Диссертационная работа посвящена изучению притчево-мифологических

холодная подземная матерь. 
…Снег, снег! Мягкая, как пух, вода. Пушистая ипостась воды. Я стала 
снегом, белой как снег, пушистой и невесомой. 
Я снегом стала, а потом ручьем, который весело скакал по камешкам и 
раздувал свой шлейф, с крутой скалы отважно спрыгивая вниз, на каменную 
тропку к океану. 

---

39 
Ты стала облаком, подводной тишью океана, струей луны на перекатах 
речки и звёздными крупинками в бездне ночи»
23
.  
Данный 
фрагмент 
характеризуется 
открытой 
условностью, 
метафоричностью. В романе стихотворение в прозе соседствует с 
прозаическим описанием посещения постаревшим художником могилы 
матери. В прозаическом отрывке мысли Лохова блуждают: то он вспоминает 
свой недавний визит в Японию, то обращается к замыслу будущей картины, 
то его занимает неожиданное происшествие – появление лисицы в 
кладбищенской ограде. В стихотворении в прозе задаётся иной ракурс, 
отбрасываются второстепенные детали, происходит обращение к главному: 
«Пришел мой сын наведаться ко мне», «Я пришел к тебе … незабвенная моя, 
неискупленная вина моя, бедная мама». 
В данном эпизоде голоса сына и матери чередуются, но при этом они 
лишены индивидуальных речевых характеристик – поэтичность и 
патетическое звучание свойственны им в равной степени. Лишенные 
индивидуально окрашенного звучания голоса героев словно универсальное 
воплощение человечности. Такие голоса сливаются в единый, звучащий над 
миром Хор: 
«И я буду лежать одна, / и голос мой из-под земли пробьется, / вырвется 
/ и воспарит обратно к Хору,// и, белым голубем летя, / мелькая одиноко в 
голубой пустыне — / ввысь и ввысь, / к гремящему алмазному венцу хорала,— // 
любовь моя, / мой горловой раскат ликующего смеха, / мои сверкнувшие 
жемчужным светом очи — // я, материнская любовь, / пройду преображенье 
в МЫ / и обрету свободный беспечальный голос в Хоре». 
Ритмическая организация подчеркивает неотмирность звучащего голоса, 
его принадлежность к сфере чистого духа, лежащего вне прозаической 
действительности. Введение в повествование философских отступлений, 
вставных жанров, использование насыщенного символами и метафорами 
23
Ким А. А. Лотос. Избранное . Глава 2. – М.: Советский писатель. 1988. – С. 302 

---

40 
языка позволяют А. Киму органично вводить в текст различные формы 
художественной условности.
Образ Хора Жизни, также именуемый автором местоимением «МЫ», 
является важнейшим для понимания мировидения А. Кима. С этим образом 
связано жизнеутверждающее начало повести. По мнению писателя, Хор 
вбирает в себя голоса всех, кто был, есть и будет. «МЫ» – это нечто 
субстанциальное, то, что пребудет в мире всегда, некий духовный 
«универсум». Каждый человек бессмертен, имея свой голос в Хоре. 
Приобщение к Хору Жизни возвышает, временные и пространственные 
измерения вырастают до размеров Вечности: «Меня нет уже в тех 
пространствах, где течет прозрачная кровь воздуха – напоенный цветочным 
благовонием звонкий ветер ‹…› я теперь поющий голос, мгновенье вечного 
Хора, который рокочет, гремит наполняет раскатами полый купол мира»
24
. 
Предвестником единения с Хором является Лотос, который вручают человеку 
на грани смерти. Искусно вырезанный из плода апельсина цветок, вложенный 
в ладонь умирающей матери, превращается в Лотос Солнца – символ 
преображенной, вечной жизни, в которой нет смерти, а есть бесконечное 
превращение вечно живой одухотворенной материи. 
Мотив превращения – один из ключевых в повести. Для понимания 
концепции жизни и смерти важно детское мощное первое впечатление Лохова, 
который увидел однажды на казахстанском пустыре, стоя среди кустов 
репейника, как «трава превращается в насекомое». Писатель в деталях 
описывает процесс, воспринятый пятилетним ребенком как чудо и 
повлиявший на всю его жизнь: «Вначале зашевелилось растение, но не от 
ветра, а как самостоятельное одушевленное существо: закивало одной 
коробочкой, в то время как остальные были неподвижны. Потом на бледной 
пленке травяного плода как бы протаяла дырочка и оттуда мгновенно 
высунулась круглая голова.
24
Ким А. А. Лотос. Избранное . . Глава 2. – М.: Советский писатель. 1988. – С. 307 

---

41 
Дальнейшие фазы рождения были нелегки: гусеница мучительно 
извивалась, вытягивалась и сжималась, то опускала голову вниз, то, 
прогнувшись, высоко поднимала ее вверх, как бы вознося неслышный вопль к 
небесам». Именно эти «судороги страшных усилий перерождения» больше 
всего поразили Лохова, так ему «воочию представилась одна из главных 
закономерностей жизни: мука рождения чего-нибудь нового, тревога 
преображения».
Мотив превращений (травы в гусеницу, апельсина в Лотос Солнца, 
медсестры, которая «все делает наоборот», в лису) проходит сквозь все 
произведение, выражая идею единства всего живого. Постоянные 
превращения и преображения – в сердце самой жизни и природы: «Огонь 
породил камень, камень породил воду, вода породила землю, земля породила 
траву, а трава – живого червяка».
Однозначно, круговорот бытия бесконечен в художественном мире 
повести А. Кима. 
Для концепции жизни и смерти, воплощенной в повести А. Кима «Лотос», 
важнейшим является понимание любви как основы и смысла всего сущего, а 
также философия всеединства, мысль о взаимосвязанности всего в мире. 
Оппозиция «жизнь – смерть» деактуализируется в произведении, так как 
смерть, согласно авторскому мировидению, не конец бытия, а переход в иное 
бытие, «всего лишь порог, за которым начинается вечное существование». И 
смерть матери в «Лотосе» является кульминацией в развитии сюжетного 
действия. Со смерти матери начинается духовное преображение Лохова, 
длительный путь постижения жизни и смерти, единства сущего, поиска ответа 
на вопрос: «Зачем весь этот мир вокруг и трудная жизнь человека в нем?» 
Лохов, «пережив смерть матери, научился относиться к своей жизни со 
спокойным равнодушием и ничего вроде бы и не желать для себя»
25
. У него 
нет суеверного, мистического страха перед смертью матери. Его больше 
25
Ким А. Отец-лес: Роман-притча. М.: Сов. писатель, 1989. - С. 138.

---

42 
мучает раскаяние перед нею, невозможность облегчить ее страдания, 
запоздалое сочувствие горечи материнской жизни и ощущение родства с нею.