Предмет и задачи курса

И смерть как гостью ожидает,
Крутя задумавшись усы.
Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, как ожидание смерти, с таким ничтожным действием, каково кручение усов?» (Выбранные места из переписки с друзьями. СПб, 1847, с. 208).
Просторечие у Державина, по словам Виноградова, выступает со всей фамильярно-бытовой беззастенчивостью:
А разве кое-как вельможи,
И так и сяк, нахмуря рожи,
Тузят инова иногда («На счастье»)
Для языка Державина характерно также употребление таких областных простонародных слов, как жолна (дятел), колпица (аист), вяха (удар), кобас (род балалайки), троп (хлоп), курашмить (проказничать).
Яркую и острую характеристику поэзии Державина дает Белинский: «Ломоносов был предтечею Державина; а Державин – отец русских поэтов,... Державин имел сильное влияние на Пушкина...». В поэзии Державина уже слышатся и чуются звуки и картины русской природы, но перемешанные с какою-то искаженною на французский манер греческою мифологиею. Возьмем для примера прекрасную оду «Осень во время осады Очакова»: какая странная картина чисто русской природы с бог ведает какой природою, -- очаровательной поэзии с непонятною риторикою:
Спустил седой Эол Борея
С цепей чугунных из пещер;
Ужасные крылья расширя;
Махнул по свету богатырь;
Погнал стадами воздух синий,
Сгустил туманы в облака,
Давнул – и облака расселись,
Спустился дождь и восшумел.
К чему тут Эол, к чему Борей, пещеры и чугунные цепи? Не спрашивайте; к чему нужны были пудра, мушка и физмы? Во время оно без них нельзя было показаться в люди. И как нейдет русское слово «богатырь» к этому немцу «Борею...»? Можно ли гонять стадами синий воздух? И что за картина: Борей, сгустил туманы в облака, давнул их, облака расселись, и оттого спустился дождь и восшумел? Ведь это -- слова, слова, слова! Но далее:
Уже румяны осень носит,
Снопы златые на гумно.
Какие прекрасные два стиха! По ним думается, что вы в России...
И роскошь винограду просит
Рукою жадной на вино.
Тоже прекрасные стихи; но куда они переносят вас – бог весть...»
Или вслед за чудными национально-реалистическими стихами – идут:
По селам нимфы голосисты
Престали в хороводах петь...
Небесный Марс оставил громы,
И лег в туманы отдохнуть...
Какой «небесный Марс» и в какие «туманы» лег на отдых? Что за «нимфы голосисты» – уж не крестьянки ли?.. Но называть наших крестьянок нимфами все равно что называть Меланией Маланью».
В другой статье «Сочинения Александра Пушкина» Белинский пишет «Поэзия Державина была первым шагом к переходу русской поэзии от риторики к жизни», (ч. VIII, 117-118).
Язык Радищева интересен прежде всего как важная, но не совсем удавшаяся попытка создания основ стиля революционной публицистики.
Высокие и низкие элементы чередуются в «Путешествии» Радищева в зависимости от содержания контекста, целевой установки автора; тем самым подрывается система прикрепления определенных языковых средств к определенным жанрам. Книжно-архаические тенденции языка Радищева, его многочисленные библеизмы связаны не с жанром, а с пропагандистской установкой автора, его тяготением к высокому ораторскому пафосу, его революционной страстностью. Как видим, это принципиально новое в русской литературе использование высоких, «славянских» средств литературного языка. Хорошо здесь для сравнения привести замечания Маркса о том, «что Кромвель и английский народ воспользовались для своей буржуазной революции языком, страстями и иллюзиями, заимствованными из Ветхого завета».
Излишнее тяготение к архаике и славянщине -- слабая сторона языка Радищева, однако сам принцип использования высокой патетической речи как средства гражданственности был вполне плодотворным и выработал определенную традицию. В начале XIX в. архаизаторские тенденции были сильны в революционной, гражданской поэзии, у декабристов и близких к ним по идеологии писателей. В период развития нового литературного направления, сентиментализма, с его тяготением к более изысканным формам выражения, риторические библеизмы Радищева, как и его просторечие, выглядят демократично, подчеркнуто «неаристократично», несалонно.
Что касается Новикова, то он вместе с Фонвизиным в своих журналах «Трутень», «Живописец», «Кошелек» бичевал тех, кто культивировал и насаждал антинациональное, пренебрежительное отношение к родному языку. Русских аристократов, пренебрежительно относящихся к родному языку, пересыпающих коверканную и небрежную речь французскими словами и выражениями, тоже недостаточно грамотными, «молодыми российскими поросятами, которые ездили за границу для совершенствования ума своего и возвращались оттуда совершеннейшими свиньями».
Народно-разговорные слова (типа баять, шашки, девка и т.д.), обороты и фразеологизмы (типа унести ноги, по уши влюбиться и под.), пословицы и поговорки находят в языке этих журналов самое широкое использование. Тот факт, что просторечная лексика нередко употребляется в авторской речи для характеристики отрицательных персонажей, говорит о том, что между ее функциями в жанре комедии и жанре сатирической прозы есть много общего. Литературно-лингвистические воззрения Новикова отличает прежде всего отсутствие тех узких социальных границ, которые были характерны для теории Сумарокова и Тредиаковского, -- Новиков ориентировался на язык самых широких кругов русского общества.
В конце XVIII- начала XIX вв. обострилась борьба двух направлений по вопросу о путях и нормах развития русского литературного языка. Одно направление возглавлял Николай Михайлович Карамзин (1766-1826), другое Александр Семенович Шишков (1754-1841), – консерватор, адмирал, позднее министр просвещения, президент Академии. Карамзин стоял за отрыв от славянщины, Шишков занял противоположную позицию (см. «Беседу любителей русского слова»). Основной вопрос спора – вопрос о заимствованиях и калькировании. Остановимся вначале на направлении, оказавшемся наиболее жизненным в этот период, направлении, которое получило название «нового слога» и традиционно связывается с именем Н.М. Карамзина, писателя и историка («Письма русского путешественника», «Бедная Лиза»), редактораМосковского журнала (1791-92) и Вестника Европы (1802-03), автора «Истории государства Российского» (1-12 тт.)
Как реформа Ломоносова была тесно связана с классицизмом и отвечала его потребностям, так карамзинское направление в истории русского литературного языка тесно слито с сентиментализмом XVIII- начала XIX вв. . Уже в конце XVIII в. в среде дворянства происходит расслоение, выделяется культурная дворянская верхушка, дворянская интеллигенция, подвергшаяся сильному западноевропейскому, французскому влиянию, тяготеющая к более светским формам быта, изменившая свои вкусы и привычки. В своей устной, повседневной речи эта часть дворянства была недовольна старым языком, который был или слишком книжным или слишком «мужицким». Поэтому она искала более светских, более изысканных и «культурных форм и средств выражения». Именно с этим связано и увлечение дворянского общества французским языком. Именно поэтому в это время особенно остро встала проблема нормализации не только письменной, но и устной речи как речи литературной.
Вопрос о нормах разговорной речи специально не ставился раньше, хотя многие к нему подходили. Так, первые указания на пределы проникновения разговорной стихии в литературный язык находим у Тредиаковского. Вопрос о границах и сферах употребления традиционно-книжных и разговорных элементов в письменности лежит и в основе ломоносовской теории «трех стилей». Но только в конце XVIII в. проблема взаимодействия книжной и разговорной речи осложняется вопросом о нормах самой этой разговорной речи.
Проблема нормализации устной речи приобретает особую значимость еще и потому, что она в этот период неотделима от проблемы норм письменной речи. Ведь основным требованием «нового слога» было как раз устранение разрыва между разговорной и книжной речью, слияние их в единую систему литературного выражения. Этим языком не может стать язык старых книг, церковных или светских. Следовательно, «русскому кандидату авторства», как говорит Карамзин в статье «Отчего в России мало авторских талантов», надо обратиться к разговорной речи как образцу для письменного языка.
Разумеется, не к разговорной речи широких народных слоев, а к той, которую можно услышать в «лучших домах», в дворянском салоне. Однако и разговорный язык общества, в том виде, в каком он существует, не может стать таким образцом, так как «в лучших домах говорят у нас более по-французски! Милые женщины, которых надлежало бы только подслушать, чтобы украсить роман или комедию любезными, счастливыми выражениями, пленяют не русскими фразами». Выход из этого противоречия Карамзин видит в том, чтобы русский писатель создал бы такой язык для книг, для литературы, который мог бы стать «языком всех», мог бы быть принят как разговорный язык образованного общества. Пути и способы создания такого языка следующие по Карамзину: «Выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения. По мысли Карамзина, писатель не только должен учиться языку в обществе, но одновременно показать, «как надобно выражать приятно некоторые даже обыкновенные мысли».
Таким образом, создание более современных норм литературного языка рассматривается как общенациональная и общекультурная проблема. Новый литературный язык призван вытеснить из устного обихода общества французский язык, надо лишь доказать, что «язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для громкой живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности», а для этого надо трудиться над обрабатыванием собственного языка, а не предпочитать говорить по-французски.
Чтобы выполнить эту свою миссию, новый литературный язык должен быть сближен по своей структуре, словарному, фразеологическому и семантическому богатству с наиболее культурными и развитыми языками Запада. В нем должны быть выработаны средства для передачи «тонких идей», самых разнообразных понятий, связанных с бытом и духовной культурой общества, с его вкусами и интересами. «Новый слог» должен и по своим эстетическим качествам отвечать требованиям и вкусам образованного светского человека, соответствовать эстетическим нормам дворянского салона; это должен быть язык гладкий и изысканный, изящный и музыкальный, это должен быть стиль «элеганс». Только такой язык сможет вытеснить французский язык из дворянского обихода и занять его место.
Вообще понятие вкуса – одно из центральных в карамзинской системе, критерий вкуса – это главный критерий при оценке литературных явленний. Поэтому в данной системе нет места для ломоносовских «стилей». «Высокий слог, -- писал Макаров, один из сторонников Карамзина, -- должен отличаться не словами или фразами, но содержанием, мыслями, чувствованиями, картинами, цветами поэзии». Жанровый критерий, основной для Ломоносова, не существует для «нового слога», его заменил критерий вкуса. Если раньше то или иное выраженеие, слово, синтаксическая конструкция могли признаваться удачными для одного стиля и непригодными для других, то сейчас эти факты языка должны признаваться или приемлемыми для людей «со вкусом» и потому пригодными в общем для любого вида литературы и для устной речи, или неприемлемыми с точки зрения хорошего вкуса и непригодными ни для какого жанра. Это то «безотчетное отвержение» слов и оборотов, которое осуждал позднее Пушкин.
Итак, язык, единый для книг и для разговоров, общий для разного рода литературных жанров, приспособленный для нужд общества, привыкшего к французскому языку, – вот тот идеал, к которому стремилась карамзинская школа.
Взаимодействие книжного и разговорного языков принимало у Карамзина и карамзинистов форму нейтрализации различных по своей стилистической окраске в прошлом языковых фактов в едином, лишенном оттенков и разновидностей литературном языке, что означало падение системы «трех стилей», замену ее системой единой языковой нормы, системой, условно говоря, одного стиля. Принцип стилистической нейтрализации отчетливо обнаруживается в отношении и к высокому слою языка и к простонародной речи. И то и другое в принципе отвергается, как не соответствующее новым эстетическим нормам, представлению о приятном и изящном. В литературный язык из «славенского» языка вводится только то, что поддается нейтрализации, что способно утратить свою высокость, войти в язык на правах нормального и стилистически нейтрального его элемента.
Так же отбирался языковой материал и из просторечия и простонародной речи. В то же время интерес к простому человеку, к «селянину», его внутренней жизни заставлял карамзинистов не пренебрегать тем из народного языка, что могло показаться приятным и нежным. Богатства живой, народной речи – ее лексики, фразеологии, синтаксических средств -- оказались неиспользованными в литературе карамзинской школы.
Наиболее значительными оказались достижения Карамзина и его школы в области синтаксиса, этой отсталой, наиболее архаической стороны старого литературного языка. Сложная, тяжелая, запутанная, построенная по латинско-немецкому образцу, книжная по всему своему облику фраза не могла удовлетворить представителей «нового слога», которые стремились к фразе изящной и приятной, легкой, с ясными внутренними связями. Однако нельзя приписывать реформу синтаксиса только школе Карамзина, так как уже в сатирических журналах XVIII в. в произведениях Новикова, Фонвизина и других писателей вырабатывались некоторые черты нового синтаксиса, но только в школе Карамзина эти тенденции получили характер стройной системы, последовательно и целеустремленно проводились в жизнь.
Синтаксическая реформа заключалась в ограничении и упорядочении инверсии, установлении более строгого порядка слов. Борьба против громоздкой, декламационно-политической фразы за фразу простую и отражающую естественное течение мысли нашла особо яркое выражение в выработке способов членения синтаксических единиц на более мелкие единицы и их симметрического расположения, что давало возможность легко охватить и ясно представить себе логические и грамматические отношения между частями более крупного синтаксического целого. Вот как, например, начинается повесть «Бедная Лиза»: «Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам». Эта фраза легко распадается на симметрично расположенные отрезки: три параллельных отрезка, начинающихся словом никто, далее три одинаковых обстоятельства пешком, без плана, без цели, и наконец, тоже параллельно построенные по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Вообще же Карамзин предпочитает короткие и неутомительные фразы.
Синтаксис прозы Карамзина – это огромный шаг вперед в развитии синтаксического строя русского литературного языка по пути его сближения с живой, разговорной речью. Но и здесь сказывается скованность Карамзина нормами и вкусами дворянского салона; фраза Карамзина, правильная и простая, легкая и естественная, страдает типичной для карамзинского языка в целом сглаженностью и некоторой однотипностью, а пристрастие к параллельным конструкциям придает ей ритмизованный характер, что является одной из ярких черт так называемой «поэтической прозы», культивируемой карамзинистами и их продолжателями. Здесь нет той непринужденности, тех отклонений от литературно-нормированного синтаксиса, тех умолчаний и эллиптических конструкций, тех специфически народных средств, которые так характерны для живой, обиходной речи.
Карамзинский этап характеризуется также важными процессами в области лексики русского литературного языка. Требования сблизить русский язык с наиболее развитыми западноевропейскими языками в отношении объема выражаемых этими языками предметов и понятий приводило к появлению в русском литературном языке новых слов. Это, во-первых, определенный слой иноязычной лексики, относящейся преимущественно к области искусства, литературы, цивилизованного дворянского быта, к сфере внутреннего мира человека. Это такие слова, как авансцена, будуар, карикатура, кризис, отель, симметрия, терраса, тост, тротуар, эгоист и др.
Принципиально новым явилось внедрение специальных терминов искусства науки в обиходный язык, например: «мрачные готические башни Симонова монастыря», «знал наизусть лексикон анекдотов»...
Наряду с заимствованиями от карамзинского времени остался слой кaлек с французских слов и старых русских слов в новых значениях, также по образцу французских слов (семантические кальки).
Много нового внесла карамзинская школа в фразеологический состав русского языка. Это в основном фразеологизмы, калькированные с французского языка, типа принять решение, брать меры, брать участие, делать впечатление, сломать лед, убить время, не в своей тарелке. Широкое употребление западноевропейской по своему происхождению фразеологии при одновременном игнорировании фразеологии народного языка – одна из тех особенностей «нового слога», которая накладывала на него печать искусственности, недемократичности. Это ощущение усиливается от пристарстия карамзинистов к манерным и искусственно-салонным фразеологическим перифразам, заменяющим прямое называние вещей; таковы например, у Карамзина «картинная галерея моего воображения», «магазин человеческой памяти», «весна жизни», «барды пения» (о поэтах), «нимфы радости» (о женщинах легкого поведения). Здесь язык Карамзина сливается с его стилем, слогом; это один из характерных стилистических элементов того чрезмерно метафоризованного, перифрастического, манерного стиля «элеганс», который культивировала карамзинская школа; образцами этого слога могут служить такие фразы: «Кипарисы супружеской любви покрылись цветами любви родительской» или «Дунул северный ветер на нежную грудь нежной родительницы, и гений жизни ее погасил свой факел! Да, любезный читатель, она простудилась» и под.
Стилистика карамзинской школы,. тесно слитая с сентиментализмом, умерла вместе с этим недолговечным литературным течением, оказав некоторое воздействие на романтическую стилистику. Что же касается языка Карамзина, то он является важным этапом в развитии русского литературного языка. Отказ от системы «трех стилей», стремление преодолеть разрыв между письменной и устной речью, попытки нормализации не только книжного языка, но и живой, разговорной речи – все это прогрессивные и плодотворные идеи. Практическое осуществление этих идей в школе Карамзина заметно двинуло вперед русский литературный язык, подняло его на высшую ступень. Это в наибольшей степени отразилось в синтаксисе, но также и в лексике, фразеологии, частично в морфологии.
Представления о том, что карамзинская реформа привела к уподоблению книжного языка разговорному, несостоятельны, даже если иметь в виду язык «общества», не говоря уже о разговорной речи «простого народа».
Трудно предположить, что светские люди говорили тем ровным, бледным, мертвенно-правильным языком, который выдавался за норму литератруного выражения.
Ограниченность и узость языка особенно отчетливо отразилась в художественной практике карамзинской школы. Действительность изображалась здесь в условных формах отобранного, избранного языка, стилистически замкнутого и однотонного.
Правильная и объективная оценка сильных и слабых сторон карамзинского языка необходима для понимания той ожесточенной полемики, которая развернулась вокруг «нового слога» в первой четверти XIX в., начиная с появления в 1803 году известной книги Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» и кончая статьей Кюхельбекера в альманахе «Мнемозина» в 1823 году. Само упоминание таких разных по своим общественным, политическим и эстетическим взглядам людей, как славянофил Шишков и декабрист Кюхельбекер, говорит, насколько большим был лагерь антикарамзинистов. Полемика охватила большой круг вопросов. Она шла вокруг вопроса об отношении разговорного и книжного языков, о разделении языка на стили, о церковнославянской и простонародной стихиях в русском литературном языке, об иноязычном влиянии, а также и о слоге, о художественной манере карамзинского направления. Надо заметить, что ни карамзинисты ни их противники не разграничивали в этой полемике вопросов языка и стиля. Этим до некоторой степени и объясняется широта антикарамзинского лагеря. Недовольство писателей-декабристов и примыкающих к ним литераторов – Грибоедова, Катенина, Кюхельбекера и других – направлено прежде всего на те стороны языка, которые тесно слиты со слогом, художественной манерой карамзинского направления.
А.С.Шишков был вождем реакционной группы славянофилов, противопоставляющих церковно-книжную идеологию тем буржуазно-революционным веяниям и идеям, которые несло с собою влияние французского языка. И сегодня имя русского филолога, писателя, переводчика, военного и государственного деятеля, адмирала Шишкова вызывает много споров, противоречивых суждений. Одни вспоминают цензурный устав 1826 года, который современники прозвали «чугунным», -- в его разработке принимал участие Шишков. Другим известно, что именно Шишков содействовал разрешению к печати «Евгения Онегина» опального Пушкина; что, являяясь членом Верховного суда над декабристами, стремился облегчить участь осужденных; и что, наконец, он не взимал оброка со своих крепостных. Такое «разнополярное» отношение к этой сложной личности наблюдается более ста лет. Многие страницы его биографии ныне совершенно забыты. Тем не менее Шишков олицетворяет собой интересный этап в развитии русской культуры и филологической науки.
Александр Семенович Шишков родился (1754-1841) в мелкопоместной дворянской семье в Петербурге. Десяти лет был отдан в Морской кадетский корпус, в котором давалось широкое образование. Успешно завершив учебу, в звании мичмана он начал служить на Балтийском флоте, а в 1778 году в качестве педагога возвратился в кадетский корпус. Оказавшись вновь в столице, А.С. Шишков посещает литературные салоны, знакомится с писателями, сам пишет, особенно много переводит. В его «Собрании сочинений и переводов» можно найти «Освобожденный Иерусалим» и «Бдения» Тассо, «Сонеты» Петрарки. Надолго сохранил значение его перевод многотомного сочинения И.Г. Кампе «Детская библиотека». Этот труд был высоко оценен современниками.
В 1796 году А.С. Шишков избирается членом Российской Академии – ведущего филологического общества России – и сразу же становится одним из ее самых видных деятелей. Он активно участвует в обсуждениях азбучного «Словаря Академии Российской» и трудов по языкознанию, литературных сочинений, присылаемых в Академию.
В 1803 году появляется его знаменитое «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка».
Основные положения, выдвинутые в нем, можно почеркнуть и из других его работ, в частности посвященных русскому красноречию. И здесь Шишков связывал разнообразие и полноту словарного состава русского языка с влиянием церковнославянизмов. Именно в этом видел А.С. Шишков образность стилистических средств в языке. Отрицая необходимость большей части заимствований, ученый писал: «Тот язык богаче, который менее имеет надобности в таковых заимствованиях». Замечания же Шишкова о художественных и выразительных функциях славянизмов до сих пор не потеряли своего значения. Однако его концепция, рассматривающая старославянский язык как идеологическую базу русского литературного языка, чужда историзма.
А.С. Шишков принадлежал к старшему поколению носителей русского литературного языка того времени. Однако необходимо подчеркнуть, что само это старшее поколение было весьма неоднородно. Лингвистические и стилистические позиции А.С. Шишкова в целом ряде моментов не совпадали с позициями другого представителя старшего поколения – карамзиниста И.И. Дмитриева. И прежде всего это проявилось при оценке языка художественных произведений. А.С. Шишков рассматривал проблему употребления того или иного слова не вообще, а в связи с контекстом – в отличие от Дмитриева и других карамзинистов. Он был ближе к молодым писателям, несмотря на расхождения с ними в литературных взглядах и в вопросах развития языка художественной литературы.
А.С. Шишков одним из первых в русской словесности обратился к русскому народному творчеству. Он собирал, изучал и описывал народные песни, сказания и пословицы. А.С. Шишков призывал к бережному отношению к устному народному творчеству и утверждал огромное его значение для развития языка художественной литературы. С этими взглядами А.С. Шишкова был солидарен и А.С. Пушкин.
А.С. Шишков был глубоко убежден, что народные сказания, песни и пословицы неотделимы от его языка. Язык, по мнению А.С. Шишкова, был залогом укрепления русского национального духа, необходимым условием для установления гармоничных отношений в обществе и дальнейшего процветания российского государства. Порча же языка инородными заимствованиями нарушает привычный, устоявшийся уклад жизни народа, ведет к размыванию национальных черт россиян, утрате самобытности. Вместе с проникновением чужого языка незаметно перенимаются и чужие традиции, меняется образ мышления, манера поведения, способы выражения мыслей и чувств. Забвение языка ведет так или иначе к забвению культуры.
Следовательно, русский писатель, считает А.С. Шишков, должен прежде всего хорошо знать, любить и защищать коренной русский язык, поскольку писатель является огромной силой в популяризации языка и стиля. Эти мысли А.С. Шишкова впоследствии были развиты так называемыми «младшими архаистами» – П.А. Катениным, А.С. Грибоедовым, В.К. Кюхельбекером.
Бережное отношение А.С. Шишкова к родному языку касалось всех аспектов его использования. Относилось это и к переводческой деятельности. Переводами с иностранных языков А.С. Шишков начал заниматься еще в молодости и не оставлял переводческой деятельности на протяжении всей своей жизни. Последний (семнадцатый) том «Собрания сочинений и переводов» А.С. Шишкова вышел за два года до его смерти, в 1839 г.
В своих переводах А.С. Шишков старался использовать преимущественно «коренные» «славянские» слова и выражения, избегал новейших «новомодных» заимствований с европейских языков. Несомненный интерес представляют его переводы и лингвистические толкования «Краледворской рукописи» (1920 г.) и «Слова о полку Игореве» (1805 г.). Перевод «Слова» А.С. Шишкова был первым в истории изучения этого древнего памятника объяснительным переводом.
А.С. Шишков относится, по нашему убеждению, к тем представителям русской литературы и культуры конца XVIII- начала XIX века, исследование языковых и стилистических концепций которых дает много полезных и интересных представлений о развитии русского литературного языка. (Язык и культура: Третья междунар.конф. Тезисы докл. – Киев, 1994. – С. 39-40).
«Славянофилы» отстаивали церковнославянский язык как национально-историческую основу русской литературной речи, источник ее единства и риторических красот. По мнению Шишкова, церковнославянский язык был первобытным языком всего человечества и сохранил в чистоте первоначальную систему связи понятий, «коренные» образные формы идеального первоязыка. В славянофильской концепции литературы и литературного языка упор был на книжную культуру речи, на церковнославянский язык, который вместе с живой русской устной речью рассматривался как органическая основа национального русского языка. По выражению В.В. Виноградова, «славянофилы были не «архаистами» вообще, а националистами-церковнокнижниками».
Вместо заимствований и калек Шишков воскрешал архаизмы. Он даже рекомендовал использовать те обветшалые архаизмы, которые изгонял из литературного языка Ломоносов: рясны, наитствовать.
Нападки Шишкова на «новый слог» имели положительные моменты, так, ни одно из предложенных им старинных или им самим созданных слов не было принято, никто не стал выражаться так, как он советовал.
Однако в ряде случаев Шишков высказывал здравые и дельные мысли. Он справедливо призывал осмотрительнее относиться к заимтсвованиям, считал необходимым осуществлять воспитание детей на родном языке, писателей призывал писать, изучая «природные» книги, а не переводить, сочиняя.
Патриотически настроенная русская либеральная и революционная интеллигенция начала XIX в., несмотря на резкое отличие своих общественно-политических взглядов от шишковских, по вопросу о литературной роли церковнославянского языка развивала идеи, близкие к Шишкову. Так, П.А. Катенин (1792 – 1853 гг.) -- русский поэт, переводчик, критик, театральный деятель, член «Союза спасения» -- полагал, что «перевод священных книг» был для высших слоев общества и верным путеводителем, которому последуя, они не могли сбиться, не могли исказить свое наречие, а напротив беспрестанно очищали и возвышали его, держась коренных слов и оборотов славянских». Сходные идеи высказывал В.К. Кюхельбекер (1797 – 1846 гг.) -- русский поэт, декабрист, друг А.С. Пушкина, участник восстания на Сенатской площади (1825), приговоренный к смертной казни, замененной каторгой, -- который постоянно боролся с салонным стилем «для немногих», с узким жаргоном солонных разговоров. Он писал: «Из слова русского, богатого и мощного ... без пощады изгоняют ... все речения и образы славянские и обогащают его архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизмами, галлицизмами и барбаризмами. В самой прозе стараются заменить причастия и деепричастия местоимениями и союзами».
Социальными причинами этого тяготения к церковнославянскому языку со стороны общественных групп, связанных с декабристами, были:

1. 
   борьба с европейским космополитизмом (космополитизм – идеология «мирового гражданства», обосновывала расширение сферы господства и влияния (Александр Македонский, католическая церковь в средние века). В современных условиях космополитизм – реакционная буржуазная идеология, проповедывающая отказ от национальных традиций и культуры, патриотизма, служащая целям государств, добивающихся мирового господства) и антинационализмом аристократии;
   
2. 
   революционный патриотизм, демократический национализм, обычно совмещавший народность и простонародность с церковной книжностью;
   
3. 
   ориентация на народную словесность и на высокие риторические жанры гражданской поэзии.
   

Кроме того, в формах церковно-книжного языка поэт-трибун, поэт-революционер находил яркие краски для символически-обобщенного, но понятного современникам выражения революционной идеологии.
Полемика вокруг «нового слога» была полезна, поскольку она обнажила его слабые стороны, его недостаточность и ограниченность. Но позитивные результаты этой полемики ничтожны; попытки вернуться к пройденным этапам в развитии языка, возродить старые стилистические отношения в языке не могли иметь успеха. Достижения карамзинского направления прочно закрепились в литературном языке, и в этом отношении справедливы слова одного из литераторов этой поры о том, что слог Карамзина стал «слогом всех», или замечание Петра Андреевича Вяземского (1792 – 1878 гг.), князя, русского поэта, литературного критика, академика Петербургской Академии наук, что «все приняли ... покрой «карамзинской одежды», сменившей прежний «кафтан тяжелый», который крепко пахнул стариной». (О статье «Александр Семенович Шишков» // Русская речь, 1984, №4, с.117 -123.)
Кроме этих социальных противоречий, которые создавались отношением разных общественных групп к церковно-книжной культуре речи, обнаружились еще глубокие противоречия между литературой и бытом в отношении к живой устной речи. С одной стороны, аристократы стремились сблизить литературный язык с разговорной речью «лучшего общества», а с другой стороны, обострялся конфликт между изысканными литературными стилями и повседневно-бытовыми стилями разговорной речи разных слоев общества. Одной из основных составных частей обиходного языка была «простонародная», крестьянская стихия, та струя просторечия, живой народной речи и провинциализмов, которых чуждались карамзинисты.
Разговорно-бытовая речь провинциальной мелко-поместной дворянской среды была вообще близка к крестьянскому язку.
Для языка столичной аристократии и крупного, отчасти и среднепоместного европеизированного дворянства было характерно сочетание французского языка с повседневными, нередко простонародными выражениями.
Комедийная традиция очень ярко обнажает в речи персонажей из высшего общества просторечие, далекое от салонно-европейского стиля, иногда с сильной областной, диалектной основой.
И.С. Аксаков -- русский публицист и общественный деятель, один из идеологов славянофильства, редактор журналов «День», «Москва», «Русская беседа», «Русь» и некоторых других, в 1840 – 50-х гг. выступивший за отмену крепостного права, -- ярко характеризует смесь французского и простонародного, крестьянского в языке высшего русского общества конца XVIII – начала XIX вв. Так, о речи известного масона С.Т. Лабзина Аксаков вспоминал: «В обращении он был совершенно прост и любил употреблять резкие, так называемые тривиальные или простонародные выражения; как например: выцарапать глаза, заткнуть за пояс, разодрать глотку и т.п.».
Наконец, ярким художественным отражением речи московского барства может служить язык знаменитой комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума». Если отвлечься от индивидуальных особенностей языка, которыми отдельные персонажи этой комедии отличаются друг от друга, то в общем течении ее драматического языка, по признанию князя В.Ф. Одоевского (1803 – 1869 гг.) – князя, русского писателя, музыкального критика, одного из зачинателей русского классического музыковедения, -- сольются кроме нетрального, общелитературного словесного потока, четыре струи:

1. 
   струя церковно-книжная: «перст указательный», «ум алчущий познаний», «воссылая желанья», «издревле», «власть господня», «отторженных детей», «чужевластье» и др.;
   
2. 
   струя французская: «с дражайшей половиной», «еще два дня терпения возьми», «сделай дружбу» и т.п.;
   
3. 
   струя повседневно-обиходная, которая вбирает в себя и фамильярное просторечие: «как пить дадут», «она не ставит в грош его», «да полно вздор молоть», «ни дать ни взять», «как бог свят», «треснуться», «час битый», «чорт сущий» и т.п.;
   
4. 
   струя простонародная, крестьянская: «больно не хитер», «вдругорядь», «зелье», «покудова» и подобное.
   

Таким образом, устанавливается тесная связь и взаимодействие между просторечием образованного общества и крестьянским языком в русской разговорной речи начала XIX века.
«Живая устная разговорная речь в разных ее социальных пластах и стилях была возведена на ступень основной базы общерусского национального языка басенным языком Крылова в начале XIX в.» В.Г. Белинский, характеризуя крыловские басни, находил в них выражения целой стороны русского национального духа: «В них вся житейская мудрость, плод практической опытности и своей собственной, и завещанной отцами из рода в род. И все это выражено в таких оригинально-русских, не передаваемых ни на какой язык в мире образах и оборотах; все это представляет собой такое неисчерпаемое богатство идиомов, руссизмов, составляющих народную физиономию языка, его оригинальные средства и самобытное, самородное богатство, -- что сам Пушкин не полон без Крылова в этом отношении». Широкое введение просторечия в литературу создавало условия для образования самобытного национально-литературного языка, доступного широким массам.
А.А. Бестужев-Марлинский видел в языке И.А. Крылова идеал народного стиля: «Невозможно дать большей народности языку».
Вполне созвучен отзыв Ф. Булгарина («Литературные листки», №2, 1824), доказывавшего, что язык Крылова «есть так сказать, возвышенное, простонародное наречие. Это – русский ум, народный русский язык». Н.И. Надеждин в 30-х годах заявлял, что Крылов возвел простонародный язык на высшую ступень литературного достоинства.
У современников Крылова было ходячее определение демократического стиля баснописца, что «Крылов вывел басню на площадь».
Крылов ускоряет в системе литературных стилей три процесса перемещений.

1. 
   Он открывает широкую дорогу в литературу для простонародного языка, для говоров городского просторечия, для разговорного чиновничьего диалекта, для разных стилей народной поэзии и диалектов живой народной речи. По словам Виноградова, «стиль Крылова воспринимается как свободный поток национального просторечия, пробившийся широкой струей из недр народного самосознания, из глубин «духа русского народа».
   

Например,