История отечественной литературы

Клянись же мне, с поднятой к небесам Увядшей, бледною рукой – оставить В гробу навек умолкнувшее имя!
Остальное – слово, обращённое «внутрь»:
О, если б от очей её бессмертных Скрыть это зрелище! Меня когда-то Она считала чистым, гордым, вольным — И знала рай в объятиях моих...
Где я? Святое чадо света! вижу Тебя я там, куда мой падший дух Не досягнёт уже...
Дело не в том, кто в последнем споре прав. Последняя «маленькая трагедия» говорит совсем не об этом.
Борис Годунов, взойдя на престол, уже обречён, хотя ещё не знает этого. Скупой рыцарь – знает: свои сокровища ему в «иной мир» не унести, и сознание неизбежного расставания с ними мучает его. Не разглядел он лишь то, что смерть уже стоит за его плечом. Моцарт вроде бы не знает ничего о скорой гибели, но, как подлинный творец, он ощущает мрачное веяние «миров иных». Дон Гуан, предчувствуя опасность, идёт ей наперекор.
«Пир во время чумы» – это уже целый мир обречённых. Название драмы стало не только крылатой фразой, но почти символом человеческого бытия в эпоху технической цивилизации. Человек живёт, почти лишённый собственной истории, а значит, и собственного прошлого. Пушкин в понимании такой эпохи доходит до ясновидения.
«Утопим весело умы», – поёт Вальсингам. Сам же – всё время помнит: это он требует помянуть «весельчака» Джаксона, ушедшего «в холодные подземные жилища», и выпить «в молчанье», это он просит Мери спеть «уныло и протяжно» одну из «родимых песен», и сам, вместо «буйной вакхической песни», поёт иное: гимн Чуме. «Помни о смерти!» – сквозит в каждом его слове, в каждом движении.
Но жива в нём и память о невозвратном прошлом, за которым – лицо покойной жены, уже не существующее, уже недосягаемое (как это созвучно пушкинскому: «Чёрт догадал меня грезить о счастии...»). Мери, смиренная, самоотверженная – поёт не только от своего имени. В трагически-светлой её песне: «...И когда зараза минет, посети мой бедный прах. А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах» – и его, Вальсингама, прошлое. Параллель: Дженни — Эдмонд и Матильда – Вальсингам – подчёркивается и судьбами героев: первой гибнет женщина.
Песня Мери и гимн Председателя – два «полюса» трагедии. Народная память, «вечность» (в песне) – и творчество, овеянное дыханием смерти; прошлое Вальсингама – и его «нынешнее». После смерти жены (Дженни — Матильды) жизнь рухнула. Та жизнь, её извечный смысл (любовь, жена, дом) перестали существовать. И Председатель в оставшиеся ему дни пытается вдохнуть новое содержание. «Что делать нам? и чем помочь?» – вопрос, прозвучавший в гимне, уже был задан самому себе.
Как «главный идеолог» пира – Председатель совершенно не понят пирующими. «Утопим весело умы...» – для большинства это – всё, для Вальсингама – только средство. Усилие его – вдохнуть новый смысл в оставшуюся жизнь – усилие героическое. Тем более что уже нет времени: никакая идея не успеет пустить корни, дать росток и – ожить. (Идеал остаётся в прошлом: умершая жена и сейчас для него «Святое чадо света».) Уже нет выбора. Идея должна сжаться в мгновение. Для Молодого человека и прочих смысл мгновения – забыться, перебить страх смехом (его постоянные призывы к веселью как к единственному спасению). У Вальсингама – иное: каждая строфа – шаг к этому озарению.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…
Это – не гимн риску: рискующий может иметь надежду. Единственное, что остаётся обречённому, – это жить. Но жизнь особенно отчётливо и полно переживается как жизнь (осознанная и прочувствованная до всей её глубины) – на краю гибели. Вальсингам стремится в одном мгновении ощутить жизнь настолько полную, что это мгновение будет равнозначно бесконечности, – «бессмертья, может быть, залог». Так Достоевский будет вспоминать о последних минутах перед казнью, где несколько минут – это «невероятно много». Весь остаток жизни надо свести к ожиданию у «бездны мрачной на краю», к предчувствию мига падения, чтобы в это последнее мгновение время остановилось или – как скажет Кириллов в «Бесах» Достоевского: «Время не будет, потому что не надо».
Но и это не предел. Вальсингам славит Чуму за новое ощущение жизни, уже раздвигая это последнее, итоговое мгновение, вбирая его в настоящее, текущее время: