История отечественной литературы

Я счастлив, как ребёнок!
Ни тени притворства. Блистательная словесная импровизация – и ответная благосклонность. Восторг Гуана лежит вне того чувства, которое испытывает искусный игрок. Кажется, раньше он любил «женщину как таковую», теперь же подходит к чему-то необычному, никогда ранее не испытанному.
Я только издали с благоговеньем
Смотрю на вас, когда, склонившись тихо,
Вы чёрные власы на мрамор бледный
Рассыплете…
Как неожиданен для обычного «донжуана» этот крупный план. Пушкинский герой не просто «наблюдает», «следит». Он – всматривается в детали, схватывает жесты. В сущности – боготворит.
Но этот же счастливец-«повеса» так легко перешагивает через жертвы. В чужой гибели находит лишь эстетику. О бедной Инезе вспоминает не как о погибшей душе, но как о печальной мелодии.
«Моцарт», который сузился до одной чувственности.
«Гений и злодейство» – в едином облике.
Не потому ли история о первой подлинной любви Дона Гуана становится историей его гибели?
Сначала он чувствует только интерес:
Под этим вдовьим чёрным покрывалом, Чуть узенькую пятку я заметил.
Потом – неизъяснимое, мучительное чувство:
Пусть бедный прах мой здесь же похоронят
Не подле праха, милого для вас,
Не тут – не близко – дале где-нибудь,
Там – у дверей – у самого порога,
Чтоб камня моего могли коснуться
Вы лёгкою ногой или одеждой, Когда сюда, на этот гордый гроб
Пойдёте кудри наклонять и плакать.
Ревность? Если бы Командор оставался жив. Но ведь покойник преображён смертью:
Какие плечи! что за Геркулес!..
А сам покойник мал был и щедушен.
Покойный Дон Альвар будто возымел особую власть над своей вдовой. Она приезжает навестить его прах, живёт затворницей («Я никого не вижу с той поры, как овдовела...»), вне привычной жизни («Вы развлекли меня речами светскими; от них уж ухо моё давно, давно отвыкло»). Но ведь вдова и есть «вестник смерти». И траур её – не только память о покойном, это и её путь к нему. В устах Дон Гуана привычное видится неисполнимым:
Когда б я был безумец, я бы ночи
Стал провождать у вашего балкона,
Тревожа серенадами ваш сон…
Его серенады заменили её молитвы. И Дон Гуан чувствует, что и Командор ждёт этих «заупокойных серенад»:
…Без неё –
Я думаю – скучает командор.
Донна Анна — через свои молитвы, через чёрное покрывало – несёт на себе черты мира загробного. Судьба её, как всякой вдовы, – нести печать скорби, весть из мира загробного в мир земной. Не полюбил ли вечный удачник Дон Гуан в её облике свою собственную смерть?
Он, кажется, столь же находчив в разговоре, как и всегда. Он помнит искусство обольстительных речей. Но вдруг – с уст его срывается странное признание:
…счастлив, чей хладный мрамор Согрет её дыханием небесным И окроплён любви её слезами...
На решающем свидании Гуан заранее предвидит: «Идёт к развязке дело!» Но к какой? К завоеванию очередного женского сердца? Или к собственной гибели?
Я, командор, прошу тебя прийти К твоей вдове, где завтра буду я, И стать на стороже в дверях.
Это мало похоже на шутку. Это – вызов, и не только Командору. Лепорелло приглашает статую от имени своего хозяина с трепетом. И его ужас – это ужас человека, который видит ответ богохульнику. И возглас самого Гуана «О Боже!» – не междометие. Он точно восходит к Той Силе, которой вызов брошен. Последняя сцена – борьба предчувствия, любви и личной отваги. Он склоняет к благосклонности сердце живой женщины – и вместе с её вниманием привлекает к себе внимание смерти. Касаясь её дыхания – он касается и её траура. И всё же идёт наперекор предчувствиям и возможной гибели.
Как неожиданно совпадает этот мотив с судьбой самого Пушкина! Он готовится шагнуть в семейную жизнь. И в Дон Гуане, тоже – «гуляке праздном», словно казнит своё прошлое. В Командоре будто предчувствует своё будущее. Не попытался ли он в этих образах «проявить» что-то из своего будущего? Не хотел ли произведением «обмануть судьбу»?
Замыслы предыдущих «маленьких трагедий» уже носились перед мысленным взором поэта ранее. «Пир во время чумы», вариация на тему вильсоновской трагедии «Чумной город», своим появлением обязан только осени 1830 года. «Пир…» оказался почти исповедью.
Последние слова трагедии («Пир продолжается. Председатель остаётся погружённый в глубокую задумчивость») говорят о том, что ставить точку Пушкин в споре Председателя со Священником не хотел. Последние слова Вальсингама – не столько его диалог со Священником, сколько внутренний диалог Председателя с самим собой. Имя «жены похоронённой» («Матильды чистый дух») в устах незваного гостя вызвало взрыв внутренней боли. Ответ Священнику занимает в этом монологе только три строки: