Психологические типы

Реальность предиката дана априори, ибо она от века заложена в человеческой психике. Лишь 
последующая критика лишает абстракцию ее характера действительности. Еще во времена 
Платона вера в магическую реальность словесного понятия была так велика, что философы 
изощрялись в измышлении заколдованных или лжезаключений, причем благодаря абсолютному 
значению слова собеседника насильственно приводили к нелепому ответу. Простым примером 
может 
послужить 
заколдованное 
заключение 
мегарика 
Евбулида, 
так 
называемый 
enkekalymmenos 
(покрытый). Заключение это гласит: «Можешь ли ты узнать своего отца? — Да. — 
Можешь ли ты узнать этого покрытого человека? — Нет. — Ты сам себе противоречишь, потому 
что этот покрытый человек и есть твой отец. Значит, ты можешь и узнать своего отца, и вместе с 
тем не узнавать его». Заблуждение кроется лишь в том, что опрошенный по наивности 
предполагает, что слово «узнавать» относится всегда к одной и той же фактической данности, 
тогда как в действительности значимость данного слова ограничивается лишь некоторыми 
случаями. На этом же принципе основано и лжезаключение keratines (рогатый), гласящее 
следующее: «Ты имеешь то, чего ты еще не потерял. Рогов ты не терял. Значит, у тебя есть рога». 
И тут заблуждение происходит опять-таки по наивности опрошенного, который предполагает в 
предпосылке определенную фактическую данность. Таким методом можно было с 
неопровержимостью доказать, что слово абсолютного значения не имеет, что такое значение не 
что иное, как иллюзия. Тем самым атаковали и реальность родовых понятий, имевших в форме 
платоновских идей даже метафизическое бытие и исключительную значимость. Гомперц говорит: 
«Тогда не относились так недоверчиво к языку, как теперь, когда в словах мы так редко находим 
адекватное выражение фактов. В те времена, наоборот, господствовала наивная вера, что сфера 
понятия и сфера применения соответствующего ему слова всегда совпадают». 
Софистическая картина была безусловно уместна перед лицом такого магически абсолютного 
значения слов, по которому разумелось, что каждому слову соответствует каждый раз и 
объективное положение вещей. Эта критика с несомненностью доказывает немощь человеческой 
речи. Поскольку идеи суть не что иное, как nomina — положение, еще требующее доказательства, 
— постольку нападение на Платона можно было бы признать правильным. Однако родовые 
понятия перестают быть простыми названиями (nomina), коль скоро они определяют схожесть или 
согласованность вещей между собой. Тогда возникает вопрос о том, объективны ли эти 
согласованности или нет. Фактически эти согласованности существуют, поэтому и родовые 
понятия реальны. Они столь же реальны, сколь реально и вообще всякое точное описание 
предмета. Родовое понятие отличается от такого описания только тем, что оно есть обозначение 
лишь согласованности между предметами. Из этого вытекает, что неустойчивость заключается 
вовсе не в самом понятии или в идее, а в ее словесном выражении, которое, само собой 
разумеется, ни при каких обстоятельствах и никогда не может адекватно передать самой вещи или 

---

40. 
согласованности вещей между собой. Поэтому номиналистическая полемика против учения об 
идеях в принципе является пересолом, не имеющим оправдания. И раздраженная самооборона 
Платона была вполне правомерна. 
Принцип присущности (Inharenz) у Антисфена заключается в том, что к одному субъекту не 
только нельзя приложить многих предикатов, но даже и одного-единственного предиката, 
отличного от субъекта. Антисфен признавал лишь такие суждения, в которых субъект и предикат 
были бы тождественными. Не говоря уже о том, что такие основанные на тождестве суждения (как, 
например, «сладкое сладко») вообще ничего не означают и поэтому являются бессмысленными, 
но принцип присущности уже сам по себе неустойчив, и это потому, что даже тождественное 
суждение ничего общего с самим предметом не имеет; слово «трава» ничего общего с предметом, 
называемым травой, не имеет. Принцип присущности еще очень сильно страдает фетишизмом 
слова, наивно предполагавшим, что слово всегда совпадает с предметом. Если поэтому 
номиналист обратится к реалисту со словами: «Ты грезишь и мнишь, что имеешь дело с вещами, в 
то время как ты орудуешь лишь словесными химерами», то реалист с тем же правом может 
сказать номиналисту, что и он орудует не самими вещами, а словами, которые ставит на место 
вещей. И назови он даже каждую отдельную вещь отдельным словом, то это все же будут лишь 
слова, а не сами вещи. 
Поэтому хотя всеми признано, что идея «энергии» не что иное, как простое словесное понятие, 
но оно до такой степени реально, что акционерное общество электрического завода выплачивает 
на основании этого понятия дивиденд. И административный совет такого завода ни за что не 
согласился бы признать ирреальность материи и прочие метафизические ее свойства. Дело в том, 
что «энергия» есть именно проявление согласованности сил (Konformitat), которую никак нельзя 
отрицать, ибо она изо дня в день настойчиво и неопровержимо заявляет о своем существовании. 
Поскольку предмет реален, а слово условно обозначает предмет, постольку и слову надлежит 
придать «реальное значение». Поскольку согласованность предметов реальна, постольку и на 
долю родового понятия, определяющего согласованность предметов, приходится «реальное 
значение», и это значение не должно быть ни меньше ни больше, нежели значение слова, 
обозначающего единичную вещь. Перемещение главнейшей ценности с одной стороны на другую 
является делом индивидуальной установки и психологии данного времени. Гомперц, почувствовав 
такую основу и у Антисфена, указывает на следующие пункты: «Трезвый рассудок, отвращение от 
всякой мечтательности, может быть также сила индивидуального чувства, для которого отдельная 
личность и отдельное существо являются выражением полной действительности». Прибавим к 
этому зависть неполноправного гражданина, пролетария, человека, которого судьба не щедро 
наградила красотой и который стремится возвыситься тем, что срывает и низводит ценности 
других. Это особенно характерно для киника, человека, постоянно критиковавшего других, для 
которого ничто не было свято из того, что принадлежало другим; не отступал же он и перед 
нарушением общественной тишины и неприкосновенности чужого очага для того, чтобы навязать 
кому-нибудь свои советы. 
Этому, по существу, критическому направлению духа противостоит мир платоновских идей с их 
вечной сущностью. Ясно, что психология творца такого мира должна была являть 
противоположность 
ориентированию 
школы 
вышеописанного, 
критически-разлагающего 
образования суждений. Мышление Платона абстрагирует от множественности вещей и создает 
синтетически конструктивные понятия, определяющие и выражающие, в качестве истинно сущего, 
общие согласованности вещей. Их невидимость и сверхчеловечность являются диаметральной 
противоположностью конкретизму, которым отличается принцип присущности, стремящийся 
свести материал мышления к неповторяемому, индивидуальному, вещественному. Но это так же 
невозможно, как невозможна и исключительная значимость принципа предикации, желающего 
охватить то, что высказывается о многих единичных предметах, и возвести до вечной субстанции, 
незыблемо существующей по ту сторону всех неустойчивых явлений. И то и другое образование 
суждений имеет право на существование, и несомненно, что оба имеются в каждом человеке. По 
моему мнению, это лучше всего явствует из того факта, что основатель мегарской школы, Эвклид 
из Мегары, именно и провозгласил принцип Всеединого, стоящего неизмеримо высоко и 
недосягаемо над всем индивидуальным и казуистическим. Эвклид слил воедино элеатский 
принцип «сущего» с «благим», так что для него «сущее» и «благое» были понятиями 
тождественными. Этому противополагалось лишь «несущее злое». Это оптимистическое 
Всеединство, конечно, не что иное, как родовое понятие высшего порядка, понятие, которое 
просто-напросто охватывает все сущее и вместе с тем противоречит очевидности, и это в гораздо 
большей мере, нежели платоновские идеи. Таким путем Эвклид создал компенсацию 
критическому разложению конструктивных суждений на одни только словесные «вещи». Это 
Всеединство так далеко и туманно, что оно просто перестает выражать какую-либо 
согласованность вещей; оно не тип, а образ желательного единства, которое могло бы спаять 
беспорядочную кучу единичных вещей. Желание такого единства властно возникает во всех, кто 

---

41. 
придерживается крайнего номинализма, поскольку представители его вообще стремятся покинуть 
занятую негативно-критическую позицию. Этим объясняется то, что мы нередко находим у такого 
рода людей общее основное понятие, до крайности невероятное и произвольное. И это по той 
причине, что совершенно невозможно основополагаться исключительно на принципе присущности. 
По этому поводу Гомперц очень метко замечает: «Можно думать, что такая попытка будет всегда 
терпеть неудачу. Но успех ее совершенно исключался в ту эпоху, когда отсутствовали 
исторический опыт и сколько-нибудь углубленная психология. Здесь была несомненная 
опасность, что наиболее известные и заметные, но в общем менее важные выгоды оттеснят более 
существенные, но скрытые. Когда за образец брали животный мир или первобытного человека и 
хотели обрезать побеги культуры, то при этом касались многого такого, что было плодом долгого 
развития, продолжавшегося мириады лет». 
Конструктивное суждение, основанное, в противоположность присущности, на согласованности 
вещей, создало общие идеи, принадлежащие к высочайшим достояниям культуры. Пусть даже эти 
идеи принадлежали к числу отживших, все же нас с ними связывают нити, которые, по выражению 
Гомперца, приобрели почти неразрывную силу. Он продолжает: «Очевидно, это происходит от 
глубоко коренящегося чувства страха, основывающегося в конце концов на ассоциации между 
почитаемой, или любимой, или просто уважаемой за свою человечность личностью и ее 
бездушной оболочкой, и эта ассоциация образовала крепчайшую связь». «Как бездушный труп, 
так и просто неодушевленное может стать предметом жертвенного почитания, например образа, 
гробницы, знамена. Если же я произвожу над собой насилие и разрываю эту связь, то я грубею, и 
все мои чувства испытывают потрясение: ведь они покрывают твердый пол голой 
действительности как бы богатым покровом цветущей жизни. На высокой оценке всего того, что 
можно назвать приобретенными ценностями, основывается вся утонченность, все украшение 
жизни и вся грация, облагорожение животных страстей и, наконец, все искусство. Все это киники 
хотели безжалостно искоренить. Правда, нельзя не согласиться с ними и с их современными 
последователями, что есть известная граница, за которой мы не должны допускать этого принципа 
ассоциаций, если не хотим впасть в суеверие и глупость». 
Мы так подробно остановились на проблеме присущности и предикации не только потому, что 
она вновь возникла в схоластическом номинализме и реализме, но и потому, что она до сих пор 
еще не умиротворилась и не разрешилась. Вероятно, эта проблема никогда и не разрешится, так 
как и тут опять-таки типическая противоположность: с одной стороны — абстрактная точка зрения, 
где главная, решающая ценность заложена в самом мыслительном процессе, с другой стороны — 
мышление и чувство, ориентированное (сознательно или бессознательно) чувственным объектом. 
В последнем случае психический процесс является не более как средством для выявления 
личности. Ничего нет удивительного в том, что именно пролетарская философия присвоила себе 
принцип присущности. Во всех тех случаях, когда налицо имеется достаточно причин для 
переложения центра тяжести на индивидуальное чувство, мышление и чувство становятся по 
необходимости негативно-критическими, вследствие скудности позитивно-творческой энергии 
(потому что она всецело направляется на личную цель); это неизбежно ведет к тому, что 
мышление и чувство все разлагают и сводят на конкретные единицы. Над беспорядочно 
нагроможденными, вследствие этого обособленными вещами воздвигалось в лучшем случае 
какое-то туманное Всеединство, носящее более или менее прозрачный характер желания. Если же 
центр тяжести заложен в психическом процессе, то результат психического творчества — идея — 
возвышается над множественностью вещей. Идея по возможности обезличивается, а личное 
ощущение переносится, насколько возможно, в психический процесс и гипостазирует его. 
И тут нам снова приходится мимоходом поставить вопрос: имеем ли мы право на основании 
платоновского учения об идеях предположить, что Платон лично принадлежал к интровертному 
типу, и допустимо ли, на основании психологии киников и мегариков, отнести Антисфена, Диогена 
и Стильпона к экстравертному типу? Исходя из такой постановки вопроса, решение совершенно