Литературный язык петровской эпохи План

8. 1. 4. Развитие средств речевой образности
Типичной чертой «нового слога» становятся перифразы. Подобное стилистическое явление возникло во французском литературном языке конца XVII в.
Манерная перифрастическая фразеология была неотъемлемым признаком литературного языка конца XVIII в. Например: дневное светило, светило дня – «солнце», утро года – «весна», утро лет, весна жизни – «юность», барды пения – «поэты», зеркало души, рай души – «глаза», врата мозга – «нос», верная подруга мертвых и живых – «рубашка», смиренный ремесленник – «сапожник», губительная сталь – «сабля». Такие перифрастические обороты были рассчитаны на изысканный вкус читателя.
Нередко к многословным и затейливым перифразам давался как бы краткий перевод на обыкновенный русский язык: «Грозная царица хлада воссела на ледяной престол свой и дохнула вьюгами на Русское царство, то есть зима наступила».
В стилистической системе «нового слога» перифразам принадлежит заметное место. У Карамзина употребляются такие перифразы как магазин человеческой памяти, картинная галерея моего воображения, вечер своей жизни.
В составе речевых средств, используемых Карамзиным, важное место занимают употребленные в переносно-фигуральном значении общеизвестные русские слова: # море неописанного блаженства, море страшных огорчений, океан неизвестности; весна жизни; змея сердечных горестей; рыцарь чувств, рыцарь печального образа, рыцарь нашего времени, рыцарь зеленого поля («картежник»); на горизонте большого света; луч надежды, луч утешения, мрак скорби; огонь жизни; плоды просвещения; крылья вдохновения; талисман мужества; венец счастья; летопись злословия.
Карамзинисты использовали общеупотребительные русские слова в переносном фигуральном значении в необычных словосочетаниях. Слова приобретают новые неожиданные значения.
Карамзинисты стремились к чрезмерному украшению слога, они злоупотребляли эпитетами, метафорами, оценочной лексикой, перифразами. Нагнетение перифрастических оборотов затемняло смысл.
А.С. Шишков в «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка» приводит примеры «нового слога» и «переводы» новомодных фраз на «правильный» (старый) язык: «Наконец мы думаем быть Оссиянами и Стернами, когда, рассуждая о играющем младенце, вместо: «как приятно смотреть на твою молодость!» говорим: «коль наставительно взирать на тебя в раскрывающейся весне твоей!». Вместо: «луна светит»: «бледная Геката отражает тусклые отсветки». Вместо: «окна заиндевели»: «свирепая старица разрисовала стекла». Вместо: «Машенька и Петруша, премилые дети, тут же с нами сидят и играют»: «Лолота и Фанфан, благороднейшая чета, гармонизируют нам». Вместо: «пленяющий душу Сочинитель сей тем более нравится, чем больше его читаешь»: «элегический автор сей побуждая к чувствительности назидает воображение к вящему участвованию». Вместо: «любуемся его выражениями»: «интересуемся назидательностью его смысла». Вместо: «жаркий солнечный луч, посреди лета, понуждает искать прохладной тени»: «в средоточие лета жгущий луч уклоняет обрести свежесть». Вместо: «око далеко отличает простирающуюся по зеленому лугу пыльную дорогу»: «многоездный тракт в пыли являет контраст зрению». Вместо: «деревенским девкам навстречу идут цыганки»: «пестрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся фараонит». Вместо: «жалкая старушка, на лице у которой были написаны уныние и горесть»: «трогательный предмет сострадания, которого уныло задумчивая физиогномия означала гипохондрию». Вместо: «какой благорастворенный воздух!» – «Что я обоняю в развитии красот вожделеннейшего периода!» и проч.»
Все примеры «нового слога» почерпнуты из произведения «Утехи Меланхолии», автором которого был литератор-дилетант А.Ф. Обрезков. По своему жанру и содержанию это достаточно характерное для «сентименталистской» эпохи сочинение, составленное из бессюжетных фрагментов, призванных запечатлеть различные состояния утонченно-чувствительной натуры сочинителя. В плане фразеологии книжка Обрезкова представляет собой доведенный до пародийного предела «стиль рококо», стиль предреволюционного французского салона, уходящий своими корнями в эпоху маньеризма. Это стиль со своеобразными формами метафоризации, со специфически условными типами перифраз, не поддающихся непосредственной этимологизации и прямому предметному осмыслению, с манерною изысканностью приемов экспрессивного выражения. В лексическом плане Обрезков дает образчики едва ли не всех «чужеземных» форм, которые стали объектом специальных критических разборов и комментариев в трактате Шишкова. У Обрезкова используются лексические и семантические кальки (# трогательный, в средоточие лета, развитие красот, развивать характер, предмет сострадания), прямые лексические заимствования (# тон, гармония, монотония). Другая выразительная черта этой книжки – французско-русские речения контаминируются в ней со славянизмами. У слога Обрезкова два основных источника: (1) язык французской литературы XVIII в. (он читал по-французски Юнга и Томсона). Отсюда черпаются «европейские» слова, обороты, фразеологические конструкции; (2) язык русской переводной прозы второй половины XVIII в.
Шишкову требовались такие образцы «нового слога», порочность которых была бы очевидна с первого взгляда всякому читателю. Ни сам Карамзин, ни его наиболее известные последователи представить таких образцов не могли. Обрезков не был карамзинистом, и его писания имели к «новому слогу» самое отдаленное отношение. Вопиющая эстетическая несостоятельность его книги была очевидна для любого читателя, вне зависимости от его литературных и стилистических пристрастий. Некоторые внешние атрибуты слога Обрезкова (варваризмы и кальки) могли с легкостью проецироваться на внешние же атрибуты «нового слога» и объявляться его порождением. Обильное цитирование Обрезкова создавало «фон» для введения цитат из Карамзина и «настоящих» карамзинистов. Карамзин встраивался в систему, по существу чуждую его литературно-языковым установкам. Шишкову удалось выполнить свою задачу – создать миф о «новом слоге» и манерном карамзинизме.