Настоящей выпускной квалификационной работы «Поэтика имени в творчестве И. А. Бунина». Количество страниц работы: 136. Список использован

ГЛАВА 3. ИМЯ СОБСТВЕННОЕ В ПОЭЗИИ БУНИНА 
3.1. Имя и поэтический неосинкретизм 
Эпоха синкретизма не могла окончиться бесследно, не отразившись в 
культуре последующих эпох. Одним из таких следов стала перенятая у ар-
хаического словесного знака иконичность имени собственного. В.В. Мароши 
в монографии «Имя автора: историко-типологические аспекты экспрессивно-
сти» (2000) отмечает, что в демифологизированном обществе именно имя 
чаще всего стало подвергаться мифологизации [Мароши, 2000: 11]. Этой же 
проблеме посвящена написанная в соавторстве этапная статья Ю.М. Лотмана 
и Б.А. Успенского «Миф – имя – культура» (1973), ставшая классической для 
исследователей поэтики имени. Авторы называют мифологическим сознание, 
которое способно порождать мифы [Лотман, 1992: 59]. Анализируя имя соб-
ственное как объект архаического мира, они приходят к выводу о том, что с 
позиций мифологического сознания именем могла являться не только группа 
личных имен в собственном смысле слова, но и любое слово вообще [Там же: 
60]. Например, это ярко проявляется в том, что акт творения был тождестве-
нен акту номинации, процесс переименования – процессу трансформации 
объекта
16
, табуированные нарицательные имена в ряде случаев отождествля-
лись с обозначаемым объектом (названия болезней). Это свойство собствен-
ных имен показало их асемиотический характер, так как исключало свойство 
конвенциональности, присущее любому языковому знаку [Там же: 62]. В 
пример исследователи приводят ситуацию, когда в XVIII веке Петра I назы-
вали «антихристом». Для одних людей это была личностная характеристика 
Петра (работа немифологического сознания), а для других Петр I действи-
тельно был антихристом (работа мифологического сознания). Отдельные для 
16
Подробнее об этом см.: [Успенский, 1994]. 

---

61 
немифологического сознания объекты «Петр» и «антихрист» в мифологиче-
ском сознании сливаются в одно [Лотман, 1992: 61]. 
Такое особое положение имен собственных позволило Ю.М. Лотману и 
Б.А. Успенскому говорить о том, что имена не только составляют категорию 
естественного языка, но и являются частью мифологического пласта в языке 
[Там же: 62] (наряду с звукоподражаниями, отдельными формами экспрес-
сивной лексики, так называемыми nursery-words и т.д.). Другим ярким при-
мером действия мифологического сознания в русской культуре является по-
нимание реформ и самого образа Петра I в России в XVIII 
‒ XIX вв. Совре-
менники воспринимали эпоху как полное перерождение, создание совершен-
но новой страны. И обновление сопровождалось всеохватывающим переиме-
нованием: «смена названия государства, перенесение столицы и дача ей 
―иноземного‖ наименования, изменение титула главы государства, названий 
чинов и учреждений, перемена местами ―своего‖ и ―чужого‖ языков в быту и 
связанное с этим полное переименование мира как такового»
[Там же: 70–71]. 
Схожие тенденции смыслообразования можно наблюдать и в имеславии. 
Из главного догмата этого религиозно-философского течения, гласившего, 
что «Имя Бога есть сам Бог», закономерно вытекало особое отношение к 
имени Иисуса: в среде афонских монахов произносить божественное имя 
всуе было запрещено. Возрождение магической функции слова, когда воз-
можным становится действие словом, возвращает нас к архаическому вос-
приятию слова мифологическим сознанием, к эпохе синкретизма. Это от-
правляет нас к лингвистике и к выделенной ей категории перформативности.
М.Д. Шевеленко отметила, что модернисты, усмотрев в имеславии отго-
лоски особенно обсуждаемой проблемы о знаковой природе языка, легко пе-
ренесли церковную проблематику в поэтический текст. Как мы уже отмеча-
ли, именно имеславие стало толчком для О.Э. Мандельштама к написанию 
стихотворения «И поныне на Афоне…». Две последние строки стихотворе-
ния звучат так: 

---

62 
Безымянную мы губим 
Вместе с именем любовь. 
Анализируя стихотворение, исследовательница говорит, что трагедия 
человека состоит в его неспособности ни раздавать имена, ни называть безы-
мянное. Сущность, которая сама по себе безымянна, перестает быть собой, 
когда человек называет ее, так как он «еретически» [Шевеленко, 2002: 120–
121] полностью отождествляет ее с именем
17
. Тема имеславия в стихотворе-
нии О.Э. Мандельштама была подхвачена другими модернистами. В частно-
сти, М.Д. Шевеленко находит рефлексию этих мотивов в творчестве и днев-
никах М.И. Цветаевой, которая продолжила тему «неназывания имени всуе», 
причем распространяя это не только на божественное имя [Шевеленко,
2002: 116–131].
В существенно важном для нас теоретическом аспекте целесообразным 
представляется привлечь проблематику семиотики в ее лингвистическом из-
мерении. В теории речевых жанров выделяют особый жанр перформативных 
высказываний, то есть таких высказываний, произнесение которых уже явля-
ется действием. Это, например, жанры клятвы, благодарности, обещания, 
разрешения и т.д. 
В.И. Тюпа в статье «Перформативность лирики» пишет, что «перформа-
тив является древнейшим типом говорения, мотивированным магической си-
лой творящего и претворяющего слова» [Тюпа, 2012: 346]. Перформатив на-
чинает функционировать в собственном своем качестве только когда выска-
зывание сопровождается непосредственным контактом говорящего и слу-
шающего в настоящем времени, «сейчас». Первым перформативом было 
именно заклинание. В.И. Тюпа в своей статье говорит о перфомативной при-
роде лирики, сопоставляя и дифференцируя перформативность и нарратив-
ность. Принципиальное отличие этих типов повествования состоит в том, что 
17
Интересно в этом плане отметить рассказ Бунина «Аглая» (1916). Героиня рассказа в миру зовется Анной 
(«благодать»), а при постриге меняет имя на Аглаю – имя одной из харит Афродиты, олицетворение красо-
ты, радости и женской прелести (Подробнее об этом см.: [Чуньмэй, 2006]). Отец Родион перед ее смертью в 
утешение говорит, что за то, что она не смогла скрыть в первые дни монашества содержание поверенных им 
Аглае тайных бесед, «истлеют у нее одни лишь уста (Курсив наш. – Я.Б.)» [IV, 105]. 

---

63 
последняя обязательно предполагает разделение участников коммуникации 
на говорящего и слушающего. Наррация в том и состоит, что говорящий по-
вествует слушающему о некоторых событиях. В случае же перформативно-
сти, напротив, необходим непосредственный отклик слушателя, его вовлече-
ние в речевой акт. Так, если нарратив – это некое ментальное приобщение 
слушающего к знанию, то перформатив – это вовлечение его в событие ком-
муникации, воздействие, приобщение к действию. Несмотря на то, что автор 
в статье говорит о лирике, можно сказать, что положения, которые он приво-
дит в процессе исследования и доказательства, относимы и к перформатив-
ной природе имени собственного, что, кроме всего прочего, позволяет сопос-
тавить лирику и имя собственное как явления одной природы. Поэтому не-
случайны и значимы приводимые исследователем в пример слова именно 
О.Э. Мандельштама о том, что читатель его стихов «―чувствует себя <…> 
окликнутым по имени‖» [Мандельштам, цит. по: Тюпа, 2012: 350]. 
Следы перформативности в поэтике акмеизма находятся и в том, что, 
знак, как уже было сказано, сближается с вещью, слово становится делом. В 
«Разговоре о Данте» О.Э. Мандельштам пишет, что поэзия не отображает и 
не рассказывает природу, а «разыгрывает» [Мандельштам, 1991: 363] ее. В 
статье «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная пара-
дигма» исследователи пишут: «В акмеистической поэтике изменяются <…> 
и границы между поэтическим текстом и внеположным миром, <…> поэти-
ческий текст <…> стремится к тому, чтобы стать прямым откликом на вне-