Образ писателя-рассказчика в романе иена макьюэна

3.4. Дискурс философской исповеди
Исповедальное воспоминание, сопряженное с чувством стыда и вины, лежит в основе нескольких романов писателя («Черные собаки» («Black Dogs», 1992), «На берегу» («On Chesil Beach», 2007), «Искупление» («Atonement», 2001)). Более того, катастрофичность жизненного опыта находит свой предел в «Другом» (смерть родителей в «Цементном садике» («The Cement Garden», 1978); потеря дочери в «Дитя во времени» («A Child in Time», 1987); фатальная случайность в «Невыносимой любви» и «Субботе» («Saturday», 2005); насилие в «Невинном» («The Innocent», 1990) и «Утешении странников» и пр.). Писатель утверждает, что, только желая найти свой язык с «Другим», ты можешь найти свой собственный, и этот маленький словарь слов, разделенных с кем-то в опыте и страдании, совсем не похож на книгу универсальных моральных императивов. Макьюэн уверяет, что в его романах нет никакой тематической заданности: «I just follow the plot, - he says. - I imagine that is likely to succeed, but telling myself that I am writing a novel about forgiveness, for me senseless. Generally, I do not need abstract nouns». Писатель не раз говорит о своем недоверии к языку принятых понятий. Напротив, инструментом насилия становится мерка, шаблон, в который вгоняется человек. Трудно понять детей, похоронивших мать в подвале собственного дома. Почти невозможно принять их инцест или сочувствовать герою, который пытается оставить два чемодана с трупом мужа любимой женщины в камере хранения на вокзале. Но, по Макьюэну, «катастрофичность» бытия, случайностью смерти лишающая жизнь человека всякого провиденциального смысла, диктует ему и новую мораль. Философский абсурд случайности и смерти обнажает хрупкость человека и делает ее очевидной для читателя. В романе «Суббота» есть две сцены обнажения. Первой открывается роман: известный нейрохирург, вкусивший всех жизненных благ и настоящей любви к близким, встав ранним субботним утром с постели, подходит к окну. Перед ним в небе - зарево падающего самолета, знак потенциальной катастрофы, перед которой беззащитен каждый. Позже, тем же днем, Пероун случайно столкнется с преступником, который подвергнет опасности всю его семью и заставит обнажиться его беременную дочь. Только в обстоятельствах, взывающих к сопереживанию, по Макьюэну, герои и читатель способны постичь себя в экзистенциальном пограничье. Романы Макьюэна небанально развивают магистральный сюжет трагической неспособности к эмпатии. При этом бесчувственность трактуется писателем подчас в прямом значении этого слова - его герою недоступен травматический опыт «Другого». Так, все болезненные сюжеты Макьюэна, сопряженные со стыдом, виной и утратой, соотносимы с проблематизацией «Я», неспособного существовать без коммуникации с «Другим». Тогда окажется, что для осиротевших подростков мир продолжает существовать лишь в счастливом инцесте их сочувствующей друг другу любви («Цементный садик»), что любящим достаточно одного понимающего взгляда над трупом, чтобы страшной ценой спасти друг друга («Невинный»); что глубоко несчастен и даже опасен тот, кто в своей отъединенности не слышит другого («Невыносимая любовь»). У Макьюэна меняет очертание и само понятие насилия: как и любовь, оно опознается только двумя. Леонард из романа «Невинный» невинен, когда методично членит труп случайно убитого им мужа возлюбленной Марии, и виновен, когда полагает приятной мысль об игре в сексуальное насилие с ней. Привычный для писателя перевертыш, игра и реальность, меняются местами: игра унижает Марию, заставляет ее вспомнить о тяжелом опыте времен оккупации, а страшная реальность, предстающая в разрезанном на части теле Отто, дается Макьюэном не как насилие над человечностью, а как несчастный случай, подобный другим катастрофическим событиям. В романе «Невыносимая любовь» Джед Перри получает мистическое откровение о скрытой в тайных знаках любви между ним и прежде незнакомым ему Джо. Джед болен, у него навязчивая идея, синдром Клерамбо. Гомоэротическая одержимость с религиозным подтекстом Джеда, прописывающая роль для «Другого», опасна и разрушительна. Она едва ли не приводит к настоящему насилию: на Джо организовано покушение. Болезнь Джеда в каком-то смысле становится метафорой любви без подлинного понимания «Другого», бесчувственной в своем эгоцентрическом насилии. Эмпатия, способность отчуждаться от себя и от социальных норм в почти сакральном у Макьюэна акте сочувствия «Другому» оказывается подлинной любовью. Неспособность к эмпатии - всегда насилие. «Love is very fragile, it is difficult to achieve and maintain, so it is more expensive», - говорит писатель в интервью. В камерном романе Макьюэна «На берегу» ситуация непонимания максимально обострена. В центре сюжета всего одна ночь 1963 года - первая брачная ночь молодоженов. Фатальное для героев непонимание, по Макьюэну, лежит и в неспособности Эдуарда принять индивидуальную природу Флоренс (она испытывает отвращение к физической любви), и в глухоте к ее великодушию (Флоренс предлагает ему быть свободным в сексуальных связях). В порыве негодования Эдуард говорит о «гнусности» предложения Флоренс, упрекает ее в том, что она нарушила обещание, данное прилюдно в церкви. Условная мораль для него важнее, возможно, нетипичной, но искренней любви Флоренс, выше ее «попытки самопожертвования, которой он не смог понять». В романе «Суббота» преступник останавливается перед насилием, расчувствовавшись от прочитанных ему поэтических строф. Невероятная, фантастическая, если не мелодраматическая, перемена, однако, сначала находит физиологическое объяснение (весьма показательный поворот для Макьюэна). С научной точки зрения поведение обреченного на смерть преступника с прогрессирующей болезнью мозга вполне предсказуемо: «For consciousness is characterized by the loss of a collapsing sequence: the patient moves from one emotional state to another, completely forgetting about what did and said a minute ago, and not knowing how it looks from the outside» Преступник схвачен, его ждет справедливый суд и смерть, «recorded in fragile proteins» . Но чуждый всякой изящной словесности нейрохирург Пероун (авторская маска самого Макьюэна) хочет снять обвинение. По-видимому, и для него поэзия раскрыла пространство «чужого» сознания, его боль и его надежду: «Some poet of the nineteenth century (it would be necessary to find out who he is generally such that Arnold) raised in Baxter string, which he Perowne can not even pick up the definition. Desperate thirst for life, thirst perception, cognition and action awakened in him at the very moment when the door of consciousness has already started to swing shut, separating it from the world. No, we must not allow his last days he spent in the chamber, waiting for the ridiculous court».- Бакстер, чья внешность при первой встрече была описана Пероуном в анималистическом ключе, а история болезни дала исчерпывающее объяснение его поведению, взывает к человеческому сочувствию. Насилие, а теперь его инструмент (скальпель) в руках нейрохирурга, делающего операцию своему недавнему противнику, перерастает в метафору необходимости знания о том, что «Другой» существует. Насилие Макьюэна разрушает комфортную читательскую позицию. Зримый, грубый, материальный мир представлен у него без комментариев, плотно, предельно физиологично: достаточно вспомнить полные анатомических подробностей сцены рассечения плоти в романах «Утешение странников» (1981), «Невинный», «Искупление», «Суббота». Это то, что должен увидеть его читатель. Макьюэн использует алитературные формы репрезентации, «плоскостный» кинематографический показ и научный дискурс, противопоставляя их индифферентную фиксацию иллюзорному миру вербальных фабуляций. Эта оптика «бытия и ничто» часто пронизана философской иронией: Макьюэн не раз показывает буквальное «проникновение в голову», разуподобляя и последовательно дегуманизируя человека: «Using forceps Briony start gently tear off layer by layer through the blood-soaked , leathery gauze that covered the terrible wound . When the last layer has been removed , similar to the visual aid anatomy mannequin which half of his face was devoid of skin and muscle , has been very distant. Her eyes appeared live bloody mangled flesh. Through missing cheek were seen lower and upper back molars and shiny , unnaturally long tongue < ... > . Private Latimer turned into a monster and probably guessed this». Врагом правды о «бытии и ничто» становится сентиментальный язык литературы. Поэтому в конце романа в сущности два финала: выдуманный писательницей Брайони хэппи-энд о воссоединении влюбленных и признание в том, что Робби и Сесилия погибли в 1940-м. Брайони выполняет требование редактора и сочиняет рассказ о «чуде», мелодраматический аналог miracle of Dunkirk. Однако в конце романа она предпочитает правду. Во всех своих романах Макьюэн пишет об экзистенциальных «бытии и ничто», о равнодушии косной материи к человеку, о его ранимости перед лицом катастрофической случайности. Но теперь это понимание дается самой Брайони. В каком-то смысле Брайони проходит путь инициации, становится писателем, открывает в себе способность сочувствовать «Другому», человеку, заброшенному в мир случайностей и насилия. Брайони пишет роман о непоправимости, невозможности искупить свою детскую ошибку. Наивно видеть в таком финале пафос христианской исповеди, чистосердечное раскаяние которой дарует надежду на искупление. Замысел атеиста Макьюэна в другом - в создании оригинальной несентиментальной апологии писательского слова. Говоря об экзистенции, Макьюэн часто пользуется словом condition. Это ситуация, в которой находит себя его герой, ситуация, проявляющая экзистенциальную ранимость человека: его боль, ошибки, страх, вину, стыд, возникающие по каким-то для него прежде непонятным причинам. Миссия романа, миссия литературы - свидетельствовать, донести это знание. Рождение писательницы Брайони Толлис из «Искупления» связано с тем, что она не желает прятаться в свой талант, в спасительное литературное искупление вины. И даже не сочувственное «вживание» в персонажей, исполняющих роль ее близких, не «авторский императив» личной воли, а воля к признанию травматического и неизбывного чужого опыта как своего создает Брайони-писателя. Известно, что Макьюэн близок идеям так называемых новых атеистов. В романах, статьях и интервью писателя появляются многочисленные ссылки на сочинения Р. Докинса, Д. Деннета, Кр. Хитченса и С. Харриса. Характерным идейным элементом их системы становится признание ценности истории человечества, показанной как опыт переживания этой истории. Опыт литературного переживания. В противовес религиозному чувству литература дает понимание величия человеческой жизни, утешения и даже искупления в признании неизбывности грубой материи, случайности и насилия жизни. Сцены отступления при Дюнкерке или эпизоды воспоминаний о концлагере, помещенные в роман, не профанируют ни историю, ни трагический опыт. В акте показа человеческого страдания роман становится моральным действом