алгеброй гармонию». Страшно сделать эту поверку торжеством алгебры – слабой тени живого мира.
Вопль Сальери, венчающий драму Пушкина, долетает и до слуха Дона Гуана. Ведь эта драма – не просто о «вечном любовнике», но о том сокровенном начале (любовь), которое движет миром.
Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает; Но и любовь мелодия...
Почти вскользь брошенная реплика связывает «Каменного гостя» с «Моцартом и Сальери». Здесь герой Пушкина преображён до неузнаваемости. Дон Гуан – «моцарт» в «науке страсти нежной», сладкоголосый, вдохновенный импровизатор. К сердцу каждой жертвы находит он особый путь. (Добившись согласия Донны Анны на свидание, он радуется совершенно по-детски.) Те же ли чувства он испытывает при каждой своей победе? Я счастлив!.. «Завтра – вечером, позднее…» Мой Лепорелло, завтра – приготовь...