Настоящей выпускной квалификационной работы «Поэтика имени в творчестве И. А. Бунина». Количество страниц работы: 136. Список использован

ницкий, Ивлев, Иванов), и отчеств, образованных от этих имен, а также их со-
четания (Иван Алексеевич, Иван Иванович, Алексей Алексеевич). То есть Бу-
нин как творец индивидуального мифа несомненно ориентируется на соци-
ально-харизматические функции личного имени и отчества.  
Нередко такие герои обладают автобиографическими чертами Бунина 
или особыми маркерами, указывающими на его рефлексию о собственном 
имени. Е.В. Капинос в статьях «―Некто Ивлев‖: возвращающийся персонаж 
Бунина» (2010) и «Автоперсонаж и онейрическое пространство в рассказе 
И.А. Бунина ―Зимний сон‖» (2011) говорит о том, что фамилия Ивлев, встре-
чающаяся в трех рассказах писателя «Грамматика любви» (1915), «Зимний 
сон» (1918) и «В некотором царстве» (1923) является анаграммой имени и 
фамилии самого Бунина – «Иван Алексеевич»
8
. В комментарии к «Граммати-
ке любви» автор пишет так: «выдумал и написал рассказ с заглавием этой 
книжечки (от лица какого-то Ивлева, фамилию которого я произвел от на-
чальных букв своего имени и моей обычной подписи)» [IV, 667]. Рассматри-
вая Ивлевых трех рассказов, Капинос видит образ, эволюционировавший из 
второстепенного героя, за которым едва заметно скрывается писатель 
(«Грамматика любви») в прямого посредника между «миром автора и миром 
героев» [Капинос, 2010: 143], превращающегося в alter-ego Бунина
9
.
Таким образом, несмотря на то, что в русской литературе писатели не-
однократно использовали в своем творчестве экспрессивные возможности 
7
Подробнее об этом см.: [Там же: 172]. 
8
О тайнописи в поэтике Бунина и акмеистов см. в параграфе «Имя и поэтический неосинкретизм» главы 3 
настоящей работы. 
9
Подробнее об этом см.: [Там же: 132-143]; [Капинос, 2011: 52–58]. 

---

41 
фамилии, в творчестве Бунина эту задачу выполняют личное имя и отчество. 
Немаловажным является то, что такое действие помещает Бунина на проти-
воположный по отношению к модернистам полюс.
Последние в своем стремлении полностью обновить старый мир, отка-
зываются от предшествующей традиции, своих корней (от отчества) и под-
вергают мифологизации именно фамилию или, часто, литературное имя
10
. 
Так, в воспоминаниях о Горьком Бунин отмечал его чудной псевдоним: «был 
известен как фельетонист, ибо писал и фельетоны (в ―Самарской газете‖), 
подписываясь: Иегудиил Хламида» [VI, 578]. В «Окаянных днях» дважды 
отмечено то, что «Маяковского звали в гимназии Идиотом Полифемовичем» 
[Бунин, 2014: 49], причем во втором случае в достаточно красноречивом кон-
тексте: «Ленин и Маяковский (которого еще в гимназии пророчески прозвали 
Идиотом Полифемовичем) были оба тоже довольно прожорливы и весьма 
сильны своим одноглазием. И тот и другой некоторое время казались всем 
только площадными шутами. Но недаром Маяковский назвался футуристом, 
то есть человеком будущего: полифемское будущее России принадлежало 
несомненно им, Маяковским, Лениным (курсив наш. – Я.Б.)» [Там же: 107].
В противоположность такой тенденции Бунин никогда не брал себе 
вымышленного имени и неизменно подписывал свои произведения как «Ив. 
Бунин».
Однако клишированный тезис (во многом созданный самим Буниным 
как элемент его автоописания) об отталкивании и неприятии модернистской 
эстетики продуктивно преодолевалось в работах позднесоветского и постсо-
ветского времени – прежде всего в статьях О.В. Сливицкой
11
, монографии 
Ю. Мальцева
12
и в диссертации Т.М. Двинятиной
13
, впервые остро поставив-
шей проблему «Бунин и акмеизм». Сами художники, принадлежавшие раз-
ным эстетическим «лагерям», неоднократно, как подчеркивает Т.М. Двиня-
10
Подробнее о мифологизации родового и литературного имени модернистами см.: [Мароши, 2000: 171-234; 
238-336]. 
11
См.: [Сливицкая, 1968, 1970, 1995]. 
12
См.: [Мальцев, 1994]. 
13
См.: [Двинятина, 1999].

---

42 
тина, подтверждали взаимонеприятие нелестными высказываниями друг о 
друге. Однако в результате анализа поэтики оказывается, что постреалисти-
ческая система Бунина и постсимволистские системы акмеистов обладают 
некоторым набором совпадающих свойств. В частности, это касается литера-
турной позиции, то есть отношений поэта (поэтической школы) к предшест-
вующей традиции и к современному состоянию литературы. Исследователь-
ница делает вывод о присущем обеим сопоставляемым системам стремлении 
к независимости от каких бы то ни было мировоззренческих и – шире – вне-
литературных идей
14
. Продолжением этой тенденции являлось признание са-
моценным слова как атомарной единицы художественного творчества. Клю-
чевые особенности понимания художественного слова акмеистами были 
приведены нами выше. Теперь необходимо прояснить, насколько выдвину-
тые теоретические тезисы полезны и операциональны при анализе индивиду-
альной художественной системы Бунина.
Во-первых, как и акмеистов, Бунина явно раздражало не совпадающее с 
его этико-эстетическими требованиями, непочтительное обращение со сло-
вом символистов. «Но вы преувеличиваете его [А.А. Блока] ужасно! Музыка 
или то, что Зинаида Гиппиус называет ―магией‖, – это в его стихах, конечно, 
есть. Но со словом он обращался Бог знает как! Впрочем, не он один, а всѐ 
его окружение» [Адамович, 1996: 151]. Бунин считал слово хранителем па-
мяти, и сам занимал по отношению к нему позицию охранительную – что со-
ответствует неотрадиционалистской линии литературы XX века [Тюпа, 1998: 
98]. Так, в речи на юбилее газеты «Русские ведомости» (1913) писатель гово-
рит: «Испорчен русский язык (в тесном содружестве писателя и газеты), уте-
ряно чутье к ритму и органическим особенностям русской прозаической ре-
чи, опошлен или доведен до пошлейшей легкости – называемой ―виртуозно-
стью‖ – стих, опошлено все» [VI, 612]. Бунину, как и акмеистам, не свойст-
венно было воспринимать слово исключительно как средство передачи зна-
чений. Большое внимание он обращал именно на внешний, материальный 
14
Подробнее о сходстве литературной позиции Бунина и акмеистов см: [Двинятина, 1999: 60-77]. 

---

43 
облик слова: фонетико-произносительный и начертательный. Слово, и даже 
отдельная буква русского языка перестает восприниматься как условный 
знак, а становится предметом любования и оценки: «А у вас есть нелюбимые 
буквы? Вот я терпеть не могу букву ―ф‖. Мне даже выводить на бумаге это 
―ф‖ трудно, и в моих писаниях вы не найдете ни одного действующего лица, 
в имени которого попадалась бы эта громоздкая буква» [Бахрах, 2000: 129], – 
записывал за Буниным свидетель его трудов в 1940-е гг. А. Бахрах. В днев-
никах писателя сохранились записи о том, что замысел произведений часто 
отталкивался от звукового восприятия речи – тоже своего рода любования. В 
заметке «<Как я пишу>» читаем: «Как возникает во мне решение писать?.. 
Чаще всего совершенно неожиданно <…> Не готовая идея, а только самый 
общий смысл произведения владеет мною в этот начальный момент — лишь