Предмет и задачи курса

А.М. ГОРЬКОГО В ЭТОЙ БОРЬБЕ

Октябрьская социалистическая революция открыла эпоху коренных преобразований во всех сферах жизни общества. И это не могло не отразиться на развитии русского литературного языка, особенно его лексики: ведь все процессы и явления, обусловленные становлением новых социальных отношений, должны были быть соответствующим образом названы и «оценены». Изменения в лексике русского языка уже в первые послереволюционные годы были столь значительны и очевидны, что у некоторых современников создалось впечатление образования нового языка, отличного от русского языка дореволюционной эпохи.

Для 20-х годов характерны категоричные, эмоциональные высказывания о языке, нередко выражающие диаметрально противоположные точки зрения. Так, журнал «Вестник литературы» (1920, № 3) пишет в редакционной статье: «Русский язык, беречь который завещали нам Тургенев и другие корифеи русской литературы, находится нынче в большей опасности в смысле порчи, чем когда-либо...». «Речь уже не льется плавно, а подпрыгивает, тяжело переваливается, точно телега по бревенчатой гати», -- продолжает эту мысль В. Кривенко, автор статьи «Изуродованный русский язык», опубликованной в том же номере журнала.
Противоположный взгляд на происходящие в языке изменения выражен, например, в статье Е. Ремпель «Язык революции и революция языка». Наш язык находится сейчас в интереснейшем периоде ломки и роста, внутреннего накопления сил и значения, в периоде большой переработки. И впоследствии, когда мы будем подводить итоги революции, язык даст нам неисчерпаемые источники сведений, откроет нам революцию с наиболее светлой, творческой и положительной стороны» (газета «Новый путь», Рига, 28.VIII. 1921).
Сегодня мы можем с уверенностью сказать, что истина была на стороне «языкового оптимизма», как, впрочем, на всех стадиях развития русского литературного языка.
Отрицательное отношение к изменениям, происходившим в языке, нередко имели более глубокие корни, чем просто нежелание принимать новшества. Скрытые и явные враги Советской власти под видом критики языка вели идеологическую борьбу с новым строем. В этой среде называли русский литературный язык революционной эпохи языком «непо» (от слова непонятный) и «большевистским воляпюком», говорили о «сумасшедственном состоянии русского языка». Исследователи русского языка советской эпохи и русского языка эпохи революции единодушны в своих общих выводах о том, что революционные преобразования в общественном строе привели к существенным сдвигам в языке и речи: от изменений в речевом этикете (смена обращений, переименование должностей и т.п.) до серьезных инноваций в лексике, стилистике, орфоэпии.
«От революции, -- писал Е.Д. Поливанов, -- зависит целый ряд революционных (и именно революционных, а не эволюционных) процессов в самых различных областях нашего быта и нашей духовной культуры, вплоть до такого специального уголка, как техника нашего письма: графика и орфография, которые тоже пережили свою революцию в «Новой орфографии 1917 г».
Сломав сословные, традиционно-привилегированные и иные общественные преграды, революция в России открыла пути невиданной по интенсивности и темпам естественной эволюции русского языка нового времени.
Совершенно ясно, что революция не создавала «новый язык»; просто речевые «новшества», идущие из сниженных стилей, диалектов и внелитературного просторечия, захватывали области недоступных прежде стилевых уровней и литературных жанров. В этой связи показательны параллели с французским языком эпохи Великой революции конца ХVIII в. «Язык, возникший между 1789 и 1794 гг., не был новым, -- отмечал Поль Лафарг. – Если перелистать произведения старых авторов и книги тех писателей, то в них можно найти все эти вновь введенные слова». («Французский язык до и после революции»).
Важнейшей, главной чертой языковой ситуации революционной эпохи исследователи называют «крупнейшее изменение контингента носителей» литературного языка, бывшего до тех пор «кастовым языком узкого круга ителлигенции», а затем становящегося «языком широчайших – и в территориальном, и в классовом, и в национальном смысле – масс, приобщающихся к советской культуре» (Поливанов).
Демократизация круга носителей литературного языка шла в русле внутриязыковых тенденций и потребностей – упрощения и «нивелировки», а точнее, -- упорядочения системы литературного языка и его норм, она ускоряла эти тенденции и потребности. Литературный язык быстро освобождается от всего обветшавшего и устаревшего. Стали быстро забываться и исчезать из языка слова и выражения, типичные для старого социального уклада. Вместе с тем литературный язык революционной эпохи характеризуется большим количеством неологизмов.
После революции русский литературный язык выходит на широкую мировую арену в качестве дипломатического языка. Быстро растет интерес к русскому языку у различных народов мира. На многих языках звучат русские слова спутник, большевик, совет и др.
Из собственно структурных особенностей языка революционной эпохи следует назвать его выразительность и образность.
«Эмоционально-экспрессивная функция речи имела огромное значение в революционные годы», -- писал Афанасий Матвеевич Селищев. Эмоциональная насыщенность речи революционного времени выливалась в определенные языковые структуры и «шаблоны». Здесь и политический лозунг, и элементы архаики (часто на базе церковнославянизмов), и превосходная степень прилагательных и причастий, категоричность отрицаний и утверждений, появление у некоторых имен существительных постоянных эпитетов.
Эмоциональность выражалась также с помощью «иронических» и «отрицательных» суффиксов существительных (-ец, -чик, -щина и др.) и другими средствами.
Многие из этих черт стали приметой публистического стиля советской эпохи и с определенными изменениями и вариациями сохранился до наших дней.
Ослабление и утрата эмоциональной значимости может приводить и приводит на деле к появлению речевых шаблонов на месте недавних выразительных конструкций.
В начале XX века в русском языке было образовано и вошло в употребление немало сложносокращенных слов. Уже в первые послереволюционные годы аббревиация стала необычно продуктивным способом словообразования. Число сложносокращенных слов росло с каждым днем, особенно в сфере государственно-административной терминологии. Первоначально в большинстве случаев аббревиатуры являлись сокращенными наименованиями органов Советской власти, государственных учреждений, общественных организаций. Например: «В особых условиях приходится работать и Совнархозам, и Военкомам, и Чрезвычайкомам, и всем другим органам Советской власти» («Известия», 16. I. 1919).
Несмотря на то, что функции, да и область распространения аббревиатур были весьма ограничены, они рассматривались современниками как едва ли не самое типичное явление языка революционной эпохи. Распространенным было представление о таких словах как «неправильных», образованных с нарушением законов русского языка и вопреки его нормам, о чем якобы свидетельствовало их отсутствие в «дореволюционном» русском литературном языке. Однако вывод о чисто «революционном» происхождении аббревиатур не соотвествовал действительности.
Еще до революции было образовано и широко использовалось немало сокращенных наименований: ОСФРУМ – общество содействия физическому развитию учащейся молодежи, РОПИТ – Российское общество пароходства и торговли, кадет – канституционный демократ, эсер – социал-революционер и многие другие. Правда, уже в первые послереволюционные годы процесс образования сложносокращенных слов резко усилился, возросло количество аббревиатур и частота их употребления.
Нередко аббревиатурам вообще отказывали в праве называться словами, отводя им роль «номенклатурных этикеток». Такой взгляд представлен, в частности, в брошюре А.Г. Горнфельда «Новые словечки и старые слова» (Пб., «Колос», 1922). Подобная оценка страдала очевидной односторонностью и была излишне категоричной (или по крайней мере, преждевременной).
Многие аббревиатуры казались словообразовательно активными, например, в образовании названий лиц: исполкомовец, чекист, фабзавучник и т.д.
Не было полностью справедливым и суждение о «номенклатурной» природе сокращений, вследствие которого они будто бы не в состоянии «развиваться изнутри». Эта точка зрения была опровергнута Г.О. Винокуром в книге «Культура речи» (изд. 2., М., 1929) на примере слова нэп. Уже в середине 20-х годов это слово «получает яркую эмоциональную и этическую окраску» и по значению в известной мере обособляется от полного наименования.
Все это говорит о том, что признание новообразований – аббревиатур ненормативными, «неправильными», насильственно навязанными русскому языку фактами не имело достаточно серьезных оснований. Хотя следует сказать, что для словоупотребления того времени было порой характерно не всегда оправданное увлечение сокращением. Недаром, пожалуй, никакое другое языковое явление не вызвало такого числа пародий. Вспомним строфу из известного стихотворения В. Маяковского «Прозаседавшиеся» (1922):