Предмет и задачи курса

Знаменательный сон Ломоносова.
На пути из Голландии в Россию на корабле Михаил Васильевич видел сон: отец его, рыбак, плавает в лодке по морю, поднялся ветер, волны готовы поглотить пловца; сын хочет кинуться к нему на помощь, но руки и ноги его онемели; лодка разбилась в щепы о берег, отец вынырнул было, вскрикнул: «Михайло!» и исчез, а потом был волнами выкинут на ьерег. По прибытии в Петербург и не имея покоя в душе, Ломоносов стал искать своих земляков. Спрашивает, что сталось с его отцом; и те отвечают, что в начале весны он отправился в море, но вот уже 4 месяца о нем нет никакого слуха. Ломоносов сам уже хотел ехать на виденный ему во сне и знакомый с детства остров, но не получил отпуска. Тогда он упросил местных рабаков побывать на том острове и если найдут тело отца, то предать погребению. Тело действительно было там найдено и предано христианскому погребению. Сам Ломоносов смотрел на случившееся как на то, что душа отца просила сына о погребении и молитве.
Пути развития русского литературного языка во ІІ половине начала XIX века.

История русского литературного языка последних десятилетий XVIII в. проходит под знаком начавшегося кризиса системы трех «штилей». Становится ясным, что система трех стилей, сыгравшая выдающуюся роль в становлении норм русского литературного языка, в укреплении ее народных основ, теряет свое значение в условиях дальнейшего развития литературы, порывающей постепенно с традициями классицизма; обнаруживается узость и историческая ограниченность этой системы, ее недостаточность, вытекающие из прикрепленности языка к жанру, которая сужала возможности художественного творчества. Развивающаяся литература требует более гибкого, более разностороннего языкового механизма. Ослабление роли высоких жанров – оды, классической трагедии – привело к тому, что встало под сомнение существование целого ряда церковнославянских слов, которые прикреплялись только к высокому стилю. В то же время многие элементы просторечия, употреблявшиеся только в низком жанре, оказываются пригодными для использования их в других жанрах. Таким образом, сложная и противоречивая эволюция литературной речи не вмещалась в русло трех стилей. Попытки преодоления ограниченности систем трех стилей отразились в творчестве различных писателей, например, Сумарокова, Фонвизина, Державина, Новикова, Радищева.

Итак, язык светского общежития, письменный язык общества, развивается в ином направлении, идет другими, не «славянскими» путями. Дворянское общество, подвергаясь непосредственному воздействию французской предреволюционной культуры, пленялось французским красноречием. Завоевывался язык для передачи обычных житейских, более простых, но более тонких, сложных и разнообразных чувств и мыслей, охватывающих весь культурный слой русского общества. Недаром А.П. Сумароков в своих «Вздорных одах» остро и зло пародировал беспредметный, условный и многословно-пухлый символизм ломонософских метафор и их причудливую композицию»:
Трава зеленою рукою
Покрыла многие места;
Заря багряною ногою
Выводит новые лета
Ср. у Ломоносова о оде VI: (Вздорная ода III)
И все уже рукой багряной
Врата отверзла в мир заря.

У Ломоносова в оде Х.:

Там кони бурными ногами
Взвивают к небу прах густой –
Ср. у Сумарокова в «Дифирамбе Пегасу» издевательство над образом бурных ног:
Крылатый конь перед богами
Своими бурными ногами
Сейчас ударит в вечный лед...
Стремись, Пегас, под небеса:
Дави эфирными брегами
И бурными попри ногами
Моря и горы и леса.

Процесс сближения русского литературного языка с семантической системой французского языка как «стиля» европейского «благородного» общества развивался в разных направлениях. Для высоких торжественно-официальных стилей литературной речи задача сводилась к европеизации церковнославянского языка, к слиянию французской семантики с церковно-книжными формами выражения. Требование синтеза церковно-книжного, торжественного витийства с французским красноречием исходило из кругов высшего общества. Д.И. Фонвизин в своем «Чистосердечном признании» очень красочно на своем примере изображает, как провинциальный дворянин сначала изучал русский язык по сказкам дворового мужика и по церковным книгам, затем, попав в столицу и устремившись «к великолепию двора», убеждался, что без знания французского языка в аристократическом кругу «жить невозможно»: «Стоя в партерах, -- пишет Д.И. Фонвизин, -- свел я знакомство с сыном одного знатного господина, которому физиономия моя понравилась, но как скоро спросил он меня, знаю ли я по-французски, и услышал от меня, что не знаю, то он вдруг переменился и ко мне похолодел: он счел меня невеждою и худо воспитанным, начал надо мною шпынять... Но тут узнал я, сколько нужен молодому человеку французский язык, и для того твердо предпринял и начал учиться оному».

В первой редакции «Недоросля», относящейся, по-видимому, к 60-м годам, Д.И. Фонвизин очень ярко изображает культурно-языковое расслоение высшего общества, борьбу между старой языковой культурой, опиравшейся на церковную книжность, и новой, светско-европейской. Отец недоросля, Аксен Михеич, мечтает о том, чтобы «одумались другие отцы в чужие руки детей своих отдавать».
Следует заметить, что реплики «отрицательных» персонажей (например, Простаковой) значительно ближе к разговорному языку, чем реплики «положительных» героев (например, Стародума, Правдина).
В комедии опосредованно отражено влияние трех стилей: герои «возвышенного» образа мыслей говорят по канонам «высокого стиля», персонажи, наделенные «низкими» качествами, -- по канонам низкого стиля.
Однако ломоносовская теория здесь находит отражение не непосредственно в жанре, а косвенно – в распределении модально-нравственных характеристик действующих лиц.
В высоком прозаическом стиле Д.И. Фонвизина обнаруживается тенденция к синтезу французского и церковно-книжного языков.
Таким образом, высокий стиль в лексике, фразеологии, синтаксисе терпел изменения под воздействием французской риторики. Но в среднем прозаическом стиле Фонвизина часто смешивались и скрещивались славянизмы с галлицизмами, и в них растворялись формы живого русского просторечия. Характерные особенности провинциально-дворянского просторечия нашли отражение в эпистолярных стилях второй половины XVIII в. Примером могут служить «Письма к Фалалею». Для дворянско-провинциального просторечия характерны общенародные слова и выражения, типичные для разговорной речи синтаксические конструкции.
Такая разновидность эпистолярных стилей, как частные письма, во второй половине XVIII в. выросли до особого жанра литературы. Они-то и служили основным проводником дворянского просторечия в литературу.
Ценность произведений Фонвизина для истории русского литературного языка заключается прежде всего в том, что в них передана разговорная речь различных слоев общества второй половины XVIII в., а также в том, что она передана сатирически заостренно.
Однако не все слои высшего русского общества искали синтеза церковно-книжной культуры с французской. Напротив, для широких масс столичного и провинциального образованного круга была характерна тенденция к отрыву от церковнославянской письменности. Русское образованное общество стремилось выработать систему литературных стилей, освобожденных от излишнего груза «славянщизны» и сочетавших европейскую культуру устной и письменной речи с разновидностями русского общественно-бытового языка. Обиходная речь этого времени не чуждалась мещанского просторечия, свободно включала в себя элементы «простонародного» крестьянского языка, даже областные, диалектные. Так, в языке басен и сказок В.И. Майкова находим: портняжка прибежал, пыхтит и, как собака, рьяет (зарьять – загореться, задохнуться, надорваться с перегону, по Далю); не перекочкавши (нижегор. переупрямивши), хлехочет (кричит, квакает), замать и др.; у А.П. Сумарокова в притчах: мужик осла еще навьютил и на него себя и с бородою взрютил и мн. др.; у Богдановича в «Душеньке»: иные хлипали, другие громко выли; к рыбачьему наслегу и др.
Но внутри категории «простонародности» устанавливалась своеобразная дифференциация «подлого», «мужицкого» и того, что употреблялось или могло употребляться в быту высшего образованного общества.
Таким образом, структура высокого стиля разрушается и видоизменяется, в системе национального литературного языка все большее и большее значение приобретают средние стили.
Опираясь на обыденный устный и письменный язык столичной образованной среды, на московское интеллигентное употребление, А.П. Сумароков объявляет борьбу ломоносовскому высокому стилю во имя «естественности» и простоты изложения. Сумароков громит поэтов, которые «словами нас дарят, какими никогда нигде не говорят». Насколько русской интеллигенции становится чужда искусственно-риторическая фразеология церковно-книжного языка, мы видели на примере «Вздорных од» Сумарокова. Смешение русских и церковнославянских форм, просторечное искажение церковнославянизмов свидетельствует, что церковно-книжный язык становится чужим, иностранным языком для русского интеллигента. Поэтому в языке Сумарокова нередко ломается, теряет устойчивость и прочность семантика церковнославянского слова. Нормой «литературности» для писателя становится не церковнославянский язык, а «общее употребление». Сумароков даже в важном слоге не чуждается «обыкновенных народных речей» и в лексике и в морфологии. Например, возмущается Тредиаковский: «Чего б ради ему не положить воззри, вместо взгляни?».
Так создается путем смешения средний стиль русского литературного языка, более близкий к живой разговорной речи образованного общества.
Но выступая против «крайностей», Сумароков отрицает отождествление, слияние книжного языка с разговорным, подмену литературной речи просторечием.
«Для чего не писать так, как мы говорим? Такая вольность будет уже безмерно велика, и наконец, не останется следов древнего языка нашего. Мы отменим старое наречие в разговорах, отменив его в письмах, потом насеем в свой язык чужестранных слов, наконец, вовсе по-русски позабыть можем, что очень жалко, и такого убийства с природным языком ни один народ не делал, хотя уже и так конечным истреблением наш язык угрожает».
Таким образом, Сумароков апеллирует к «общему» национальному языку, но его строй и состав часто ограничивает нормами дворянского вкуса. Он вооружается против испорченных выражений простонародного наречия» и против славянщины.
«Олитературивание» просторечия сопровождаетется у Сумарокова борьбой с лексическими варваризмами, с неумеренным преклонением перед иностранщиной. Сумароков не был консерватором в словаре. Он сам вводил новые слова и значения. Он допускал необходимые иностранные заимствования. Но он возмущался галломанией в языке светских щеголей, пересыпавших свою речь французскими (а иногда немецкими) словами, усматривая в этом макороническом жаргоне опасность утраты национального своеобразия русского языка. С языком придворной верхушки он боролся так же, как и с языком подьячих, с его канцеляризмами, архаикой и своеобразной запутанностью.
В статьях «О истреблении чужих слов в русском языке» и «К немыслимым рифмотворцам» Сумароков воюет за чистоту русского словаря.
Так в русском литературном языке XVIII в. происходит постепенная деформация высокого и среднего стилей. Церковнославянские формы и канцелярские сокращаются, исключаются или стилистически преобразуются. Русский разговорный язык начинает расширять свои литературные функции.
Проблема перераспределения функций между высоким стилем и живой народной речью находит своеобразное разрешение в стихотворном языке Г.Р. Державина. Я.К. Грот писал: «Часто церковнославянское слово является у Державина в народной форме и, наоборот, народное обличено в форму церковнославянского».
Очень красочно характеризует эту державинскую тенденцию к смешению высокого слова с низким Гоголь: «Слог у него (Державина) так крупен, как ни у кого из наших поэтов; разъяв анотомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми.