Настоящей выпускной квалификационной работы «Поэтика имени в творчестве И. А. Бунина». Количество страниц работы: 136. Список использован
Download 0.91 Mb. Pdf ko'rish
|
|
Темны, как путь в загробном мраке:
Сокрыл их тайну Мохаммед...» «Молчи, молчи! – сказал он строго,– Нет в мире бога, кроме бога, Сильнее тайны – силы нет» (Курсив наш. – Я.Б). <…> [I, 158] Афористическое завершение высказывания персонажа ясно соединяет божественную сущность и сущность тайны. Бог становится тайной тайн и знаки его «темны», закрыты, на их постижение наложен запрет. Особый интерес для нас представляет стихотворение «Памяти друга» (1916). Во-первых, уже в его названии делается акцент не просто на безы- мянности, но на осознанном и намеренном сокрытии имени «друга», притом что, как следует из реального комментария, текст написан на смерть вполне конкретного человека – художника В.П. Куровского, покончившего жизнь самоубийством. Таким образом, сокрытие имени делается осознанным прие- мом: само название бросает читателю вызов разгадать того, кому же посвя- щено стихотворение. Во-вторых, в стихотворении проходят образы, связан- ные с переходом из телесного в бесплотное. Неназванный друг говорит о сне, в котором он был божественным духом и мог обнять мир, но наяву ему ме- шает сделать это именно телесная воплощенность. Лирический герой отвеча- ет желанию друга быть сразу всем: 18 Подробнее об этом см.: [Двинятина, 1999: 123-124] . 67 <…> Как эта скорбь и жажда – быть вселенной, Полями, морем, небом – мне близка! Как остро мы любили мир с тобою Любовью неразгаданной, слепою! Те радости и муки без причин, Та сладостная боль соприкасанья Душой со всем живущим, что один Ты разделял со мною,– нет названья, Нет имени для них,– и до седин Я донесу порывы воссозданья Своей любви, своих плененных сил... (Курсив наш. – Я.Б.) <…> [I, 337] Тело воспринимается лирическим героем как плен, мешающий соеди- ниться с живым миром. Выход из этого плена осуществляет «друг»: он уми- рает и уходит из мира. Герой же остается в плену и страдании, но все-таки в мире, рядом с живущим, хотя и недостижимым. И герой при этом не может превозмочь свою негармоничную природу: он не может ни расстаться с ми- ром, ни перестать пытаться облечь в плоть слов свою любовь, свой порыв. Стихотворение завершается словами: <…> Зачем я этот вечер вспоминаю, Зачем ищу ничтожных слов, – не знаю. (Курсив наш. – Я.Б) [I, 337] Можно сказать, что поиск слов осознается здесь в той же перспективе, что у героя мандельштамовского произнесения божественного имени в «И поныне на Афоне…»: как «ересь», в которую мы постоянно впадаем. При этом, несмотря на то, что в рассматриваемом стихотворении в действитель- ности не поставлена проблема человеческого имени, герой не может подоб- рать своим мукам не просто «название», а имя. Названия вещей оказываются их именами, поэтому любое номинативное слово вообще может рассматри- 68 ваться как личное имя. Кроме того, в утверждении «ничтожности» слов от- крывается одна из важнейших проблем художественной системы Бунина, ко- торая будет подробно рассмотрена в параграфе «Имя, письмо, изображение: эпитафии и кладбищенские портреты у Бунина: ―Легкое дыхание‖, ―Огнь пожирающий‖» четвертой главы настоящей работы. Можно заметить, следовательно, что имя собственное начинает вбирать в себя как признаки других разрядов всего класса номинатива, так и призна- ки глагола (перформативность). Та же логика, но в обратном направлении, прослеживается в более ран- нем стихотворении «К прибрежью моря длинная аллея…» (1900): <…> А на скамье меж ними одиноко Сидит она... Нет имени для ней, Но знаю я, что нежно и глубоко Она с душой сроднилася моей. (Курсив наш. – Я.Б.) <…> [I, 96] Здесь сила загадки имени героини ослаблена, так как герой в категорич- ном выражении заявляет, что имени нет, и тем ставит точку в попытке узнать имя. Если в начале героиня предстает сидящей фигурой, окруженной матери- альными культурными артефактами, то при переключении точки зрения с этого якобы внешнего плана на внутреннюю речь героя, становится ясно, что героини так таковой, как конкретного лица – нет. То, о чем говорит лириче- ский герой – не земная, воплощенная женщина, но женская душа, слитая с его собственной душой, мечта, любовь, а затем и любовь к самой любви. Яс- но, что все это не раздробленные части, а одно и то же, целое, но никак не оформленное, бестелесное. Если имя – последний слой тела, по Флоренско- му, то ясно, почему здесь изначально отсутствует имя: бестелесное не долж- но иметь и «последнего слоя тела». 69 Возвращаясь к выявленной В.И. Тюпой перформативности лирического текста, следует совместить ее с также указанным тождеством слова и лично- го имени в поэтике Бунина. Этот аспект понимания слова обнаруживается, например, в стихотворе- нии «Закон» (1906-1907): Во имя бога, вечно всеблагого! Он, давший для писания тростник, Сказал: блюди написанное слово И делай то, что обещал язык. Приняв закон, прими его вериги. (Курсив наш. – Я.Б) <…> [I, 223] Сам глагол «обещать» относится к разряду перформативных глаголов. Слово закона отождествляется с вещью – с веригами. Что же касается перформативности имени, интересно и показательно то, что дело всегда связывается с забвением и со смертью. В стихотворении «На пути из Назарета» (1912) читаем: <…> Там, под плитами, почиют Короли, святые, папы, Имена их полустерты И в забвении дела (Курсив наш. – Я.Б). <…> [I, 266] Именно в этом «месте» у Бунина вдруг совмещаются две стороны име- ни: вещность и развоплощение. Имя может иметь только тот, у кого есть обе составляющие: и дух, и тело. После смерти имя покидает тело вместе с ду- хом. Так происходит в стихотворении «Берег» (1909): <…> У него ни имени, ни отчества, Ни друзей, ни дома, ни родни <…> [I, 248] 70 От умершего остается только тело, названное «немым двойником», оди- нокое и тихое. Персонаж теряет душу, имя и способность говорить, и все эти утраты равнозначно лишают его прикрепленности к земному миру, всех свя- зей с ним. В вышеприведенном стихотворении на могильной плите имени нет, или оно нечитаемо, нераспознаваемо, что и приводит к забвению человека. В стихотворении «Без имени» (1906–1911), в заглавии которого вновь возника- ет загадка, обнаруживается, что имя, как любая вещь, может быть украдено: <…> Но лик сокрыт – опущено забрало. Но плащ истлел на ржавленой броне. Был воин, вождь. Но имя Смерть украла И унеслась на черном скакуне (Курсив наш. – Я.Б.) [I, 258]. То, что Смерть забирает не столько душу, сколько имя воина, героя, обуславливает то, что восхваляющие его дела «саги» 19 поются «беззвучны- ми». Слава героя обречена, дела его вскоре забудутся вместе с тлением оде- жды и защитной брони. Имя как последний слой тела является и последним слоем защиты человека, поэтому Смерть неспроста выбирает самую верную мишень. При этом загадка здесь удваивается сокрытием не только имени, но и одновременно и лица воина. Таким образом, мы видим, что поэтика имени собственного в поэзии Бунина связана с возрождением в лирике архаических тенденций, прежде всего – тяготения к традиционному синкретизму. Нераздельность- неслиянность исконных форм лирики находит крайнее воплощение в изна- чальной предельно плотной, сгущенной и цельной сущности имени собст- венного. Поэтому имя оказывается точкой, через которую становится воз- можным наблюдение за закономерностями и особенностями поэтики лириче- ского текста в целом. В поэтике Бунина возвращение к синкретизму наблю- 19 Строка «Поют над ним узорной вязью саги» при этом еще раз подчеркивает вещность слова: слово – ткань. 71 дается, в частности, в обретении словом «магической» функции, благодаря чему оно одновременно и становится действием, и оказывается способным влиять на внеположный поэзии эмпирический мир. Это, в свою очередь, дает возможность наблюдать не только за свойствами поэтического текста (на- пример, за субъект-объектными отношениями), но и делать выводы о миро- понимании писателя (например, о бунинской религиозности, о совмещении в его лирике тела и духа, слова и дела). Download 0.91 Mb. Do'stlaringiz bilan baham: 
|